– Ну, у них, у ВСУшников… Мы когда в январе одну из последних пятиэтажек в Соледаре забирали, положили много наших в первом же накате. Зарубились тогда, сука, с ними крепко. Я старшим группы был, ну и не получалось у нас нихера зайти в один подъезд. Стрельбу затихарили в какой-то момент и мы, и они. Ну сидим мы, значит, в доме напротив и вертим туда-сюда, что делать. Вдруг слышу, кто-то кричит: «Забирайте своих!» Ну я высунулся в проём и увидел пулемётчика ВСУшного, который махал рукой из огневой точки на верхнем этаже.
А ведь не раз бывало, что укропы такие подлянки устраивали: мы выходили, а они начинали стрелять. Не знаю, почему, но в этот раз я поверил украинскому пулемётчику. Мы подождали немного и решились пойти, нужно было быстрее забрать наших ребят, «двухсотых» и «трёхсотых». В принципе ВСУшник тоже рисковал: стоял в проёме окна и его хорошо было видно. Он и ещё несколько укропов, которые видели нас в своём секторе обстрела, не открывали огонь, пока мы забирали своих. Эти хохлы поступили достойно, по-пацански, хотя наверняка не все из них были согласны с таким решением: краем глаза я тогда увидел, как этот пулемётчик что-то сказал кому-то из своих и врезал по черепу с такой силой, что тот отлетел от оконного проёма и больше там не появлялся. Когда мы всех вынесли, к нам подошла ещё одна группа, и мы забрали себе этот грёбаный дом. Этого пулемётчика «задвухсотили» гранатой мы в том бою… Меня тогда тоже ранило. Но не так, как в этот раз… Да, пацаны, меня вообще-то Валютой зовут, погоняло, позывной мой, в смысле.
На следующий день Валюта умер. Пошёл в туалет, напрягся и у него оторвался тромб, образовавшийся после операции. Почти мгновенная смерть. Врачи оказались бессильны. Тромбоэмболия. Но до этого он успел подойти ко мне за обедом и сказать:
– Я их слышу, ну и чё?
Я не понял его слов и поинтересовался:
– Кого «их»?
– Ну их, «соловьёв» твоих грёбаных! С самого утра этих сук слышу, спать не давали. И что, мне теперь умирать, по-твоему? Из ноги осколок большой вытащили, операцию сделали, кость срастётся, домой скоро поеду… А ты про соловьёв пиз…ишь…
Я молча посмотрел на Валюту и догадался, что ему кто-то пересказал мои слова о соловьиных песнях в ушах. Видно было, что он считает мой рассказ о связи соловьёв с неминуемой смертью вымыслом.
– Но так было. Я знал ребят, с которыми это случилось. Шиллер и Клуни – это нормальные пацаны, и у них всё в порядке с головой было…
– Не, это всё пиз…ёшь какой-то! Ты здесь подожди, я сейчас в сортир слетаю, прижало мне очко что-то. И продолжим разговор… За такой базар вообще-то отвечать нужно!
Вот и получается, что я ответил. Жаль, что таким образом.
18. СМЕЛОСТЬ
– Комодом ко мне пойдёшь? – спросил взводный, окинув цепким взглядом мой боевой прикид, видимо, сразу «считав» по внешним признакам всю предысторию бойца на СВО. Было ощущение, что он мог бы «считать» и ещё глубже по моей жизни, просто не видел в этом такой необходимости. Азиатский прищур его монгольского лица выдавал в нём что-то эзотерическое и чуть ли не шаманское.
– Пойду, – сразу согласился я.
– Джамбо, братан! – мой новый взводный крепко пожал мне руку, притянув к себе. Мы обнялись. – Не парься, тут за тебя замкомбата словечко кинул. Пойдём, с пацанами познакомлю…
Я уже знал, что позывной у этого взводника был Монгол, хотя сам он пришёл в «Вагнер» откуда-то из Бурятии или из Тувы. Ну и взвод его с некоторых пор тоже стали называть «монголами». В общем, получалось, что «монголы» взяли, наконец-то, Париж.
Так начался мой очередной заход на передок после госпиталя. Заход, в котором меня должны были обнулить. То есть, расстрелять…
Мы уже находились в частном секторе Бахмута. Ещё в феврале музыканты зацепились за окраины Бахмута. В конце марта и апреле были одни из самых трудных сражений за город. Другие отряды начали сражаться в многоэтажной застройке, а нам путь в город преграждали украинские траншеи в лесопосадках и сплошь усеянное воронками от взрывов поле – последняя наша большая «открытка», которую только ещё предстояло преодолеть.
«Монголы» хорошо меня приняли в новом отделении. Почти все они уже побывали не в одном накате, получали ранения и сразу почуяли во мне «своего». Их тоже неоднократно перетряхивали и перетасовывали в связи с большими потерями личного состава. Поэтому особых вопросов моё командирство не вызывало, и после первого же боя в составе взвода было понятно, что я командир, который будет беречь своих пацанов, а не слепо выполнять команды «сверху».
Не первый раз меня назначали командиром. Я хорошо знал, что командиром на самом деле ещё нужно будет стать. Это примерно как стать вожаком своей стаи. Требуется правильно поставить себя в коллективе и снять любые напряги, связанные с этим. Необходимо самому показывать результат, к которому должны стремиться все остальные, взять и показать то, что нужно сделать, объяснить, что делается это так и вот так. И всё должно происходить «не на голосе», а по-дружески. И требовать от пацанов можно только то, что можешь сам.
Вот как, например, определить, кто будет по-настоящему воевать, а кто нет? Мне легко было это сделать. Большей частью – по глазам. Я видел много глаз на войне. И если в глазах начинает просвечивать едва уловимая пустота, значит, почти наверняка этот воин будет никудышним. А если в глазах горит ярость, неважно, как выглядит у него всё остальное, это боец!
И не нужно ни к кому лезть с расспросами о криминальном прошлом и статье, по которой он отбывал наказание. Всё, что было до этого, не имело значения. К чёрту биографию! Каждый из нас начинал на войне жизнь с чистого листа, и что там было начертано на предыдущих страницах, можно было не читать. Про человека всё становилось понятно в первые дни и недели после пересечения «ленточки».
Почти у всех моих ребят эта злая и искренняя искра стремления к свободе в хитроватых зековских глазах оставалась не до конца растраченной. Она не смывалась из их глаз даже из-за ощущения собственной обречённости и приступов равнодушия к происходящему. Но некоторые, особо одарённые пацаны в нашем отделении не могли не заметить и моё собственное состояние, – ярость, смешанную с усталостью на грани срыва, но не захотели заморачиваться этим, ведь старшим меня назначил сам Монгол. А он всегда знал, что делает. Наверное, многие из них сами были близки к такому состоянию. И не мудрено, когда каждый день у тебя в расписании война.
И опять же я человек, наверное, такой, если вокруг неправда и образуется что-то неясное и непрозрачное, меня изнутри начинало выворачивать… Вот почему, например, нам не предлагали ротацию? Если бы мы ушли тогда на несколько дней на оттяжку, может и не случилось бы всего того, что произошло. Накопленная эмоциональная усталость на нервяке – страшная вещь.
Хотя, если у тебя чуть не каждый день штурмы, какие могут быть ротации и помывки? Салфетки есть спиртовые, обтёрся – и хорошо. Там, в районе Бахмута, помню, находили много всего. Бухла было хоть залейся, хоть облейся. Бутыли со спиртом нам попались какие-то трёхлитровые. Больше ничего и не надо: намочил тряпочку аккуратненько, протёрся спиртом, чтобы у тебя никаких потёртостей не было, грибков всяких, лицо-руки протёр, подмышки, пах, ноги. Запускали спирт по кругу в этих целях, чтобы все видели, потому что бухать никак нельзя. А подогреть что-либо на спиртовке и обмыться – это самое нужное дело. Если загниёшь физически, можешь потом и морально испортиться…
Мы несли что-то уж слишком большие потери, и мне приходилось бегать в штаб и буквально рассказывать, что можно было сделать не так, объяснять и спорить при принятии решений. Я не боялся скандалов и пытался доказывать свою правоту.
Когда я попал в этот отряд, то почти сразу заметил, что частенько командиры врали о текущей ситуации. Доходило до того, что они докладывали о взятии позиции, чего в действительности ещё не было. И это, очевидно, приводило к нехорошим последствиям и к потерям среди рядовых штурмов, которых могло и не быть. Я удивлялся, как командир, старший на позиции, может так врать. Это портило мои уже сформировавшиеся представления о великом братстве «Вагнера», о честном «другом мире».
Как правило, эти командиры были из проекта К, они боялись перечить вышестоящим командирам А-шникам, и, наверное, им было легче просто соврать. Вступать в спор при планировании операций для них было неприемлемо, я видел, как они реально боялись. А мне не страшно было это делать. Меня в таких случаях всегда прикрывал Монгол, и замкомбата тоже не забывал. Вообще, отношения между командирами, наверное, во многом зависели от командира ШО (штурмового отряда).
Через две недели Монгола тяжело «затрёхсотило», прилетело ему от вражеского снайпера. Как подставился – непонятно. Из-за этого произошли очередные изменения в командном составе. И оказалось, не в лучшую сторону. Но за эти две недели мы с пацанами буквально «срослись». На войне две недели – это много, иногда целая жизнь. Мой новый зам с позывным Шуртан был старше меня, тоже из «кашников», и поменял когда-то на зоне много календарей, но отнёсся ко мне сердечно, хотя я знал, что он недавно пережил тяжёлую утрату – прежний командир отделения погиб, а он был его старым другом. Неожиданно выяснилось, что Шуртан знал Шутника и других ребят, с которыми я ходил в накаты давным-давно, целых два с лишним месяца назад.
Монгола не было, новым взводным стал молодой пацан, которого назначили по протекции такого же нового молодого ротного. Их обоих поставили на должности как бывших командиров отрядов питерского СОБРа и, видимо, ожидали от них решительных действий в будущих накатах.
…Вот я всегда считал, что правильный пацан, став командиром в «Вагнере», должен вести свою группу, зная, ЧТО там впереди, хотя бы примерно. Он должен сам направлять и проверять результаты артподготовки, а не верить словам вышестоящего командира, что там «почти никого не осталось». Ну и, конечно, важно взаимодействие с другими группами. Не должны действовать две или три группы с тремя командирами на равных. Всегда один должен быть старшим. При этом и после артподготовки у командира всегда «на связи» должен быть расчëт АГС или любой другой артиллерии, доступной взводу.