Естественно, все книжные полки в двух старинных шкафах были целиком заполнены французской литературой и книгами на французском языке. Любовь ко всему французскому перешла к Вере от её матери, которая находилась теперь на её попечении, уходе и лечении. Даже удивительно, но мать Веры тоже звали Верой, и была она, как бы сейчас сказали, старых русских кровей. Поэтому в этой квартирке, кроме любви ко всему французскому, царила ещё и любовь к Богу. Несколько явно старинных икон тоже находили своё место среди всего французского.
В этой семье вера была крепка, и была крепка сама Вера в своей почти детской вере в высшую справедливость на том и этом свете. С родственниками-эмигрантами, осевшими давно преимущественно в Париже и его окрестностях, связь, конечно, поддерживалась, но не слишком уверенная и частая. Видимо, сказывалась разность интересов…
Когда я брал свой позывной в «Вагнере», то хотел сначала назваться Французом, но потом понял, что не имею на это права ни по рождению, ни по статусу (тоже мне, «французик с зоны»). А потом ещё и вспомнил, что такое же прозвище, то есть позывной было у Пушкина в его лицейские годы. При этом он так же, как и я, никогда не был в Париже. В самом деле, где я, и где Александр Сергеевич!? А вдруг посрамлю святое имя… Поэтому Париж. Я даже удивился, потому что в компьютере кадровика на тот момент оба позывных – «Француз» и «Париж» – оказались свободны, то есть их можно было взять себе… Но нет, Париж. Только Париж… А с Верой мы были теперь точно повенчаны на небесах, не успев обвенчаться в русской церкви.
Под утро нас, косячников, по одному стали выдёргивать из вонючей комнаты в подвале и уводить в другие помещения. Причём никто из уведённых обратно уже не возвращался. Комната наполнялась вновь прибывшими. Наконец, настала моя очередь выходить в коридор. Стало интересно, что же случится дальше.
После команды «Руки за спину!» мне надели наручники и вывели из комнаты в коридор, пройдя по которому вместе с сопровождающим, я оказался перед тяжёлой металлической дверью, какие бывают в городских бомбоубежищах. Сопровождающий постучал в эту дверь, и нам разрешили войти. Усадив меня на низкий металлический стул и пристегнув мою руку наручниками к этому стулу, сопровождающий получил команду «Можешь идти!» и вышел за дверь.
Я стал крутить головой, осматриваясь и пытаясь обнаружить инструменты для пыток, которые, в моём понимании должны были быть. В помещении было слишком светло от плоских светодиодных светильников на низком потолке после полутьмы той комнаты, из которой меня извлекли. Стул подо мной был привинчен к полу и оказался с трёх сторон окружён тремя письменными столами, за двумя из которых напротив друг друга сидели два особиста, и перед ними были включены экраны ноутбуков, в которые они напряжённо смотрели, а пальцами рук мусолили клавиатуру и мышку. За третьим столом сидел особист без компьютера и пристально смотрел только на меня. Я успел заметить, что у каждого особиста на поясе висела кобура с пистолетом. Пыточных инструментов я не увидел. Особисты молчали, а я перестал крутить головой и тоже молчал. Повисла пауза. Только где-то за стеной приглушённо слышались крики, похожие на матерную ругань и стоны. Я спокойно сидел на стуле, не ёрзал. По-прежнему дико хотелось курить. Наконец, один из особистов, который был постарше и, видимо, выполнял роль главного следователя, оторвал взгляд от экрана компьютера и спросил:
– Вот сейчас весна. В Париже уже каштаны, наверное, цветут… А? Как думаешь, Париж?
– Не знаю, я там не был.
– Да, а почему же ты взял себе позывной «Париж»?
– Так получилось…
– А скажи нам, как так получилось, что ты отказался выполнять приказ? У нас вот твоё дело в компьютере: воюешь ты геройски, и ранен неоднократно, и командир вроде толковый – характеристики на тебя хорошие пришли вот только что из твоего ШО. И как же ты стал отказником? Вот объясни, пожалуйста, дорогой Париж, может, что-то неладно у вас там в батальоне? А мы подумаем, что с тобой делать…
– Сигаретой угостите? – не выдержал я.
– Конечно.
Мне дали сигарету, и я имел возможность держать её свободной от наручников рукой. Отчаянно затянувшись и закашлявшись, попытался коротко, но доходчиво объяснить всё, что предшествовало принятию моего решения. И даже показал на карте в предоставленном гаджете, о чём шла речь. На удивление, меня никто не стал бить, не стал колоть препараты, не пытал. Меня внимательно выслушали и, вызвав из-за двери сопровождающего, приказали ему вывести меня в коридор. При этом сказали ему: «Сам знаешь куда!» Я насторожился: после таких слов можно было ожидать чего угодно…
Меня завели в каменную каморку размером с узкий платяной шкаф в дальней части подвального коридора. Рядом с этой каморкой стояла большая плоская тележка. В каморке оказалось абсолютно темно и тесно. Находиться в этом месте можно было только стоя. Закрывалась каморка на толстую металлическую дверь. Я понял, что это момент истины: меня оставили ожидать решения. Материться и кричать было бесполезно. Я заметил, что в двери комнаты было небольшое круглое окошко размером с медаль примерно на уровне головы. Можно было догадаться, для чего служило это окошко. И я понял, что у меня осталось только два выхода: либо могла открыться дверь, и я смогу остаться на этом свете, либо могло открыться окошко, в которое могли вставить ствол пистолета и… придать моему телу абсолютно новое свойство.
– Сколько тебе осталось по контракту? – спросил следователь, когда меня вновь привели в комнату к особистам.
– Месяц и два дня, – ответил я.
– Ты, наверное, слышал, что в нашей компании для некоторых косячников практикуется такая форма наказания, как «плюс три», когда твой контракт автоматически продлевается на три месяца без начисления заработной платы?
– Конечно, слышал. Я ж не первый день…
– Так вот, ввиду нехватки личного состава на передовой и в силу твоих заслуг на фронте решено не применять к тебе «плюс три», хотя другим эта мера давалась и за меньшие проступки, в порядке исключения мы дадим тебе «плюс один», – перебил меня основной следователь этой «сталинской тройки». – Хотя некоторые тут у нас, – следователь посмотрел в сторону особиста за столом без компьютера и продолжил: – не понимают, как тебя не обнулили на месте. И решение по тебе такое: в личном деле мы не сделаем никаких отметок о совершении воинского проступка, но будет отметка о том, что командиром тебе уже не быть. Ты ж понимаешь, что приказы нужно выполнять! Сегодня же поедешь в Бахмут в другой ШО, там сейчас нужны опытные штурмовики. Все формальности с другими командирами будут согласованы… Ну, считай, что легко отделался, Париж.
Основной следователь с трудом вышел из-за стола, опираясь на изящную тросточку. Только тогда я понял, что вместо правой ноги выше колена у него был протез. Он подошёл и отдал мне свою, уже начатую пачку сигарет, а потом крепко пожал руку.
– С твоими бывшими командирами мы тоже разберёмся, можешь не сомневаться, – добавил другой особист, помоложе, сидевший напротив. – Ты пойми, пацан, руководству Компании проще снять с должности любого хуё…ого командира, чем потерять несколько десятков штурмов. Я надеюсь, в следующий раз ты будешь умнее… Хотя нет, следующего раза у тебя уже не будет!
Поняв, что меня отпускают, я вдруг услышал звук одиночного пистолетного выстрела из той комнаты в конце коридора… Следак, сказавший, что следующего раза у меня уже не будет, увидел, как я вздрогнул, и подмигнул мне:
– Да, так тоже бывает…
20. БЕСПОКОЙСТВО
– Твою ж мать! Сука, мля! – кричал почти на всю округу высокий чумазый парень, при этом пытаясь что-то сделать с патронной лентой сильно повреждённого трофейного пулемёта М-240, которая никак не хотела правильно вставляться в патронник.
– Да ладно! Оставь его. Постреляешь завтра из нашего, как всегда.
– Не пиз…и, я должен с этой сукой разобраться! Из него же можно молотить с утра до вечера, и он в отличие от нашего ни х…я не греется!
– Упёртый ты, Лев Абрамыч!
Это потом я узнаю, что упрямого пулемётчика зовут Лев, а позывной он себе взял такой же, как собственное отчество, «Абрамыч». А того, кто с ним разговаривал, все звали Тюлькой, потому что у него был именно такой позывной. Вместе они составляли боевой расчёт крупнокалиберного пулемёта «Корд».
В длинной сырой траншее по вечерней серости возились со своим нехитрым скарбом ещё несколько человек. Выглядело всё это хуже, чем можно было себе представить. Замызганный в земле камуфляж нелепо топорщился на фигурах утомлённых от боевых действий бойцов. Видимо, процесс врастания в землю был запущен уже давно, и берцы, которые не снимались с ног по нескольку дней, были облеплены настолько большим слоем земли, что добавляли по несколько лишних килограммов каждой уставшей ноге. Болотное земляное месиво под ногами было похоже на жидкую глину в гигантской мастерской скульптора, и со стороны могло показаться, что все эти люди уже сами по большей части состояли из земли, как и задумывал скульптор.
Вот один помахал мне рукой:
– Здарова, братан!
– Здарова, коли не шутишь, – почему-то ответил я одному из своих будущих товарищей. Я знал, что почти все из них были бывшими косячниками в основном из проекта «К», так же, как и я сам.
– Это тебя, что ли, к нам на пополнение? – спросил он, и я молча кивнул.
– Какой на тебе позывной?
– Париж.
– Ого! Далеко ж ты уехал… А меня обзывают Ломакой. Иди сюда, побраткуемся. Командир тебя давно ждёт.
– А где он?
– Пройдёшь по нашей «кишке» вон туда, там у нас блиндажик имеется, там и командир найдётся, – сказал Ломака, который уже через несколько дней спасёт мне жизнь, отправившись на ПВД за лентами к пулемёту «Корд».
После относительно спокойного и мирного Первомайска, который так и не стал моим последним пунктом назначения в этой жизни, я снова попал в мир, где неспокойно, тревожно и иногда смертельно опасно. Но это был мой мир, который пока не хотел меня отпускать. Я знал, что здесь долго не будет отдыха, душа и ротации. Успокоил себя тем, что повлиять на это я все равно не могу, потому остается покориться судьбе. Отче наш! Да будет воля Твоя!