И я, весь такой чистенький, в недавно полученной от местного старшины амуниции и с очередным новым калашом побрёл месить глину по длинной канаве окопа, по пути знакомясь с будущими сослуживцами, а на самом деле героическими пацанами, которых не забуду никогда.
Вот один из них дёргает ногу, пытаясь вытащить её из земляной жижи. Он хочет идти, но у него не получается, что-то держит ногу. Удивлённый пацан озирается по сторонам и не понимает, в чём дело. Я подошёл к нему и начинаю руками в грязи искать причину. Наконец что-то блеснуло: смотрю, а это медная струна, по которой управляется ПТУР. Ногу я пацану распутал и вложил клубок струны ему в руку. Он снова с удивлением смотрит на меня и спрашивает:
– А чё это?
– Да ничего такого, – говорю я. – Ты главное её руками не лови, когда мимо пролетать будет.
Парень снова посмотрел на меня непонимающе.
– Из ПТУРа по вам хохлы зарядили, – наконец объясняю я и прошу отвести меня к командиру.
Через десять минут мы с этим пацаном уже друзья. Он так же, как и все, кто слышит мой позывной впервые, удивляются его французской направленности и моему чисто русскому происхождению. А я, в свою очередь, отмечаю для себя в его нехитром позывном «Пятёрочка» прежде всего магазинные ассоциации. Проведя меня вдоль траншеи, он успевает познакомить чуть ли не со всеми пацанами косячной команды, за исключением фишкарей и командира. После того, как я зашёл в блиндаж и доложил о прибытии, командир с позывным «Ручник» встретил меня сразу двумя вопросами:
– Чаю хочешь? Сколько тебе ещё по контракту осталось?
На первый вопрос можно было не отвечать, а просто взять кружку и присесть рядом. А после ответа на второй у нас с Ручником завязалась доверительная беседа. Вообще, мы с ним оказались одного и того же года рождения и «одностатейниками». То есть в лагере сидели по одной и той же статье УК РФ. Ему тоже оставалось дорабатывать свой контракт около месяца, а мне теперь все два.
– Раньше ночные вылазки были нашей специализацией, – рассказывал Ручник, держа кружку с чаем кистью левой руки с тремя пальцами, ещё на двух пальцах осталось только по одной фаланге, – и сапёр у нас хороший был. Мины, растяжки снимал на раз-два, как будто чуял их. Мы обходили технику и блокпосты, искали расположение чужой арты, слушали выходы снарядов и передавали координаты. Ну, и старались не попадать в засады. А когда удавалось с ходу залиться в окопы, держали их до прибытия других групп, – Ручник вдруг прервался, пристально посмотрел мне в глаза и спросил:
– А ты случайно не был комодом?
– Ну, да, был… Ты не волнуйся, брат, я ни на что не претендую! – сказал я и выдержал его непростой взгляд. Что натолкнуло его на такую мысль о моём прошлом командирстве, было непонятно. После этого он съёжился, перестал пить чай и закончил приветственную речь:
– Ладно! Если что, Деверю поможешь. Он у меня в замах пока ходит. А так, видишь, пацаны у нас сейчас на боли… Три дня назад у нас не получилось. Нервяк схватили, так и потеряли мы двоих хороших парней. И сапёра нашего, Васильича, тоже. А он ещё в Сирии служил… А всё потому, что теперь мы днём тоже ходим в накат, если начальство, нах…й, так решит…
Я присмотрелся к Ручнику. Пацаны говорили, что он был раньше неплохим командиром и мог вовремя подстраховать любого из них, включая пулемётчиков и даже расчёт АГС, но в последнее время расслабился и подустал. А его почти безматерная речь могла говорить о некоторой высокой степени образованности в прошлой гражданской жизни, а также о недолгом сроке пребывания в колонии. Впоследствии так и оказалось. Он был университетским преподавателем на кафедре прикладной электроники и убил любовника жены в состоянии аффекта. В общем, там тёмная история, о которой он особо не распространялся. А пальцы ему посекло при взрыве кассетного снаряда. Но подведёт его в конце концов не это, а особенности поведения в последние недели срока его контракта.
Когда меня с группой других полезных косячников привезли на север Бахмута в ПВД под Хромово, я не очень-то хотел кого-то убивать после подвалов ОСО. Я знаю, что у некоторых бывало совсем наоборот. Но осознание того, что на войне так не бывает, и если ты не хочешь никого убивать, то обязательно убьют тебя, мне очень тогда помогло не потеряться в мире собственных гуманистических иллюзий. И именно то, что в первом же накате со своими новыми окопными братьями мне пришлось кинуть гранату в ВСУшника, который каким-то образом незаметно для других пацанов спрятался за поворотом основной траншеи, и явно собирался положить из автомата чуть ли не половину наших ребят, участвовавших в том накате.
Уже после боя, когда в основном всё стихло, я увидел этого ВСУшника мёртвым, отчётливо понимая, что его изуродованное тело – это дело моих рук. Боевой товарищ с позывным «Борщ», увидев моё замешательство, сразу начал обыскивать труп, и моя жалость к павшему бойцу сменилась прежней благородной яростью, потому как документы этого гражданина Украины говорили о том, что он был мобилизован аж в 2016 году, а 2020-ом стал командиром пулемётного расчёта. То есть он воевал уже семь лет! Столь длительный срок нахождения в зоне боевых действий объяснял его умение во время боя появляться там, где никто не ждёт. Ещё раз посмотрел на него: конкретный нацик, обмундирование хорошее, АКС укороченный, телефон противоударный «Гармин».
Было понятно, что эти семь лет он убивал наших ребят и неизвестно сколько бы ещё убил, если его не остановил бы я, обыкновенный зек из русской тюрьмы, поехавший воевать за свободу по поручению Родины. И дело здесь не в мести, а в справедливости.
…Не стану рассказывать, каким образом мне удалось обменять остаток подаренной мне пачки сигарет на звонок Вере в Москву почти сразу после того, как я оказался вне стен ОСО. Эмоций было тогда через край и очень хотелось есть. Но больше всего мне нужен был этот звонок. Без него я не знал, как дальше жить.
Конечно, Вера сразу всё поняла, когда на её имя стали приходить денежные переводы.
– Ты зарплату мою получаешь? Я на тебя доверенность написал.
– А как же. Конечно, получаю. Всё четко! Мне сами звонят и говорят, когда и куда приехать за деньгами. В прошлом месяце получила двести двадцать тысяч, а в этом двести восемьдесят тысяч. Почему так? – поинтересовалась она.
– Хорошо поработал в предыдущем месяце, – с улыбкой, которую она не могла видеть, отвечал я, но Вера вдруг сказала, что у меня плохой голос, а потом заплакала, не сдерживаясь и говоря сквозь слёзы:
– Он уже большой и в животе толкается… Знаешь, мне не нужны твои деньги! Совсем. Мне нужен ты рядом.
– Они будут нужны нашему малышу. Пожалуйста, не трать ничего на юристов. Я и так должен получить помилование… Уже скоро, совсем скоро.
– Бесит. Я так больше не могу, милый! Сидел ни за что, теперь вот воюешь… У меня сердце разрывается от одной мысли о том, где ты сейчас.
– А где я должен быть? В Париже? Знаешь, мне теперь не нравится даже само слово «Париж». Я слышу в нём отвратительный звук «ж-ж-ж» летящего в меня дрона.
– Это только по-русски. По-французски нет.
– Но мы-то все равно будем слышать его по-русски… Ладно, выдохни, милая, всё идёт так, как должно идти. Всё хорошо… Это наша жизнь, и другой уже не будет. Я люблю тебя!
– И я тебя! А знаешь, тебя должно было ранить. И не один раз… Я молила Бога, чтобы тебя ранило. Но ранило так, чтобы ты был целый и без потерь органов, рук и ног. Я знаю, что ты атеист. Но я молила Бога, чтобы он был милостив. Тебя всё равно должно было ранить. И нужно было, чтобы какое-то время ты бы не находился прямо там, где убивают. По-другому ты бы не вернулся. Я всё равно отмолю тебя, слышишь?..
Вера снова поразила своей верой в меня и своим ожесточённо практическим подходом даже к сакральным моментам жизни и смерти, который случается только у женщин, когда им приходится противостоять чуть ли не всему окружающему миру. И откуда она могла всё это знать? Она была со мной, я это знал, я это чувствовал. Эта женщина будет меня ждать, даже если ждать уже будет некого.
Мою горечь и обиду на оба мира, на тот и этот, почувствовали, наверное, все ангелы и доложили наверх своему руководству… Ну, посмотрим, что оно решит.
…Всё так быстро и так сильно у нас с Верой случилось тогда, что мне иногда начинало казаться, что она в моей судьбе была всегда. Вера оказалась той женщиной, в которой я нуждался всю жизнь.
Нет, она не была такой типичной Mockvichka, высокомерное выражение на лице которой застревало навсегда, как и не показывала, что на самом деле она принадлежит своему любимому Парижу, несмотря на то, что прожила всю жизнь в Москве.
Да и я какой, к чёрту, парижанин? Может быть, мне тогда вовсе не хотелось ни в какой Париж, а в тот город, где можно было встретить молодых родителей и мою бабушку. Или себя самого, только молодого. Встретить как-нибудь вечером ребят в подворотне нашего дома, которые не узнают меня и, набравшись наглости, спросят:
– Дядь, а не угостишь сигаретами?
– Рано ещё вам, пацаны, начинать курить, – отвечу я и буду потом долго ходить с разбитой мордой. А также без своего телефона и кошелька…
– Отчего ты так тяжело тогда вздохнула? Ну, в тот день, когда мы с тобой познакомились? – спросил я однажды Веру.
– Я сразу поняла. Поэтому и вздохнула, от безысходности.
– Что поняла?
– Что придётся тебе сразу отдаться. Ты был такой грустный и разбитый. И в то же время очень обаятельный. В тебе был виден мужчина…
Нам обоим казалось, что в наших внезапно схлестнувшихся судьбах до этого никто не смог долго потоптаться и по-настоящему наследить. Потому что в нас самих, как и в этом большом городе, остановилось скрытое ото всех время и сгустилось рассеянное до этого момента пространство. Прошлое было отрезано, а о настоящем и будущем можно было не думать.
Мы любили друг друга днем и ночью, без устали и самоотверженно, до хруста костей и болей в мышцах. Словно у нас обоих это был первый и последний в жизни медовый месяц. Жаркий, ненасытный и всепоглощающий. А каждый день – первый и последний, как у бабочки-однодневки.