А если б она действительно была всегда рядом? Ты бы этого хотел? Подвергать её опасности? Нет, конечно!
В старину воин, возвращаясь домой, мог не сразу прийти к своей семье. Он старался восстановиться. Обычно на природе, наедине с собой. А если чувствовал, что ещё не готов, что может вместе с собой принести войну домой, то мог вообще не вернуться. Сейчас этого никто не делает. И, естественно, женщина всегда чувствует эту войну внутри мужчины, если она там осталась. И тогда это будет уже её собственная война, она тоже станет воевать, отвоёвывая у застрявшей в нём войны своего мужчину.
21. УВЕРЕННОСТЬ
Прошли дожди, потом вторые. Была южная весна, очень быстро ставшая похожей на лето. Израненная взрывами земля там, где ещё могла, обречённо покрылась свежей травой, корни которой старательно взрыхляли промокшую почву. Затем большое солнце быстро высушило все канавы и окопы, оставив воду только в крупных водоёмах и колодцах.
Бахмут обязательно должен был стать Артёмовском. Это было понятно, и было понятно, что война в городе – это совсем другая война. На этот раз я оказался в ШО, где начальство всегда отправляло штурмовиков на задание, прекрасно понимая, что лучше самих этих штурмовиков обстановку на местах никто не осмыслит, а постоянно меняющуюся на передовой ситуацию и в самом деле точно не знает никто. Поэтому командование ставило задачу, а ушлые штурмены сами всё тщательно обдумывали и принимали решения по выполнению приказа с минимальными потерями в своих рядах.
И здесь ни у кого не возникало коверкающего душу ощущения собственной неполноценности, когда отовсюду тебе по рации и вживую кричали, что ты дебил, сюда не лезь, беги туда, вылезай оттуда, бери это и неси то…
Наверное, поэтому потерь здесь было немного меньше, чем в других ШО, но городские бои на войне считались самыми тяжёлыми и сами по себе предполагали большое количество потерь. Любая техника в городе – лёгкая цель для противотанковых расчётов противника и их наблюдателей. Поэтому в Бахмуте к линии боевого соприкосновения вело множество пеших едва приметных троп, которые превращались в вены и артерии, питавшие все подразделения боеприпасами и провизией, по ним на передовые позиции постоянно затекали самые героические группы эвакуации, необходимые, словно тромбоциты и эритроциты крови. Они же старались эвакуировать всех «двухсотых» и «трёхсотых» в безопасные места. Работа велась круглосуточно, и случайных людей в этих группах не было. Конечно, противник понимал, что в «Вагнере» всё держалось на штурмовиках и этих группах эвакуации. Поэтому снайперы ВСУ охотились не только на командиров штурмовиков, но и часто специально отслеживали группы эвакуации.
Командир группы эвакуации, которая работала с нами, с позывным «Губан» до этого служил в группе обнуления. Оказывается, раньше была такая спецгруппа в службе безопасности «Вагнера», но потом её расформировали в связи с нехваткой штурмов на передке и изменением методов наказания провинившихся. Губан тоже был из зеков, он обнулял трусов, дезертиров и предателей и перевёлся из группы обнуления ещё до её расформирования после того, как ему пришлось обнулить своего лагерного кореша, с которым вместе просидел на зоне шесть лет. Того поймали за пьянку на передке.
Губан был здоровенным, почти двухметровым дядькой с огромной силой в руках, и у него было наполовину обожжено лицо ещё с лагеря, а из-за полученного на войне ранения не полностью смыкались губы, оставляя на лице страшный оскал. Когда он улыбался, становилось ещё страшнее. И если тебе довелось увидеть это лицо впервые, кровь могла мгновенно застыть в жилах. Представьте себе ужас тех, кому в последнюю минуту перед своим расстрелом довелось увидеть это улыбающееся лицо. Наверное, их можно было уже не расстреливать – всё равно умрут.
В группе эвакуации потери были не меньше, чем у штурмов, но Губан был сколь беспощаден столь и бесстрашен. Теперь он хотел спасти и вытащить с передка как можно больше душ – так он называл всех «трёхсотых», и таким образом хотел как бы оправдаться перед Богом, в которого он крепко уверовал здесь на войне. Огромная силища позволяла ему таскать раненых сразу по двое. Медицинские навыки он тоже применял умело. В группе он сумел наладить железную дисциплину, и все, кто приходил к нему на замену выбывших по ранению или смерти, сразу же слушались его приказов беспрекословно. А сам он был каким-то неубиваемым и заговорённым. Зачастую требовалось его личное участие в эвакуации, и он бесстрашно вытаскивал бойцов из самых сложных мест. Быстро доставленные им и его группой души были бесконечно благодарны этому уродливому великану и молили за него Бога.
Все штурма тоже жили с постоянным ощущением боли великих потерь своих собратьев. На каждое отбитое отрядами «Вагнера» здание противник неизменно обрушивал град снарядов таким образом, что строения и дома «разбирались» до основания. Поэтому, чтобы выжить, нужно было «уходить под землю», в подвалы. Вот в одном из таких подвалов я чуть и не остался навсегда.
…Когда ты идёшь впереди, то весь превращаешься в слух, а глаза пожирают эту тёмную траву и ветки редких кустов, на которые натыкаешься в темноте. Ты стараешься услышать шорох, стук, разговор, ну или щелчок предохранителя. Помню, я тогда шëл, а точнее крался, и напряжение во мне нарастало. Нужно было по ранней темноте ещё не взошедшего солнца преодолеть триста с небольшим метров до вражеской линии окопов, которые уходили прямо в дома ещё не до конца разрушенного чужой и нашей артой частного сектора.
К тому времени я воевал уже целую неделю в отделении Ручника. За это время я успел побывать в двух мощных накатах в составе взвода и снова обрёл былую уверенность в правильности того, что делаю. Меня снова бесили нацистские шильдики и татушки на трупах убитых врагов, бесила их вороватая наглость уходить от прямого боя, в котором можно было напрямую постреляться.
Во втором накате я не успел вовремя выбежать из захваченного блиндажа, когда почти прямо в него попал украинский снаряд. Меня завалило брёвнами и землёй, сдавив грудную клетку. Будучи снова контуженным, я очнулся только через три часа и заорал, не зная, кто может быть снаружи, наши или украинцы. Оказалось, наши. Меня раскопал и вытащил сам Губан. Только он мог благодаря своей невероятной силе раскидать придавившие меня брёвна. Увидев его улыбающееся человеческое лицо, я был счастлив. Никто не мог поверить, что я не ранен, а только в очередной раз контужен. Это было почти чудо, которое я воспринял, как очередное предупреждение от злой тётки с косой. Но в глубине души догадывался, кто меня спас. Ребята потом отпаивали меня, дав кругаль с чифиром, и угостили хорошими украинскими сигаретами Compliment. Это был реальный комплимент и «грев» от них. Мне была приятна их человеческая забота о немного оглохшем и придавленном войной товарище.
Оказалось, что у ребят Ручника тоже была своя традиция собираться перед накатом всем вместе. Говорили, что она досталась Ручнику в наследство от прежнего командира. Раздавалась команда:
– Всем поссать и приготовиться к выходу!
После этого командир ставил задачу, и кто-нибудь обязательно спрашивал:
– А как мы это сделаем?
Уверенно! Очень уверенно, пацаны! – должен был ответить командир, и мы все вместе уходили в накат с уверенностью друг в друге и в своём командире. Не все возвращались из наката, но умирать с уверенностью в любом случае лучше, чем делать то же самое в растерянности. Без уверенности страшно идти вперёд при любом накате и можно тут же на передовой почувствовать себя животным.
Почему животным? Потому что глубинный страх смерти заложен в нашу «прошивку» с момента рождения, нет, скорее, с момента рождения всех наших предков. Это инстинкт самосохранения, тот самый зверëк, который разрывает нас изнутри и скулит, чтобы мы не лезли куда ни попадя…
Первые сто метров из трёхсот я преодолел почти в полной темноте без приключений. А затем увидел далеко впереди, чуть справа, один оранжевый огонёк. Это по нам начал стрелять укроповский фишкарь, часовой то есть. Затем к нему присоединился другой огонёк… третий… Потом заработал пулемёт. Подойти по-тихому в этот раз снова не получилось. И очередной накат покатился!
Откуда-то сзади Ручник дал команду: «Братики, вперёд!» Мы поднялись и побежали, пригибаясь к земле с вытянутыми вперёд головами и автоматами… Ну зачем я так много в детстве и юности смотрел фильмов про войну? Хотя все они были только фильмами и ничем больше. И вот теперь память подсказывала мне, что ситуация вокруг напоминала когда-то увиденные кадры боёв из тех фильмов, только в отличие от них, с очень качественным изображением и непревзойдённым звуком. Да, тот самый «эффект присутствия» был налицо. А на лице у меня, наверное, была рожа безбашенного разъярённого боевика.
Справа и слева от меня вспышки взрывов миномётных снарядов на мгновения освещали окрестности. Взрывы поднимали комья земли метров на пять вверх и разбрасывали в стороны ещё на столько же. Пули свистели у висков, буквально облизывая почти оглохшие уши. Всё стало напоминать атаки времен Великой Отечественной войны. Не хватало только криков «Ура-а-а-а-а-а!» с нашей стороны.
Слышно было, как в ответ заработал наш расчёт АГС, и как Лев Абрамович со своим верным оруженосцем Ломакой стали наяривать по противнику из пулемёта. Упрямому Льву Абрамовичу удалось-таки отремонтировать трофейный пулемёт, и он работал с двух точек, на которых установил оба теперь уже своих аппарата: «Корд» и американский M-240.
Как я пробежал вперёд ещё сто метров, было известно лишь Господу Богу. Но мы с ним будем молчать. Я чувствовал, что злая тётка с косой устала бежать за мной и просто откуда-то подглядывала, а когда стали видны взлетающие клочки земли от пуль под ногами, то стало понятно, что это было адресовано уже лично мне. Я упал в траву и начал вспоминать, чему меня учили когда-то в учебке: сразу перекатился в сторону, потому что пулемётчик продолжал накладывать в то место, где я скрылся в траве. Самой траве это не нравилось, и мне тоже. Поэтому на время пришлось затаиться, притворившись двухсотым.