После пяти часов непрерывной езды автобус сделал остановку на придорожной площадке, вокруг которой зеленел майский лес, чтобы пассажиры могли размять свои затёкшие ноги и сходить, наконец, в туалет. Как только водитель открыл двери, у меня в ушах запели соловьи. Да, те самые, которые в день смерти слышали Шиллер и Клуни. От неожиданности я споткнулся и чуть не упал, спускаясь по ступенькам из автобуса. Я двинулся в сторону придорожного туалета и совершенно отчётливо слышал сквозь шум проезжавших по шоссе машин звонкие трели соловья. И даже не одного. «Но как и почему сейчас? Ведь я уже не на войне! Неужели что-то должно случиться со мной по дороге?» – эти и другие мысли уже буквально ссорились между собой в моей много раз контуженной голове. Не доходя до туалета, я остановился, прислушиваясь.
– Хорошо голосят соловушки, прям заслушаешься! – сказал парень, проходя мимо меня с улыбкой. По виду он был деревенский. – Сука, как же мне этого не хватало на зоне и на передке!
Я с удивлением посмотрел на него и спросил:
– Ты тоже это слышишь?
– Конечно, это все слышат. Правда, здорово?
– Как все? Не может быть! – я смотрел на парня, пытаясь уложить в своей голове мысль о том, что все мы скоро должны умереть.
На этот раз деревенский парень тоже остановился и с удивлением посмотрел на меня, не понимая смысл произнесённых мною слов. Я уже хотел было оправдаться и поведать парню печальную историю о соловьях, которые предвещают неминуемую скорую смерть, но парень опередил меня:
– Почему не может быть? Что тут такого? Сейчас весна, дело к вечеру, соловьям пора семью заводить, вот они так и распелись в лесу-то, соловушки… Вот, слышишь, слышишь, а скворцы-подлецы их уже передразнивают, эти могут! Слышишь, слышишь?
Парень пошёл по своим делам, а я так и остался стоять, забыв о том, зачем вышел из автобуса. «Ну, конечно же, это соловьи, обыкновенные птицы нашего леса! А я-то, городской дурак, чего себе напридумывал? Расскажу потом Вере – вместе посмеёмся!» – не передать, как я был благодарен этому парню, выдающемуся деревенскому орнитологу.
Ещё через десять часов автобус успешно довёз меня до Москвы. Всю дорогу я думал о Вере. И мысли были тревожные. А ещё возникало ощущение, что огромное пространство, в которое я теперь переселялся, было наполнено мирным равнодушием обыкновенной и размеренной жизни. Столица встретила меня совсем другими звуками, чем те, к которым я привык. Уши не хотели верить этим звукам и ждали возвращения привычных. Идти вперёд с прямой спиной и свободными руками тоже было непривычно, а глаза по-прежнему искали места, где можно будет укрыться от обстрелов.
Московские деревья избежали ранений и были исполнены зелени молодой листвы. Внезапно налетевший порыв ветра тревожно зашуршал где-то высоко в ветвях. Я поднял голову вверх и понял, что не могу это сразу принять, захотелось найти точку опоры. Я присел на остановке автобуса и закрыл глаза. На минуту вернулся страх того, что сейчас открою глаза и пойму, что просто заснул в подвале своей располаги в Бахмуте. Представив это, вспомнил, что в Бахмуте мне тоже иногда казалось, что я сейчас открою глаза и окажусь в своей постели в Москве и пойму, что всё это мне приснилось. Ведь закрытыми глазами иногда можно увидеть больше, чем открытыми…
На остановку автобусы подруливали один за одним, московские люди словно не замечали меня, то есть моего присутствия в этом мире. И пока я в нём действительно отсутствовал, потому что мои звонки на телефон Веры по-прежнему не проходили и упирались в стену моего непонимания.
31. ЯСНОСТЬ
Она смотрела на меня немного растерянно, словно удивляясь тому, что случилось. Во взгляде её больших светло-зелёных глаз уже не отражался тот озорной огонёк, который включался, когда мы оставались наедине. Но это всё равно были её глаза, те самые женские глаза, которые верили в меня, которые всё понимали, всё знали и словно хотели извиниться за то, что произошло. Она по-прежнему робко смотрела на меня, будто боясь что-то выговорить.
Я видел только глаза на её лице. О, если бы я мог слышать ещё и её голос в своих измученных войной ушах, ещё непривыкших к звукам мирной жизни! Глаза и голос – это, наверное, слишком много сразу. Поэтому, когда наконец услышу её родной голос, я, наверное, опущу глаза. Скорее всего это случится ночью. Ночью лучше, чем днём – меньше ненужных звуков. И с закрытыми глазами можно представить и услышать больше, чем с открытыми…
Невозможно вынести эту боль. Я кричу, я плачу, но, кажется, меня никто не слышит, да и кто меня может услышать? Ведь без неё меня уже нет. Мой организм мгновенно расходует остатки кислорода, горе затмевает разум, и я падаю на колени перед её могилой. Большая заламинированная фотография на картонной подложке неуклюже прикреплена к деревянному кресту на Востряковском кладбище рядом с могилами её родственников, объединённых одной известной фамилией. Вера не стала менять фамилию, когда выходила за меня.
Я, наверное, не должен был вернуться с этой войны и с зоны живым. Но Вера меня спасла и отмолила столько раз, что злая тётка с косой не простила ей это. И с войны не вернулась она, а не я.
– Андрюшенька, я всегда отмолю тебя у Бога, чтобы ни случилось! Веришь мне? Не знаю, вот только для себя или… – говорила она мне на свиданиях в зоне и на войне по телефону, волнуясь и останавливая себя. И да, меня зовут Андрей. Это на войне я был «Парижем», её Парижем, но она об этом даже не знала. А в миру Вере нравилось моё настоящее имя. Она всегда произносила его с любовью. Конечно, я верил! Как можно было не верить ВЕРЕ, моей Вере? И теперь я не мог поверить, что её больше нет.
Я успел как раз на сороковины. А на её похороны прилетали даже родственники из Парижа. Там были учителя из её школы и некоторые ученики с родителями, с которыми она занималась французским индивидуально. Её больная мать встретила бедового мужа своей дочери, то есть меня, с неизбывным горем в глазах, но снисходительно, потому что Вера ждала от меня ребёнка, которого так хотела дождаться и эта пожилая женщина. А ещё потому, что она видела, как Вера любила меня, и пообещала ей, что я обязательно вернусь с войны и мы все вместе наконец-то поедем в Париж после рождения ребёнка. Вера уже знала, что у неё должна родиться дочка, которую тоже назовут Верой в честь мамы и бабушки.
Я ездил в Склиф к хирургу, который пытался спасти Веру и ребёнка после того, как произошла эта страшная авария. Мне нужно было понять, были ли у неё шансы, чтобы выжить и сохранить ребёнка.
Вход на территорию института скорой помощи был через КПП. Меня с трудом пропустили, потому что из документов у меня была только справка о помиловании и освобождении. Я побежал в атаку, нелепо шлепая по лужам, прямо к приемному отделению. За спиной осталось майское Садовое кольцо и большой двор бывшего Института благородных девиц, который был наполнен запахами цветущей сирени, а за порогом большого нового корпуса меня ждал стремящийся к стерильности мир с негаснущим белым светом и усиливающим тревогу стойким запахом моющих средств. От специфического духа при посещении больниц и госпиталей у меня всегда портилось настроение, что уж говорить про этот визит.
Я нервно порвал два комочка бахил, которые никак не хотели расправляться, прежде чем нацепил их на мокрые туфли. Существо в белом халате, ни пол, ни возраст которого я не смог определить, провело меня к двери кабинета на втором этаже. Там меня встретил уставший взгляд немолодого лысеющего человека. Врач сидел за столом и был одет в хирургический костюм с коротким рукавом и треугольным вырезом на груди, где из-под белой футболки виднелись обильные черные волоски и такие же на коротких руках. Эти нелепые завитушки выглядели совершенно неуместно и отвлекали моё внимание.
Пока я восстанавливал дыхание, хирург изучал меня сквозь стекла очков в жёлтой оправе. Наконец, хозяин кабинета представился: – Артём Иванович Грищенко, хирург.
«Укроп!» – тут же подумал я, а он жестом руки предложил мне присесть на стул перед его столом с компьютером, а затем уточнил:
– Вы по поводу Соболевской Веры Николаевны? Вы муж?
– Да!
– Мы сделали всё, что могли, я могу вам показать снимки грудной клетки и костей таза…
– Доктор, скажите, она могла…
– У вашей жены и ребёнка не было шансов. Вера Николаевна поступила к нам в состоянии близком к клинической смерти, а ребёнок погиб сразу после удара. И я смотрю, вы тоже были ранены?
– Да, на войне.
– И вас не очень хорошо зашили…
– Всё в порядке. Осколков много, но это не смертельно. Сказали, потом все почистят.
Из НИИСП имени Н. Н. Склифосовского я вышел словно оглушенный. Вязкая пустота, как болото, поглощала все мысли, которые я пытался собрать в кучу. Как следовало из протокола полиции, который мне потом любезно зачитал следователь по делу, Вера ожидала на остановке автобус, который должен был отвезти её поближе к дому после того, как она вышла из женской консультации и зашла за лекарствами для матери в аптеку. Ей предстояло проехать всего три остановки, которые она могла с лёгкостью пройти, не находясь на последних неделях беременности. Но в этот раз Вера решила не рисковать и дождаться прихода автобуса.
Остановочный павильон вместе со всеми, кто там ожидал автобус, снёс внедорожник, на огромной скорости врезавшись в людей. Некоторые из находившихся там успели отскочить в сторону, но беременная Вера не смогла этого сделать. В результате трое получили серьёзные ранения, а двое, Вера и ещё одна девушка семнадцати лет, погибли. За рулём оказалась тоже беременная женщина, которая «не справилась с управлением на скользкой дороге». Эту женщину задержали, и она находилась в ожидании суда под следствием на домашнем аресте из-за беременности.
…Когда-то я любил не спеша пройтись по Москве. Зайти в кафе и выпить чашечку кофе после трудного рабочего дня, созвониться и встретиться с друзьями. А теперь мне не нужно ничего этого, никакого праздника. Мне нужны тишина, покой и минимальное количество разговоров о войне. Когда-то мы гуляли с Верой по вечерней Москве и пили кофе в бумажных стаканчиках, и я знал места, где кофе был по-настоящему вкусный. В Вериных глазах горел огонёк озорства и любви, когда я обнимал её. У Вериных губ был вкус кофе и ванили, и я смаковал, наслаждаясь их сладостью и теплой отзывчивостью.