Более других москвичам запомнился Николай Ильич Огарев, прослуживший несменяемо в должности московского полицмейстера сорок лет (с декабря 1849-го по январь 1890-го).
Он был знаменит множеством чудачеств, к чему москвичи всегда испытывали любопытство и почтение. Свою квартиру, к примеру, сплошь заставил часами, «которые били на разные голоса непрерывно одни за другими». Стены же одной из комнат украсил карикатурами на полицию. «Этим товаром снабжали его букинисты и цензурный комитет, задерживавший такие издания».
Но главной его страстью, по словам В. А. Гиляровского, были пожары и лошади. «Огарев сам ездил два раза в год по воронежским и тамбовским конным заводам, выбирал лошадей, приводил их в Москву и распределял по семнадцати пожарным частям, самолично следя за уходом. Огарев приезжал внезапно в часть, проходил в конюшню, вынимал из кармана платок – и давай пробовать, как вычищены лошади. Ему Москва была обязана подбором лошадей по мастям: каждая часть имела свою “рубашку” и москвичи издали узнавали, какая команда мчится на пожар. Тверская – все желто-пегие битюги, Рогожская – вороно-пегие, Хамовническая – соловые с черными хвостами и огромными косматыми черными гривами, Сретенская – соловые с белыми хвостами и гривами, Пятницкая – вороные в белых чулках и с лысиной во весь лоб, Городская – белые без отметин, Якиманская – серые в яблоках, Таганская – чалые, Арбатская – гнедые, Сущевская – лимонно-золотистые, Мясницкая – рыжие и Лефортовская – караковые. Битюги – красота, силища!»
Из множества преданий об Огареве приведем одно из наиболее курьезных, изображающее не регламент, а истинный быт московской полиции. Однажды Огарев издал приказ, чтобы в каждой полицейской будке лежала книга, в которой должны расписываться квартальные во время ночных обходов. Но не тут-то было, квартальные продолжали преспокойно спать по ночам, а утром будочники приносили им в околоток книги для подписи. Тогда Огарев приказал прикрепить книги особой печатью к столу в будке. И что же?.. По утрам можно было увидеть на улице будочника со столом на голове, который таким образом доставлял книгу для подписи выспавшемуся начальству.
И все же Огарева уважали и часть его приказов старались добросовестно исполнить. Его плечистая высокая фигура, длинные ниспадающие усы, громоподобный голос вызывали почтительный страх. Особенно когда он выезжал на пролетке из своего дома в Староконюшенном переулке и стремглав мчался по улицам, зорко поглядывая по сторонам. А вдруг остановится, заметив какую-либо неблагопристойность?.. Тогда несдобровать!
Даже спустя тридцать лет после его кончины старики, мешая быль с вымыслом, вспоминали о неустрашимом Огареве – грозе нарушителей городского благонравия…
– Ты только взятки умеешь брать, – напустился как-то генерал-губернатор на Огарева, – а за порядком не смотришь. Ты погляди, что делается в Александровском саду! Это не Александровский сад, а Хитровка.
Вот Огарев и помчался в сад.
А хива распивает.
Развернулся… ка-ак резанет!
– Вот, так-растак! Чтобы духу вашего тут не пахло! – и пошел щелкать, кого по шее, кого палкой вдоль спины. – Для вас, – говорит, – еще люминацию надо делать… – Ну, это насчет фонарей, дескать, освещение. – Так у меня, – говорит, – для вашего брата огаревская люминация.
Александровский сад
И наставил им фонари под глазами. Как звезданет – фонарь и загорится… Как двинут эти хиванцы из сада, аж пятки засверкали.
– Бежим, – говорят, – ребята! Осман-паша пришел!
Никольская улица, вид в сторону Кремля
Всех разогнал Огарев и приказал вычистить сад. Одного этого навозу вывезли сто возов. И сторожей с метлами приставили. Как идет какой «квартирант», так его тычком в морду метлой, а то и по башке. А на воротах дощечки такие были вывешены – ну вроде как бы таблички, объявление такое – дескать, в саду сквернословить не дозволяется…
Сколько правды, а сколько вымысла в народном предании, мог бы поведать только сам Николай Ильич Огарев, чей прах покоится на кладбище Алексеевского монастыря, ныне заасфальтированном. Но московские полицмейстеры воспоминаний не писали, им и без того дел хватало, начиная от поимки грабителей и кончая чистотой мостовых.
Верный своей фамилии
«Осенью 1865 года состоялось первое гласное публичное состязательное заседание военного суда по делу об убийстве, которое обсуждалось по законам военного времени. Так как у военного ведомства не было здания, приспособленного для публичного разбирательства дела, то арендовали на Солянке один трактир и переделали его для новой цели. Из отдельных кабинетов были устроены комнаты: секретарская, для совещания судей, для свидетелей и пр. Нечего и говорить, что зал суда в день разбора дела оказался переполнен. На улице, по всей Солянке, чуть не до Варварских ворот стояли толпы, как будто бы в здании трактира происходило не заседание суда по уголовному делу, а само уголовное событие.
Все лихорадочно следили за каждым моментом судебного разбирательства и торопливо передавали друг другу подробности, которые удавалось узнать от счастливцев, попавших в заседание.
Так как защитниками были мои товарищи Зорин и Розенберг, то мне удалось проникнуть внутрь. Насколько еще в то время не освоились с новыми способами судопроизводства, указывает следующий характерный факт.
Защитник Розенберг не только патетически взывал к милосердию судей, но даже упал перед ними на колени и, рыдая, умолял пощадить подсудимых…
Однако первый гласный суд оказался кровавым – виновные были приговорены к смертной казни. Из зала заседания после объявления приговора стали выносить дам и даже мужчин в обмороке».
В стародавние времена в Москве, возле трех церквей – Параскевы Пятницы в Охотном Ряду, Георгия на Всполье и Троицы на берегу Неглинной – устраивали судебные поединки. Спорящие колотили друг друга дубинками, перетягивали за волосы через канаву или просто дрались до крови, а то и до смерти. Победитель, само собой, считался правым в споре. В 1556 году судебные поединки заменили на крестное целование и божбу в своей правоте, которые проходили на Никольском крестце или возле церкви святителя Николая, что у Большого Креста.
Но ни удары по голове друг другу, ни страх перед Богом далеко не всегда удовлетворяли спорящие стороны. В XVIII веке для победы в суде стали нанимать специальных людей – стряпчих, весь день крутившихся у Иверских ворот, предлагая свои услуги. Эти дельцы не подставляли свою голову под удары противника, а использовали ее на новый манер – шевелили имевшимися в ней мозгами, чтобы поискуснее составить прошение и другие бумаги. Они умело сражались на словесных ристалищах и получали за хлопоты хорошую мзду от желавшего выиграть судебный иск. Проигрывал теперь чаще всего тот, кто оказывался беднее и не мог нанять стряпчего.
До 1860-х годов суд считал своей главной задачей добиться собственного признания обвиняемого и свои заседания проводил в его отсутствие. Предварительное же следствие всецело предоставлялось полицейским чинам, за чьей деятельностью не существовало никакого надзора. Лишь после судебной реформы, первый шаг к которой был положен законодательным актом от 20 ноября 1864 года, появились адвокаты, чаще в то время называвшиеся присяжными поверенными, которые взялись охранять права подсудимых.
Но закон что дышло: куда повернешь, туда и вышло. Кроме указов и постановлений в новом суде нужны были опытные профессиональные судебные работники, притом честные, уважаемые в городе, трудолюбивые. И такие нашлись…
В тюрьме
Михаил Иванович Доброхотов родился 4 ноября 1826 года в уездном городке Вязники Владимирской губернии, в семье чиновника средней руки. По окончании в 1835 году суздальского училища был награжден похвальным листом «за успехи, прилежание и добрую нравственность». Хвалили его и во Владимирской губернской гимназии, и на юридическом факультете Московского университета. В феврале 1849 года Михаил Иванович поступил на службу в Московскую уголовную палату, где за восемь лет прошел путь от помощника столоначальника до – секретаря суда. Когда в 1866 году в Москве открылись новые судебные учреждения, Доброхотов был внесен в список присяжных поверенных под первым номером и до своей кончины не только по списку, но и по делам был первым среди сословия адвокатов. Он стал одним из основателей Московского юридического общества и бессменным председателем Совета присяжных поверенных. Многих он защищал на суде безвозмездно, по недостатку времени отказывался от прибыльных дел.
– Вот, батюшка, – говорил Доброхотов коллеге, показывая на посетительницу, старушку в заячьем тулупе, – совсем ее ограбили родственники, последние четыреста рублей отняли. А она насилу ходит, приплелась сюда из Вологды, а обратно возвращаться не на что…
Потом, обернувшись к старушке, наставлял ее, вручив двадцать пять рублей:
– Езжайте, матушка, домой, ждать окончания дела долго, я с ним и без вас справлюсь, а деньги перешлю по почте.
Можно было быть уверенным, что Доброхотов сдержит слово, данное старушке, оправдает свою фамилию – «хотящий добра».
Выслушав исповедь подсудимого, он часто говорил: «Подумайте хорошенько, не найдете ли сказать еще чего в свою пользу и оправдание».
«В качестве председателя Совета, – вспоминал знаменитый присяжный поверенный Ф.Н. Плевако, – Михаил Иванович всегда старался и умел проводить в молодое сословие начала высокоэтического и щепетильного отношения адвоката к своим профессиональным обязанностям.
Так, в отношении гонорара, даже по гражданским делам, он считал единственным основанием для исчисления его размера труд и время адвоката, а отнюдь не тот или иной исход порученного ему дела».
Доброхотов часто отклонял вознаграждения, говоря: «Это дело того не стоит». И уж, конечно, никогда не брался за судебный процесс ради популярности или когда понимал, что дело здесь нечистое.