чудами.
Дом его на Басманной улице был обшит снаружи листами железа: хозяин безумно боялся пожаров. Зато интерьеры особняка изобиловали золотом, серебром и самородками. Вместо обоев стены были затянуты бархатом. По комнатам ходили ручные обезьянки, а серебряные фонтаны на столах струили вино.
Демидов кичился своим богатством, устраивая забавы довольно дурацкие, но стоившие дорого. Так однажды организовал в Москве катание на санях в самый разгар жары в июле. Вместо снега по улицам он рассыпал немыслимое количество довольно дорогой соли. Впрочем, прокатившись на тройке, разрешил москвичам ту соль разобрать – не пропала.
Любил он над людьми издеваться: то поспорил с каким-то лентяем, что тот не сможет пролежать в постели целый год, не вставая. То организовал народную попойку с дармовым вином, так что несколько сотен человек померли с перепоя. То околоточного надзирателя извалял в меду и в пуху, прицепив ему к тому же лисий хвост. То издал сатиры такие злобные и грубые, что Екатерина повелела сжечь их под виселицей рукой палача. А Демидов взял в аренду все дома вокруг площади и принялся распродавать билеты на казнь своих творений, словно на представление. Как-то так сильно он разозлил государыню, что всегда добрая и сдержанная Екатерина отвесила ему здоровенную пощечину. Понял тут Прокофий Акинфиевич, что хватил через край и стал прощения просить. И тогда повелела ему императрица дать денег на Сиропитательный дом. Выполнил! Выстроил на свои средства родильный институт… Но и тут не мог удержаться от озорства: то выдаст учреждению тысячу рублей медными деньгами, то пришлет вместо денег каждому опекуну по скрипке… А потом, словно усовестившись, подарил приюту каменный дом свой на Донской улице, у церкви Ризоположения.
Ходил анекдот, что Демидов предложил полтора миллиона – гигантские деньги – на Университет, но с условием, что здание построят на Воробьевых горах. Тогда не срослось, а вот в наши дни именно там Университет и построили!
Москва – город контрастов
Екатерина Вторая Москву недолюбливала. Ее деятельной натуре претила московская расслабленность. «Москва – столица безделья и ее чрезмерная величина всегда будет главной причиной этого, – писала императрица. – Я поставила себе за правило, когда бываю там, никогда ни за кем не посылать, потому что только на другой день получишь ответ, придет ли это лицо, или нет; для одного визита проводят в карете целый день, и вот, следовательно, день потерян. Дворянству, которое собралось в этом месте, там нравится: это неудивительно; но с самой ранней молодости оно принимает там тон и приемы праздности и роскоши; оно изнеживается, всегда разъезжая в карете шестерней, и видит только жалкие вещи, способный расслабить самый замечательный гений. Кроме того, никогда народ не имел перед глазами больше предметов фанатизма, как чудотворные иконы на каждом шагу, церкви, попы, монастыри, богомольцы, нищие, воры, бесполезные слуги в домах – какие дома, какая грязь в домах, площади которых огромны, а дворы грязные болота. Обыкновенно каждый дворянин имеет в городе не дом, а маленькое имение. И вот такой сброд разношерстной толпы, которая всегда готова сопротивляться доброму порядку и с незапамятных времен возмущается по малейшему поводу, страстно даже любит рассказы об этих возмущениях и питает ими свой ум. Ни один еще дом не забыл совсем старинное слово «дозор». Поспешность, с какою я пишу это, производит то, что я, может быть, забываю много обстоятельств, которые вместо того, чтобы уменьшить, усилили бы то, что я говорю; как, например, статья о фабриках огромной величины, которые имели безрассудство там устроить и в которых чрезмерное количество рабочих, все еще пользующихся привилегиями, очень противоречащими доброму порядку, увеличивают смуты, которым во всякое время подвергался этот город. Не следует еще исключать из этой черты деревни, слившиеся в настоящее время с этим городом, и где не правит никакая полиция, но которые служат притоном воров, преступлений и преступников; таковы: Преображенское, Бутырки и проч., и проч».
В царствование Екатерины Второй Москва окончательно перешла на вторые роли, но, возможно, благодаря этому сохранила свою самобытность и старинные обычаи. Город по-прежнему напоминал большую деревню: златоглавые церкви, усадьбы, особняки, избы победнее были окружены обширными садами и огородами.
К концу XVIII века в городе было почти сорок мостов и примерно десять тысяч домов, причем больше четверти – каменные. Каменным был Кремль, много каменных домов было в Китай-городе и Белом городе, а остальная застройка оставалась деревянной или частично деревянной. Никакого единообразия в стиле не было: одни деревянные дома были выкрашены, другие оставались в естественном виде. У одних крыши были железные, у других – черепичные, у третьих – из теса, а четвертые крыты соломой, которая вспыхивала от малейшей искры и постоянно грозила пожарами.
Распространены были двухэтажные дома, у которых первый этаж был каменный, а второй – рубленый. В таких домах жили мещане, купцы и небогатые дворяне. Полностью в камне могли себе позволить строить дома лишь самые состоятельные люди.
Московские богачи ели и пили на серебре, к каждому обеду подавались десятки кушаний, а простолюдины ели хлеб пополам с соломой и лебедой, спали на полу в одном помещении с телятами и овцами, избы их топились по-черному. Летом некоторые спали прямо на улицах, а мылись в Москва-реке и Яузе и тут же стирали свое белье.
Англичанин Вильям Кокс, побывавший в Москве в царствование Екатерины, описывал город, в котором жалкие лачуги теснились вокруг богатых дворцов, а одноэтажные избы соседствовали с величественными домами. Один такой величественный дом, сразу ставший достопримечательностью города, был выстроен в середине 1780-х годов на Ваганьковском холме. То был дом капитан-поручика лейб-гвардии Семёновского полка Петра Егоровича Пашкова, сына денщика Петра I, обласканного императором. Устная традиция приписывает проект этого величественного здания архитектору Василию Ивановичу Баженову, подтверждает это и стилистика дома Пашкова. Много легенд связано с этим домом. Неспроста Михаил Афанасьевич Булгаков выбрал для сцены прощания Воланда с Москвой именно площадку на доме Пашкова. Поговаривают, что в подземельях под домом спрятана легендарная либерея Ивана Грозного. При строительстве первой линии метро во дворе дома действительно нашли подземные галереи и очень глубокий колодец диаметром 5 метров, выложенный белым камнем.
В Москве работали больницы, школы, типографии, театр. Благодаря множеству церквей и монастырей город сверкал золотыми куполами. Сама императрица называла Москву «сосредоточием нескольких миров». Весьма точное определение: ведь Москву образовывали многочисленные слободы, очень разные по достатку. Некоторые казались бедными деревушками, другие были опустошены пожарами и так и оставались пустырями, третьи – поражали достойным столицы благолепием.
На ночь улицы богатых слобод запирались рогатками, то есть конструкциями из перекрещенных и связанных между собою заостренных кольев. Отсюда и пошло выражение «ставить рогатки», то есть создавать препятствия. У рогаток ночами стояли вооруженные дубинами сторожа – слободские жители по жребию. В случае опасности они колотили в било – нечто вроде трещотки. Именно так и произошло слово «околоток» – территориальное подразделение внутри городского полицейского участка и, соответственно, околоточный надзиратель – полицейский чин, надзиравший в околотке за порядком.
Обязательной частью быта москвичей было посещение бани. Бань в Москве было много – до полутора тысяч. Стояли они на берегах естественных водоемов, водой из них люди мылись, а потом она же в пруд и стекала. В банях не было разделения на мужские и женские дни, мылись все без различия пола, что немало поражало иностранцев. Поверья утверждали, что в банях обязательно обитали банники – маленькие демонические существа, любящие пошалить. Им обязательно оставляли на ночь кусок черного хлеба с солью, немного воды в кадушке и кусочек мыла. А иначе они могли ошпарить кипятком, или сделать пар слишком жарким, или засадить занозу…
Бедная Лиза
«Но всего приятнее для меня то место, на котором возвышаются мрачные, готические башни Си…нова монастыря. Стоя на сей горе, видишь на правой стороне почти всю Москву, сию ужасную громаду домов и церквей, которая представляется глазам в образе величественного амфитеатра: великолепная картина, особливо когда светит на нее солнце, когда вечерние лучи его пылают на бесчисленных златых куполах, на бесчисленных крестах, к небу возносящихся! Внизу расстилаются тучные, густо-зеленые цветущие луга, а за ними, по желтым пескам, течет светлая река, волнуемая легкими веслами рыбачьих лодок или шумящая под рулем грузных стругов, которые плывут от плодоноснейших стран Российской империи и наделяют алчную Москву хлебом. На другой стороне реки видна дубовая роща, подле которой пасутся многочисленные стада; там молодые пастухи, сидя под тению дерев, поют простые, унылые песни и сокращают тем летние дни, столь для них единообразные. Подалее, в густой зелени древних вязов, блистает златоглавый Данилов монастырь; еще далее, почти на краю горизонта, синеются Воробьевы горы. На левой же стороне видны обширные, хлебом покрытые поля, лесочки, три или четыре деревеньки и вдали село Коломенское с высоким дворцом своим», – так описал Москву конца XVIII века замечательный писатель Карамзин, придумавший для нас трогательную историю простой девушки Лизы, погибшей от любви к молодому дворянину Эрасту. Брошенная неверным возлюбленным, Лиза окончила свои дни, утопившись в пруду, который некогда располагался неподалеку от современной станции метро Автозаводская. Его засыпали в начале 1930-х. В XVIII веке эти места еще не были городскими, тут простирались рощи и луга, где красавица Лиза весною рвала цветы, а летом собирала ягоды и продавала их в Москве.
Обширный пруд тот, по преданию, был вырыт первыми иноками монастыря и самим Сергием Радонежским. Называли его Лисьим, а после выхода повести Карамзина переименовали в Лизин пруд. Росшие вокруг пруда дубы были испещрены сентиментальными надписями: «В струях сих бедная скончала Лиза дни; Коль ты чувствителен, прохожий, воздохни!», или же насмешливыми: «Здесь канула Эрастова невеста. Топитесь, девушки: в пруду довольно места!»