Тянется, тянется серая жвачка приговора. Бывший депутат Госдумы Геннадий Гудков скромно сидит в углу с планшетом на коленях, Сергей Митрохин стоит перед экраном телевизора и смотрит в него, сузив свои глубоко посаженные глаза. Все, что говорит судья Никишина, я уже слышал, это дословное повторение обвинительного заключения и длинный, снабженный бюрократическими оборотами пересказ показаний омоновцев. И вот что оказывается. Эти омоновцы только на вид бугаи с борцовскими шеями, готовые заламывать людям руки за спину, тащить их и бить, а на самом деле у них такие нежные души и такие хрупкие девичьи пальцы. За разбухший палец омоновца — семеро второй год сидят в тюрьме. За моральные страдания тех, кто на Болотной площади от души месил людей дубинками, — восьмерым грозят сроки. А есть ведь еще оторванный погон, про который говорил Высший Олимпиец — так сколько же даст Никишина за оторванный погон тем, кто его не отрывал?
Семеро живых людей, людей с надеждами, с памятью, с чувствами, с близкими, семеро людей, любящих своих жен и детей, семеро людей, любящих гладить кошек и гулять с собаками, невинных людей, которые хотят жить, а не мучиться в застенке, — молча стоят за решеткой со спокойными лицами. Но судья говорит не о них. Люди что! Никишину больше всего на свете волнует судьба того, что она на дурном языке полицейских инструкций называет «направляющей цепочкой». Цепочка, цепочка, что вы сделали с моей цепочкой! О, бедная! Она состоит из тренированных бойцов в броне и шлемах, но с ней случился разрыв от действий «агрессивно настроенного гражданина». Кажется, еще немного — и нам расскажут о слезах этой несчастной направляющей цепочки, прорванной потому, что была тупо и глупо установлена там, где не должна стоять. И из-за того, что кто-то из полицейских генералов не уразумел, что происходит на площади от не там поставленной, провокационной и бессмысленной цепочки, теперь восемь человеческих жизней могут быть разрушены.
Монотонно, упорно, долго, утомляя всех извращенной логикой, называя черное белым, умалчивая о правде, выпячивая кривду, судья Никишина создает свой абсурдный и лживый мир, в котором избиение людей на Болотной называется «мероприятиями по охране общественного порядка», а хаос, созданный полицией на Болотной площади, называется «общественной безопасностью». И так долгие часы. Долгие часы нудно тянется серая жвачка приговора, долгие часы женский голос из дыры в потолке льет нам в мозги ложь о том, что вежливая, состоящая из бугаев в венках из одуванчиков полиция умоляла демонстрантов продолжить шествие, а они злостно садились на асфальт и не шли. И тогда полиция «обоснованно применяла спецсредства», а демонстранты наносили ущерб стране, уничтожая туалеты.
В помещении душно, но еще более душно от этого монотонного, глотающего слова, сливающего фразы в скороговорку голоса. Душно, невозможно дышать, хочется воздуха! Душно от этого подлого суда, от этих серых гэбэшных глазок, от этой блеклой нечисти, пихающей нас в спину, все ближе и ближе к яме. Я выхожу из суда на улицу и попадаю не в старую и добрую Москву Татарской улицы и уютных переулков, а в передвижной концлагерь, развернутый полицией вокруг суда. В первый день приговора он занимал сто метров перед судом, во второй расширился на окрестности. Проход запрещен. Повсюду пропускные пункты — стоп! куда? аусвайс! — перегородки, рядами стоят полицейские грузовики, в автобусе с затемненными окнами у них штаб, где они склоняются над картами нашего города и считают взятых у нас в плен людей, у перегородок выставлены солдаты внутренних войск в касках, трещат рации, черные формы судебных приставов перемешаны с черной формой полиции, стайки огромных омоновцев в сизом камуфляже бегом направляются на захват пленных, которых увозят в отделения периодически отъезжающие рычащие моторами автозаки.
Тут, вокруг суда, в центре Москвы, на два дня отменены все законы. Тут царит насилие и произвол. Тут два дня подряд идет вопиющее, нарастающее издевательство над мирными людьми, пришедшими на открытое судебное заседание. На крышах полицейских автобусов стоят филеры с камерами, они снимают пришедших на суд людей и дают указания, кого брать. У филеров испитые лица, между собой они говорят матом. Вдруг, без каких-либо объявлений и предупреждений, группы карателей в сизом камуфляже врываются в облако людей и накидываются на жертву, которая не может понять, почему выбрали ее. Они берут без логики, как и положено при терроре, цель которого месть и страх. Так система мстит людям за то, что они пришли. Сдергивая одежду, цепляясь за руки, волоча за все четыре конечности, они тащат в воронки молодых людей с внешностью артистов компьютера, и конвоируют девушек, и ведут женщин с мягкими лицами учительниц. «Что вы делаете?» — кричат им. На их гладких лицах в ответ ухмылки. «Беркут! Беркут!» — тогда кричат им с яростью.
Захваты проходят каждые несколько минут. 200 захваченных в первый день, более ста во второй. Люди оказывают сопротивление. Всей истории этого двухдневного сопротивления в центре Москвы я не напишу, потому что возвращаюсь в суд, боясь пропустить заключительную часть приговора, но кое-что я вижу. Я вижу, как четверка накачанных, бугристых от мускулов омоновцев врывается в толпу и месит ее, прорываясь к маленькой девушке. Толпа страшно кричит. Вокруг девушки вдруг вырастает плотная стена тел, мужчины и женщины защищают ее, сизый камуфляж и ушанки на коротко стриженных головах исчезают в толпе, крутятся и барахтаются в ней — и в конце концов выбираются без добычи… Но это редкий успех, в остальном они хватают людей когда хотят и как хотят и тащат по пустой улице в воронок. И все смотрят. И это как будто их наглое, снабженное циничной ухмылкой послание и назидание того, кто их на нас натравил: смотрите на этот ужас и унижение, все это будет и с вами.
В век, когда есть интернет, каждый может знать все, что хочет. Упертый сталинист без проблем может прогуляться по спискам расстрелянных, страстный любитель жизни в СССР легко найдет, что почитать про очереди за колбасой, а певец капитализма ознакомится с преступлениями, которые совершают во многих странах многонациональные корпорации. И про массовые беспорядки тоже так. Мы видели в прямых трансляциях бои на Майдане и киевлян, булыжниками отбивавшихся от «Беркута», мы видели кадры того, как греческие анархисты с «коктейлями Молотова» атаковали здание парламента, мы смотрим на массовые выступления оппозиции в Венесуэле и без труда найдем в Сети съемки того, как немецкая Антифа в черных масках атакует нацистов и громит банки… Это и есть массовые беспорядки, но даже после них власть в этих странах и подумать не может о том, чтобы устроить поганый, подлый, отравляющий атмосферу политический процесс. А у нас?
А мы мирные, мы законопослушные. У нас на улицу и к суду выходят интеллигентные люди, а не обученные кулачные бойцы. Так какие же массовые беспорядки? И как же они, эти мелкие твари, снова вылезшие к власти, хотят пришить массовые беспорядки Артему Савелову, тихому человеку-заике, и Ярославу Белоусову, который якобы кинул куда-то круглый желтый предмет. А в кого попал? Кого ранил? И куда укатился этот круглый желтый предмет, который они так упорно всобачивали в обвинительный акт и приговор, этот то ли апельсин, то ли мандарин, раздавленный черным ботинком омоновской орды, бегущей бить демонстрантов?
А судья все читает. Писать ей было недосуг, она переписывала. Весь приговор, составленный из сочиненных следователями казенных фраз, от которых за сто километров несет решеткой и колючкой, лжив с начала и до конца. И это не просто судья Никишина судит восемь человеческих жизней, это мертвая, холодная, питающаяся человеческой болью система пытается снова запихнуть нас в черную яму бесправия и безгласия.
Когда судья Никишина, а вернее, фальшиво торжественный голос сверху, голос власти, голос системы, голос палача, объявлял сроки подсудимым, я, наконец, понял, почему мне так погано на душе и всем вокруг тоже, а у семерых за решеткой такие ясные, светлые, спокойные лица. Они просто понимали и знали неизмеримо больше меня. Я, наивный идиот, еще оставлял один процент на то, что судья окажется человеком и освободит их в зале суда, а они уже давно знали, что такое невозможно. Я еще утром этого дня тешил себя мыслью, что все-таки все бывает, и все, даже хорошее, возможно, а они, уже имеющие опыт следствия и тюрьмы, твердо знали, что в этой системе ничего хорошего не бывает, оправдательных приговоров не бывает, и судья в этой системе не судья, а палач. Каратель. Палач. Так и оказалось.
Когда голос стал называть сроки, я стоял за спинкой стула, на котором сидела Людмила Михайловна Алексеева. Она еще утром пришла в суд по пустынной, зачищенной, превращенной в концлагерный плац улочке между двумя рядами барьеров и молчаливо застывших солдат внутренних войск. Мужчина помогал ей идти. В руках у нее была палка, а на лацкане пальто большой круглый значок «Свободу героям Болотной!». И теперь, каждый раз, когда усилившийся металлический голос сверху называл срок, я слышал, как старая женщина вскрикивает: «Ааа!» Как от боли. «Кривову… 4 года… — «Аааа!»
Что такое фашизм? Есть много определений, научных в том числе, но я почему-то очень хорошо запомнил ненаучное. Его дал Эрнест Хемингуэй, Старина Хэм и Папа Хэм, немодный нынче писатель. Силы в нем слишком много для болтливых шоу-литераторов. А про фашизм он сказал очень коротко: «Фашизм — это ложь, изрекаемая бандитами». И в эти два дня, которые я провел в Замоскворецком суде и около него, я просто отравился ложью, а бандитов я там тоже видел.