Дорога к полю Куликову
В период с 1359 по 1462 годы Москва из столицы небольшого удела превратилась в стольный град Великого княжества Московского. К моменту вокняжения в 1462 году Ивана III Васильевича оно достигло таких экономических, политических и военных успехов, что, во-первых, возвышение Москвы над другими русскими городами стало очевидным фактом, а во-вторых, великие князья, духовенство, бояре, служилые и ремесленные люди московские почувствовали, что именно Москве придется решать следующую эпохальную задачу — задачу устройства не только Московского пространства и даже не только Великого княжества Московского, но всей Русской земли, Русского государства.
В это же столетие окончательно сформировался социально-политический лик Москвы-народа, его сложный, иной раз кажущийся противоречивым характер, заявлявший о себе в критические мгновения истории, например в великой Куликовской битве, во время нашествия Тохтамыша, в перипетиях последней распри русских князей и в обыденных взаимоотношениях обитателей Москвы.
Проследив эти взаимоотношения и взаимосвязи людей, находящихся на разных социальных параллелях и вертикалях быстро развивающегося средневекового города с пестрой экономикой, можно получить представление о ветвистой структуре городской власти в столице Великого княжества Московского, о полной драматизма внутримосковской политической жизни, о которой многие авторы (летописцы, ученые, писатели) часто забывают в своих трудах, уделяя огромное внимание событиям эпохальным, громким. Но именно в глубинах московского бытия, скрепленного разноцветными, разнопрочными нитями древних и новых обычаев и законов сокрыты ключевые подсказки для осмысления всей истории города Москвы.
Во главе московской «пирамиды власти» в то ответственное столетие стояли великие князья Дмитрий Иванович Донской, Василий Дмитриевич и Василий Васильевич Темный. О сложности и неоднозначности политической ситуации в Москве, о непрочном, только, как выяснилось, с виду, положении великих князей московских говорит, например, динамика борьбы Москвы с Тверью за главенство на Русской земле.
Еще в начале XIV века, по мнению авторитетных ученых, Тверь возглавляла сопротивление ордынцам, а в конце этого столетия тверской князь Михаил Александрович получил в Орде ярлык на великое княжение и титул великого князя тверского и всея Руси. На рубеже XIV–XV веков Тверь опережала Москву в «исторической гонке», возможностей закрепить успех у тверских князей было немало, но этого не случилось по разным причинам, об одной из которых следует поведать уже во введении в главу «Возвышение Москвы».
Москва и ее повелители со времен Ивана Калиты никогда не стремились удивить заезжих гостей (и русских, и иностранных) дорогостоящими сооружениями, строительство которых осуществлялось бы в ущерб обороноспособности города и благосостояния его граждан. Хорошо известно, что Иван Калита, Дмитрий Донской начинали крупные строительные кампании с возведения прочных крепостных укреплений вокруг поселения на Боровицком холме. Тверские же князья, соорудив деревянные стены, обмазанные глиной, возвели в городе богатый, дорогостоящий каменный собор, с мраморным полом и медными дверями.
В Древней Греции, помнится, тоже шел спор о том, нужны ли городу прочные стены. Великий Ликург, законодатель города-полиса Спарты, считал, что всевозможные укрепления лишь расслабляют воинов. Суровые законы, аскетизм, лаконизм не только жизни, но и мышления спартанцев, их непревзойденные подвиги, например, в битве при Фермопилах, да и в остальных сражениях во время греко-персидских и других войн, уважение и авторитет, которыми спартанцы пользовались среди друзей и врагов в течение более чем пятисот лет (спартанцы, например, были самыми лучшими и желанными третейскими судьями), казалось бы, говорят о том, что тверичи были сторонниками спартанского образа жизни и прочные стены вокруг Твери строить в XIV в. н. э. было не нужно. Но в той же Греции жил в VII–VI в. до н. э. еще один великий человек — Солон, законодатель Афин. Приняв его концепцию жизни, афиняне совершили военных подвигов не меньше, чем спартанцы. Никто в Греции, да и за ее пределами, не осмелился бы назвать афинянина трусом. Зато уж и аскетами они не были! В эпоху Перикла именно афиняне сотворили великое множество произведений искусства, надежно защищенных прочными стенами, которые, справедливости ради стоит напомнить, не всегда спасали город от врагов…
Так нужны ли были средневековому русскому городу прочные крепостные сооружения и кто же все-таки прав, тверичи или московиты? Ликург и Солон потому-то и стали великими, что они с гениальной точностью угадали, во-первых, социальный заказ ее величества истории, во-вторых, возможности и желания спартанцев, принявших разумом и сердцем концепцию государственного аскетизма, и афинян, сторонников роскошной жизни, красоты рукотворной и даже безграничных излишеств в этой роскоши и красоте.
Московские князья потому-то и победили тверских в двухсотлетием споре, что они точнее сориентировались в пространственно-временном историческом поле и поняли возможности и внутренние устремления своих подданных и всех русских людей. Красоту русские люди любили ничуть не меньше афинян. Кстати, еще и поэтому они приняли крещение по православному обряду: благолепие и роскошь внутреннего убранства церквей в Византии удивительным образом совпадали с желанием не столь уж богатых русских людей богато украсить церкви на Руси, куда они приходили в гости к Всевышнему. Никаких средств не жалели русские люди для этих праздников духа. Строили они богатые церкви даже в самые тяжкие годы и века после нашествия Батыя. Но… спартанским духом ни тверичи, ни московиты, ни обитатели других городов и княжеств русских не обладали, жили, как аскеты, но аскетизм их был вынужденным.
Да, такой он есть русский народ: степенный, спокойный, но не трусоватый. По натуре русский народ не ниндзя. Он не может, не хочет и не будет жить изо дня в день по законам военного времени — народ-то он невоинственный. Значит, нужны ему для защиты крепостные стены.
«Московские соборы XIV–XV столетий не привлекали своими редкостями, недаром же создания Калиты так быстро обветшали, зато в Москве всегда пеклись о прочности городских укреплений и опередили многие другие города в постройке каменных стен»[58].
Первым важным делом Дмитрия Донского было возведение каменных кремлевских стен. В Кремле находился и великокняжеский дворец, и двор на случай осады, и конюшни. Все великокняжеские постройки рубились из дерева, они так же быстро, как и боярские дворы, и дома простых людей, сгорали во время частых пожаров, и даже в этом бытие великого князя походило на бытие его подданных.
Кроме великокняжеского дворца, в Кремле находился митрополичий двор, церкви, монастыри, а также дворы удельных князей и бояр. На Боровицком холме сосредоточились все представители власти. Отсюда шло управление городом, городским хозяйством, великим княжеством.
Долгое время Москвой владел дом Калиты. Это совместное владение, странное для города и для князей Мономашичей, тяготеющих еще со времен Юрия Долгорукого к централизации власти, началось после смерти в 1303 году Даниила Александровича, когда его сыновья вместе сидели в Москве и вместе дружно воевали с тверскими князьями. В 1307 году между ними вспыхнула ссора, Александр и Борис уехали в Тверь. Вскоре первый из них умер, а второй вернулся в Москву.
После смерти братьев (они умерли бездетными) вся московская отчина перешла к Ивану, младшему сыну Даниила Александровича, единственному законному наследнику.
Иван I Калита в 1340 году перед смертью призвал к себе трех сыновей и объявил свое завещание, по которому Москва была поделена на три части, и каждая из них передана во владение Симеону, Ивану и Андрею. У гроба отца сыновья целовали крест, заключив между собой договор о так называемом третном владении Москвой. Согласно этому договору, был утвержден великокняжеский тысяцкий, наместники князей-совладельцев, а также наместники самого великого князя.
Князья-третники «уступали старшему Симеону на старшинство половину таможенных сборов — «полтамги», оставляя половину за собой.
Великий князь имел право судить живших в Москве княжеских слуг в случае их тяжб со слугами великого князя»[59].
Третное владение заметно усложнило управление экономикой и хозяйством столичного города, не раз между третниками и их представителями возникали недоразумения и даже ссоры, но… Иван Калита не ошибся, придумав столь хитрую систему владения Москвой! Об этом говорит тот факт, что третное владение столичным городом с незначительными изменениями просуществовало до конца XV века, а род Калиты удерживал власть до конца XVI столетия!
Любая законодательная инициатива крупного государственника (а завещание Калиты вполне можно отнести к таковой) проверяется временем. Счастливым можно назвать человека, хотя бы внуки и правнуки которого пожили счастливо, ощутили благодеяния своего деда или прадеда на своей судьбе. А зачем, собственно говоря, людьми с давних пор придуман обычай передачи потомкам наследства, экономического и политического? Почему сердце каждого старика волнуется всякий раз, когда видит он сыновей и внуков? Почему это волнение усиливается с каждым днем? Потому что счастье любого нормального человека находится далеко за пределами его жизни, и он это знает, и делает все, чтобы потомки его жили счастливо.
Не все люди, находясь у своей финишной черты, чувствуют себя счастливо. Даже те, которые пишут завещания платиновыми ручками, нежатся в богатых кроватях из золота с золотыми, сверкающими зеркальным свежим блеском, набалдашниками работы великих мастеров. Не все люди уверены, что их потомкам удастся сделать то, о чем мечтают старцы на смертном одре. Иван Калита мог чувствовать себя спокойно. И счастливо. Третное владение Москвой, несмотря на все кажущиеся минусы этой системы, несмотря на частые разногласия между князьями-третниками, позволило сохранить род Ивана Калиты, позволило постоянно, из поколения в поколение увеличивать экономическое и политическое могущество всего рода, а не отдельной его ветви, пусть и самой крепкой.
Иван Данилович государственным умом своим очень точно определил момент, с которого началось неуклонное возвышение Москвы над русскими городами и княжествами, начался длительный процесс создания крупной державы. В подобных ситуациях в разных государствах мира существовали разные формы власти: была аристократическая республика в Риме, была и авторитарная монархия в Азии. Русская земля развивалась по своим особенным путям. Конечно, при некоторых оговорках всю эпоху правления Рюриковичей, начиная с князя Олега и кончая Федором Ивановичем, можно назвать историей аристократической республики, претерпевшей на своем веку разные метаморфозы, исполнившей к началу XVI века свое историческое предназначение и уступившей место другой системе государственного правления — монархической, единодержавной. Это сложное движение аристократической республики к монархии имело в державе, смонтированной Рюриковичами, свои сложности и особенные национальные черты.
Иван I Данилович неспроста создавал доселе неизвестный на Руси образ правителя — царя-батюшки. Он раньше других чутким сердцем понял, что, во-первых, именно в монархии спасение обширной Русской земли от супостатов, а во-вторых, старые обычаи — эту сложную смесь обычаев, привнесенных Рюриковичами, обычаев славян, угро-финнов и степняков (печенегов, половцев и ордынцев) без долгой и упорной борьбы не победить. И русский князь нашел удивительно точный стратегический ход, дав потомкам завещание: не выпускать власть из дома московских князей, а остальное жизнь расставит по местам.
В очерке «Что такое были трети в Москве» академик М. Н. Тихомиров приходит к выводу, что «княжеская треть представляла собой, с одной стороны, определенную территорию в городе, с другой — право князя-совладельца на доходы, получаемые от тамги, а вероятно, и от других пошлин»[60]. О тамге, о других сборах и пошлинах будет сказано подробнее, когда речь пойдет о купцах. Сейчас же важно напомнить о том, что ни один из великих князей московских не посмел отменить третное владение, даже после шемякинской смуты, которая наглядно продемонстрировала «все невыгоды и даже опасности, проистекавшие от третного владения Москвой»[61] и в которой не последнюю роль сыграл князь Василий Ярославич, внук Владимира Андреевича Храброго, владевший третью Москвы.
Великий князь Василий II Васильевич Темный с большим трудом и немалыми потерями справился с шемякинской смутой. Перед его смертью уже почти вся Москва стала принадлежать ему (треть Василия Ярославича он взял на правах победителя, а другую треть князь Иван Можайский сам завещал великому князю). Казалось, он просто обязан был сохранить единство Москвы, завещать целиком всю столицу старшему сыну. Но на смертном одре в 1462 году Василий Темный завещал своему старшему сыну Ивану Васильевичу «треть в Москве и с путми…». Юрий и Андрей получили треть Василия Ярославича, именовавшуюся по имени Владимира Андреевича Володимерскою, которую они должны были разделить по половинам, «а держати по годом». Борис был благословлен «годом княжим Ивановым Можайского», а Андрей Меньшой «годом княжим Петровым Дмитриевича»[62]. Причину столь упорного желания дробить власть в Москве и, главное, столичные доходы нужно искать все там же — в государственной концепции, заложенной в завещании Ивана Калиты.
Лишь Иван III отказался от этой концепции, завещав сыну Василию «город Москву с волостьми и с путми»[63]. Но даже Иван III, которого называли царем всея Руси и который царем являлся по сути своей, в 1505 году, когда, казалось бы, возникли объективные предпосылки отмены третного владения, все-таки оставил особого наместника «на княж Володимерской трети Андреевича».
Академик М. Н. Тихомиров, оценивая этот факт из жизни Москвы, говорит о силе традиции, подвигнувшей Ивана III на столь неожиданный шаг. Но надо помнить, что долговечность любого обычая, любой традиции имеет под собой веские, объективные причины, а отцы-основатели подобных третному владению Москвой исторических явлений потому-то и гениальны, что они смогли проникнуть в объективность причин, уловить основное направление движения истории в данной стране на конкретном временном отрезке. Традиции и обычаи — это не прихоть баловней судьбы и даже не блажь народная, это историческая необходимость! С ней считались даже ханы Орды. Ведь не посадили же они на великое княжение монгола, ведь не устроили ордынские города на месте русских, ведь не стали чеканить на Руси свою монету — нет, великокняжеский двор всегда чеканил свою, что, кстати, говорит о политическом суверенитете Руси в 1238–1480 годы.
…Третное владение Москвой закончилось, Василий III Иванович (1505–1533) и Иван Васильевич Грозный владели всей Москвой и не делились властью с представителями младших княжеских линий. «Даю ему (то есть сыну Ивану) город Москву с волостями и станы, и с путми, и с селы, и з дворы с гостиными и посадскими, и с тамгою, и с мытом, и с торги, и с лавками, и с дворы гостиными, и со всеми пошлинами», — пишет в своем завещании Иван Грозный[64].
Митрополиты
Еще в первой половине XIV века, как было сказано выше, русские митрополиты выбрали Москву в качестве постоянной резиденции, и столица небольшого в те годы княжества получила сильного союзника в борьбе за главенство над русскими городами, за объединение Руси. Митрополиты всея Руси имели право ставить епископов и судить их. В Москву уже в 1325 году приехал к митрополиту Петру кандидат в новгородские епископы, после чего подобные вояжи духовных лиц из разных русских городов в Москву стали постоянными. В Москве соединялись многочисленные политические нити, Москва имела тесную связь с константинопольскими патриархами, с многими православными центрами в южнославянских землях, а также с афонскими монастырями. Авторитет митрополитов всея Руси в православном мире был высок и с каждым десятилетием повышался. Это в свою очередь возвышало авторитет митрополитов среди русских людей, обитавших в Москве, авторитет самого города и великих князей московских, которые — необходимо об этом помнить! — в Москве стояли на социальной лестнице на одну ступень выше духовных владык.
Такое положение может показаться странным: многие русские князья долгое время не признавали притязаний московских князей на политическое главенство над Русью и в то же время из-за страха отлучения от церкви боялись митрополитов всея Руси, административно подчинявшихся московским великим князьям. Князья ревностно исповедовали веру православную. И не раз проявляли тонкое понимание сложных религиозных проблем. Так, например, в XV веке Василий Темный резко выступил против решения митрополита всея Руси одобрить унию православной и католической церквей под патронатом папы римского. Все попытки высших духовных лиц христианских церквей уговорить князя окончились неудачно. Москва предпочла православие.
О непростых взаимоотношениях митрополитов всея Руси и великих князей московских говорят многие события в истории Москвы и в истории Русского государства. Хорошо известно, что, начиная с Ивана Калиты, московские князья не раз использовали митрополитов в политических делах, о чем свидетельствует история борьбы Калиты с тверским князем Александром Михайловичем, когда митрополит Феогност, «послав проклятие и отлучение на князя Александра и на пьскович», поддержавших тверичанина, решил исход дела в пользу московита. Да и Сергий Радонежский закрытием церквей и запрещением нижегородцам выполнять церковные обряды помог московскому князю Дмитрию Ивановичу одержать верх над князьями Нижнего Новгорода. Подобные примеры этим не исчерпываются. Они подтверждают мнение ученых о том, что московское духовенство в московской иерархии власти было не на первом месте, оно и не стремилось брать на себя бремя светской власти. Еще одним доказательством этой мысли является тот факт, что лишь в 1392 году между князем Василием Дмитриевичем и митрополитом Киприаном был заключен договор, согласно которому «митрополичьи земли были освобождены от подчинения великому князю и его слугам. Договор устанавливал иммунитет монастырских сел, впрочем, пользовавшихся этим иммунитетом и раньше»[65].
На этот факт следует обратить внимание по следующей причине. Как известно из истории Орды, в 1270 году хан Менгу Тимур издал указ: «На Руси да не дерзнет никто посрамлять и обижать митрополитов и подчиненных ему архимандритов, протоиереев, иереев и т. д. Свободными от всех податей и повинностей да будут их города, области, деревни, земли, охоты, ульи, луга, леса, огороды, сады, мельницы и молочные хозяйства. Все это принадлежит Богу и сами они Божьи. Да помолятся они о нас».
Хан Узбек еще больше расширил привилегии церкви: «Все чины православной церкви и все монахи подлежат лишь суду православного митрополита, отнюдь не чиновников Орды и не княжескому суду. Тот, кто ограбит духовное лицо, должен заплатить ему втрое. Кто осмелится издеваться над православной верой или оскорблять церковь, монастырь, часовню — тот подлежит смерти без различия, русский он или монгол. Да чувствует себя русское духовенство свободными слугами Бога»[66].
Русское духовенство уже при хане Берке, брате Батыя, ощутило на себе благосклонное отношение со стороны повелителей Орды. В своей столице он позволил христианам отправлять богослужение по православному обряду, и с его разрешения «митрополит Кирилл в 1261 году учредил для них особую экзархию под названием Сарской, с коею соединил епископию южного Переяславля впоследствии»[67].
Эти и другие многочисленные факты говорят не только о веротерпимости ханов, но и об огромных экономических возможностях Русской православной церкви во времена жесткой данной зависимости Руси от Орды. Митрополиты всея Руси, епископы, игумены все новых и новых монастырей распорядились «ханскими льготами» очень мудро, по-православному. Расширяя свои владения, приобретая разными путями земли, деревни, села, города, они, по сути дела, превращались в крупнейших феодалов средневековой Руси, князья, бояре, купцы, знатные и незнатные граждане которой вынуждены были часть своих доходов отдавать ордынским баскакам, а позже (с Ивана I Калиты) — московским князьям. Богатства у Русской церкви были огромные и постоянно пополнялись из различных источников: из пожертвований русских людей, из сельскохозяйственных, ремесленных и других предприятий, принадлежащих церкви и не облагаемых ордынским налогом. Попросту говоря, церковь превращалась в своего рода государство в государстве, всеми, в том числе и ордынцами, уважаемое и почитаемое. Это государство с центром на Боровицком холме, где дворцы митрополита всея Руси и великого князя московского стояли по соседству и окнами смотрели друг на друга, имело немалые шансы установить не только духовную, но и политическую власть над русскими княжествами, боровшимися друг с другом за главенство над Русью.
Идея создания Священной Русской империи по подобию Священной Римской наверняка волновала умы русских митрополитов, но по следам римских пап Православная церковь не пошла в суровые для Руси XIV–XV века, хотя искус у нее был немалый. Но именно тем-то и отличается православие от католицизма, что оно больше заботится о Царстве Небесном, чем о царствах земных. Это очень большая разница. Это, видимо, всегда чувствовали все русские люди, отдававшие в наследство церквям и монастырям все свое богатство: кто-то дом свой обветшалый да землицы клок, кто-то хоромы расписные да ухоженные поля, да угодья, да скотину. Об этом знали те, кто отказывался от всего мирского и уходил в монастыри, отдавая себя служению Богу и мечтая лишь о Царствии Небесном. «Большое количество монастырей придавало Москве своеобразный вид, так как каждый монастырь представлял собой настоящий феодальный замок с оградой и нередко с каменной церковью внутри ее. Монахи и послушники жили в самом монастыре, а за его оградой располагалась монастырская слободка, населенная ремесленниками. Зависимые монастырские люди, «челядь», третники и половинники, отдававшие в монастырь половину и треть своего урожая, были заметной прослойкой в городском населении…»[68]
Монастырей в Москве и ее окрестностях было много. Некоторые ученые считают, что уже в XIV–XV веках они играли роль военных форпостов, занимая выгодные позиции на ключевых точках обороны города. Но, как совершенно справедливо заметил в свое время еще академик М. Н. Тихомиров, «такое наблюдение находит оправдание в действительности XVI–XVII веков, когда эти монастыри были окружены мощными крепостными оградами»[69].
По этому поводу можно высказать и иное мнение. В XIV–XV веках возведение монастырей с чисто военными целями, то есть как малых крепостей, своего рода волнорезов на пути к Москве, было невозможно потому, что ордынцы тут же поняли бы значение монастырей и вряд ли отнеслись бы к этому благосклонно, похвалили бы митрополитов, епископов, игуменов за проявленное рвение в деле повышения обороноспособности Русской земли.
Но, несмотря на все вышесказанное, монастыри все же были способны укрыть за своими стенами не только духовное воинство. Это упустили из виду ордынские ханы. Они, вполне возможно, понадеялись на то, что обласканное, облагодетельствованное ими православное духовенство проявит к завоевателям лояльность и верноподданнические чувства и уж во всяком случае не будет демонстрировать недовольство ханами и их воинами.
Внешне, между прочим, все выглядело именно так, как хотелось бы любому завоевателю. Русское духовенство, русские монастыри процветали, в Москве часто проводились торжественные, пышные, дорогостоящие богослужения. Митрополит «жил на дворе митрополичьем, и на месте и возвышении митрополичьем сидел, и ходил во всем одеянии митрополичьем в белом клобуке и в мантии, и ризницу митрополичью взял, и бояре митрополичьи ему служили, и отроки (слуги) митрополичьи ему предстояли, и когда куда пойдет, они шли впереди его по сторонам»[70]. И была большая, роскошная свита у митрополита Московского и всея Руси. И большая свита сопровождала митрополита в дорогостоящие поездки по стране и даже в страны далекие, например в Константинополь. И вся-то Русь, если и не сплошь голь перекатная, то совсем небогатая, лапотная, смотрела на богатое русское духовенство, на пышное убранство русских храмов, и не завидовала Русь этому богатству, не завидовала. Более того, русский люд как бы поддерживал это богатство: третников и половинников было у каждого монастыря, у каждого храма немало!
Непонятный русский дух? Ну почему же непонятный — очень понятный: раз уж случилась такая беда неминучая, раз уж пришла гроза страшная да разрушила она Русь, ослабила-ограбила, разорила-опозорила, раз уж нет у русского народа силушки одолеть врага нежданного, раз уж заказано ему судьбой с Ордой век коротать в бедности позорной, раз уж все так плохо получилось, но… не совсем ведь плохо получилось — Русь жива, пусть и на колени ее поставили, пусть в нищенку превратили, но ведь не убили, не осилили совсем Русскую землю ордынские ханы и надежду на великое будущее не убили великие завоеватели, погубившие от Бирмы до Польши много народов разных, красивых и добрых, но слабых духом, раз уж русский дух пересилил все, позор осилил свой, победил, раз уж появилась у русского человека надежда, мечта великая, так неужто он, русский человек, от великого князя московского до калеки-нищего у самой крохотной церквушки, мечту свою не украсит, не отдаст ей кто-то треть, кто-то половину, кто сколько может, не порадуется в душе, глядя на мечту свою, на Царствие Небесное, где будет он обитать в благолепии чинном и в гордом сознании того, что Русь жива, что русский дух необорим, что потомкам тех третников, половинников удалось-таки согнать Орду с Русской земли?! Ничего непонятного нет в русском духе, в русском человеке православном. Он, мечтатель по натуре, всю жизнь может в лохмотьях в поле выходить, но в храм Божий, в церковь пойдет он при всем параде, чтобы людей посмотреть и себя показать, чтобы духом укрепиться, русским духом подышав под звуки напевные молитв, застыв под изукрашенными сводами и поглядывая робко на благомудрые лики икон в золоченых окладах, где и его — любого русского — песчинка золотая есть.
Православная церковь XIV–XV столетий была, образно говоря, хранительницей и копилкой русского духа, и этим своим качеством, помимо всего прочего, она сыграла выдающуюся роль в деле… обороноспособности страны. И ничего в этом странного, удивительного нет! Начиная с походов Святослава Игоревича, а то и раньше — с Игоря, со славян, поражавших своими воинскими подвигами лучших полководцев VI–VII веков, зародилась и обрела основные характерные черты русская военная доктрина, в которой, как хорошо известно, особое место принадлежит воинскому духу — русскому духу. «Там русский дух, там Русью пахнет!» — эти строки придуманы были неспроста, не красивого словца ради. Страшнее атаки русских на поле Куликовом ордынцы не видели ничего за более чем стопятидесятилетнюю историю захватнических войн.
Русский дух — невоинственный по своей сути. Иначе бы не вырастали на Русской земле богатые церкви православные, а возникали бы монастыри, где развивались школы боевых искусств, школы военного дела. Русский дух нашел себе иное убежище, иные создавал он монастыри, хотя нельзя забывать и о феномене Осляби и Пересвета: если послушник Божий берется за оружие, он будет биться насмерть.
Согласно летописным, любому православному известным сведениям, Пересвет сразился с лучшим поединщиком Орды Челибеем и не проиграл бой — свел поединок в смертельную ничью. Сергий Радонежский, благословив Дмитрия Ивановича на битву с темником Мамаем, выделил ему двух иноков, закаленных в молитвах и послушании Богу бойцов, похожих чем-то на спартанских аскетов. Многозначительный жест, единственный в истории православия случай. Но с той поры на Руси все сражения за независимость начинались с молитвы всего войска, с обращения его к Богу, чтобы в бою не попустительствовал Он в жестокосердии и свирепости, чтобы в пылу битвы не дал низменным инстинктам взять верх над духовной сутью человека, чтобы оградил от излишнего пролития крови, чтобы дал сил умереть за дело правое…Там русский дух, там Русью пахнет.
Именно в приготовлении людей к сражениям за независимость политика Православной церкви и политика московских князей совпадала всегда. Потому-то владыки Православной церкви всегда находили общий язык с великими князьями. К сказанному необходимо добавить, что взаимоотношения великих князей московских (а затем и князей всея Руси) с духовенством были совсем не идеальными, даже в XIV–XV веках, но до серьезных столкновений между ними не доходило, в основном благодаря мудрой уравновешенной политике духовных пастырей.
Тысяцкие
Тысяцкие — это предводители городского ополчения вплоть до XV века. Часто эта должность передавалась по наследству. Огромную роль тысяцкие сыграли в первые четыре столетия истории Москвы. Здесь они ведали не только военными, но и мирными — хозяйственными и административными — делами, что повышало их авторитет среди всех слоев населения города, увеличивало богатство и, как следствие этого, привело к гибели не только Степана Ивановича Кучку, который вполне мог быть, как написано в некоторых летописных источниках, тысяцким, его отчаянных детей, а позже Алексея Петровича Хвоста, но и к ликвидации самой должности тысяцких.
К сожалению, в русской историографии и романистике «Дела тысяцких» не существует. Но даже те сведения, которые буквально по крохам можно собрать и выстроить в хронологическую последовательность, говорят о многом.
Известно, что родоначальником старинного дворянского, а затем графского рода, который, вероятнее всего, еще не пресекся, был «дивен муж, честию своею маркграф Аманда Босовол, крещеный именем Василий», как написано в летописях. Выехал он из Пруссии при великом князе Данииле Александровиче еще в 1267 году, вскоре стал наместником московским. В Русском государстве XII–XIV веков наместники возглавляли местное управление. Эта должность по рангу была чуть ниже должности тысяцкого, но поражает сам взлет Аманды Босовола! Видимо, действительно зело был «дивен муж, честию своею маркграф», если сын Александра Невского дал ему должность вторую после должности тысяцкого, которую, кстати, он поручил потомку знаменитого Георгия Симоновича Протасию. «Родословная книга бояр Воронцовых-Вельяминовых свидетельствует, что у Володимира с первым московским князем Даниилом Александровичем приехал в Москву потомок варяга Юрья Шимоновича Протасий, первый тысяцкий в Москве, как она стала Великим Княжением. А Юрий Шимонович, как известно, был опекуном, а следовательно и тысяцким, еще у Всеволода Ярославича, а потом у Юрья Долгорукого, в Ростове и Суздале»[71].
Современные историки считают, что при Иване Калите Московское княжество еще не было великим, но главное в рассказе о тысяцких другое: в Москве в одно и то же время появляются два могучих рода — потомки Аманды Босовола, наместники столицы княжества, и потомки Георгия Симоновича, «первые тысяцкие Москвы». Естественно, что между ними разразилась непримиримая борьба за власть. Она закончилась печально для первых: правнук Аманды Босовола, Алексей Петрович Хвост, первый из этого рода ставший тысяцким, был убит при загадочных и невыясненных обстоятельствах. После зверского убийства Воронцовы-Вельяминовы бежали из Москвы, а в городе вспыхнул бунт. Московский люд взбунтовался, жаль было людям Алексея Петровича… Бунт, впрочем, быстро погас, дело Хвоста осталось нерасследованным, бурные годы лихолетья (моровая язва гуляла по Руси) навсегда отвлекли людей от этой темы.
Но почему же московский народ, хоть и жалостливый, но не глупый, не сдержался, почему взбунтовался? Любой бунт можно оценивать как результат своеобразных выборов. Против кого бунтовали жители Москвы? Против Воронцовых-Вельяминовых. Чем же не потрафил обитателям Боровицкого холма и его окрестностей славный род — род тысяцких? Существует один простой ответ на этот вопрос: тысяцкие по долгу службы следили за сбором разных пошлин и налогов, обогащались на этом, а горожане, вместе с ними приезжие и гости видели это, копили в сердцах своих недовольство. У наместников подобной возможности богатеть и злить тем самым завистливых людей было неизмеримо меньше. Наместники, вероятно, больше напоминали по своим правам и обязанностям этаких всегородских старост с весьма ограниченными полномочиями… По всей видимости, данное объяснение имеет под собой реальную основу.
Как же Хвостовым удалось на равных соперничать с мощным родом Георгия Симоновича? Как удалось им заполучить ближайшие от Кремля земли — село Хвостово, — что считалось престижным и выгодным? Может быть, Аманде Босоволу или кому-то из его родственников удалось удачно женить или выдать замуж своих детей? Но если это так, то какое же сватовство, какое же родство могло быть самым выгодным для человека, приехавшего в Москву в конце XIII столетия? Родство с древним и знаменитым московским родом. Тогда и уважение всех жителей города обеспечено, и быстрые связи, и неплохие возможности расширять и укреплять хозяйство.
Самым древним и знатным родом, самым достойным для наместника был род Степана Ивановича Кучки, то есть Кучковичи, о которых летописных сведений, датированных XIII, а тем более XIV–XV веками, нет. Но это не значит, что не было в Москве Кучковичей! Это не значит, что остатки этого рода после расправы над ними Георгия Всеволодовича вмиг обеднели и потеряли авторитет среди жителей Москвы, и «Сказание об убиении Даниила Александровича» лишний раз подтверждает вышесказанное: Кучковичи (вероятно, под другими фамилиями) могли оставаться влиятельными людьми в Москве, а «Сказание» не выдумка досужего ума.
Так или иначе, но Алексей Петрович Хвост, имевший под боком у Кремля село, чем-то не угодил Симеону Гордому. Чем же? Что могло оскорбить князя до глубины души? Разве не могла быть причиной размолвки великого князя с первым из рода Хвостовых связь нового тысяцкого с родом Кучковичей, одно имя которых приводило Рюриковичей в страшный гнев?
Эти версии и фактологические пробелы ни в коем случае не должны отпугивать думающих людей от данной серьезной темы «Дело тысяцких в Москве» хотя бы потому, что в них есть тайна, в них есть угасший в летописях (а может быть, неугасший в действительности) род одного из отцов-основателей города Москвы.
Тысяцкие назначались князем, а значит, формально князь мог снять любого из них с должности. На самом деле подобное случалось не часто. Тысяцкие, поддержанные боярами и городским населением, могли постоять за себя и свою честь. Они ведали «судебной расправой над городским населением, распределением повинностей и торговым судом, тысяцкие вступали в близкие отношения с верхами городского населения, а при благополучных условиях могли опереться на широкие круги горожан»[72].
Наместники
Права и обязанности наместников в Москве были очень похожи на права и обязанности тысяцких. Основное отличие между этими высшими должностями в городе состояло в том, что наместник находился в большей зависимости от князя. Новые порядки в Москве установились гораздо позже отмены должности тысяцких, примерно в 1425–1433 годах. Тогда княгиня Софья Витовтовна назначила на должность московского наместника Ивана Дмитриевича Всеволжского.
«Реформа Софьи Витовтовны сводилась к тому, что она подчинила наместническому суду все городские дворы без изъятия, в том числе и дворы городских удельных князей, чем нарушались права последних. Переход всех дворов под судебную власть большого наместника должен был вызвать недовольство удельных князей как шаг, направленный к умалению их феодальных прав. Следовательно, этот переход надо расценивать как один из поводов к феодальной войне середины XV века»[73].
Но сам этот перевод всех дворов под власть наместника, необходимо заметить, был не прихотью дамочки, возмечтавшей о единоличной власти. Великое княжество Московское неотвратимо следовало к единодержавному государству, и постепенно у князей забирали их привилегии. Процесс болезненный. Князья своих прав так просто не отдали бы. В любом случае Русскую землю ожидала еще одна междоусобица, названная С. Ф. Платоновым последней распрей русских князей, которая, в свою очередь, стала первой частью сложнейшего урока на тему «Переход Русского государства из финальной стадии феодальной раздробленности к созданию крупного национального государства».
О том, как решали эту задачу русские люди, какое предлагали решение важные наместники московские, мечтавшие больше о собственном благополучии, чем о каких-то исторических головоломках, рассказано коротко в основном тексте книги, а сейчас неплохо было бы познакомиться с некоторыми полномочиями этих должностных лиц, крупнейших чиновников Великого княжества Московского.
«Большой наместник был облечен крупными судебными полномочиями. Ему подчинялись по суду об убийцах все московские дворы, в том числе и дворы митрополита, великой княгини, монастырей и самого великого князя. Судьи крупных феодалов, имевших владения в Москве, только присутствовали на суде наместника и смотрели «своего прибытка», то есть получали пошлины с людей, подвластных их господам, наместник судил дела о душегубстве, о кражах с поличным, о нанесении бесчестия и т. д. Он же устанавливал для враждующих сторон «поле» — судебный поединок, весьма распространенный в московском законодательстве. Местом поединка была площадка у церкви Троицы «на Старых полях» в Китай-городе, поблизости от того места, где теперь стоит памятник первопечатнику Ивану Федорову. Наместник с третником судил людей, пойманных с поличным в Москве, не отсылая преступников в другие города по обычной подсудности. Таким образом, наместничий суд в Москве… был судом в какой-то мере централизованным. Московские судебные порядки в основном послужили образцом для статей Судебника 1497 года»[74].
Бояре
Бояре в Русском государстве IX–XVII веков — высшее сословие феодалов. В Киевской Руси это были потомки родоплеменной знати, старшие дружинники, вассалы и члены княжеской Думы, крупные землевладельцы, имеющие право отъезжать к другим князьям. В Новгородской республике бояре фактически управляли государством. С XIV века князья стали постепенно ограничивать права бояр. При дворах великих князей бояре ведали хозяйством. С XV века они занимали высшие должности, были первыми чинами в Боярской думе. Бояре возглавляли в XVI–XVII веках приказы, назначались воеводами.
Московское боярство формировалось в течение многих веков. Большая часть боярских родов имела глубинные московские корни. Рос город, увеличивалось население. Москва возвышалась над другими городами, росло московское боярство и его значение в административных, хозяйственных и военных делах княжества, а позднее — всего государства. Другая часть московского боярства была из бояр других русских городов, а также из стран Европы, Азии. Все они быстро омосквичивались, превращались в коренных жителей быстро растущего города. Позже, в XVI–XVII веках, когда московская знать «заболела» странной болезнью, которую по известной аналогии можно назвать чужеманией, многие бояре пожелали иметь в качестве своих родоначальников иностранцев. «Привычка выводить русские дворянские фамилии обязательно из других стран была очень удобна, так как она сразу и бесповоротно отвечала на сложный вопрос о начале боярского рода. «Муж честен» обычно появлялся из чужой земли и полагал начало знатному боярскому дому, а тем самым устранялся всякий разговор о том, кем был этот «муж честен» и его предки раньше»[75].
Подобные явления в истории народов мира нередки, они случались и в XX веке, когда по разным причинам иной раз было выгодно (а то и жизненно важно!) выводить свой род из крестьян и рабочих, а в другой раз — из дворян, желательно столбовых. Жизнь меняется. Меняются люди. Владельцам богатых боярских покоев почему-то не хотелось вспоминать о том, что их предки обрабатывали в поте лица свою московскую землю… Действительно, странные люди — бояре! Не понять им во веки веков, что родословные даже самых-самых презнатных родов берут начало если уж не с Адама и Евы, то с тружеников, нравится им это или нет — безразлично. Труженик первичен.
Так или иначе, но состав московского боярства уже во времена Ивана I Калиты был сложный: местные бояре, суздальские и владимирские, переяславские, новгородские, ордынские, прусские и так далее перемешивались друг с другом, а также с княжескими родами.
Самые знатные бояре жили на территории Кремля. «Боярский двор в городе во всем напоминал боярскую усадьбу в деревне, только соответственным образом был меньшим по занимаемой площади. Городской двор являлся неотъемлемой принадлежностью боярского землевладения. Тесно связанные политическими событиями, в фокусе которых находился княжеский дворец, бояре большую часть своей жизни проводили в Москве, но главное их богатство, основа их могущества — земельные владения лежали вне Москвы»[76].
В начале XIV века московское боярство было однообразным в экономическом и в политическом отношениях. Со временем произошло расслоение боярства, появились приближенные к великокняжескому двору самые знатные и богатые бояре. Они продолжали жить в непосредственной близости от князей — в Кремле. Менее знатные бояре селились на посаде, на Подоле. Последняя распря русских князей разорила в середине XV века многие древние боярские дворы. Они перешли в разряд второстепенной московской знати. «На их место выдвинулись вольные княжеские «слуги» и «слуги под дворским». Положение этих бояр во многом зависело от князя.
«Бояре, княжеские и боярские вольные слуги, «слуги под дворским», различного рода категории княжеских и боярских людей, которых можно назвать позднейшим, но уже складывавшимся в XIV–XV веках термином «дворяне», составляли видную прослойку московского населения… Вместе с церковными феодалами бояре и дворяне составляли наиболее высокую по своему положению социальную часть населения.
<…> Боярские и дворянские роды были освобождены от налогов и повинностей, лежавших на городском населении. Это были «белые», или «обеленные» дворы, в противоположность дворам «черных» людей. Среди самого городского населения… находились люди, искавшие покровительства феодалов, это были «закладни», или закладники. Княжеские и боярские дворы, даже отдельные слободки, церкви и монастыри, также с их слободками и дворами, стояли вперемежку с дворами горожан. Это приводило к постоянным конфликтам между феодалами и черными людьми.
Средневековая Москва отличалась разнообразием ее жителей и многообразием их прав и обязанностей. Рядом со своего рода феодальной крепостью — боярским двором, пользовавшимся полным иммунитетом, стояли «белые» дворы, освобожденных от повинностей черных людей, но лишенных других феодальных прав. Тут же пристраивались дворы черных людей и лачуги холопов. Средневековая Москва показалась бы современному человеку своего рода слоеным пирогом с разнообразной начинкой, начиная с великих бояр и кончая нищими и холопами»[77].
Но и само московское боярство в XV веке было сложным, о чем можно получить представление, вспомнив должности, которые занимали бояре в Русском государстве.
Путные бояре (XIV — первая половина XVI века) получали в управление и кормление пути — отдельные подразделения в дворцовом хозяйстве (должности конюшего, ловчего, сокольничего, чашника).
Конюший — это высший думский чин в XV–XVII веках. С середины XVII века конюший возглавлял одноименный приказ.
Чашник прислуживал князю, а затем царю на праздничных обедах, ведал пчеловодством и медоварением. Эта придворная должность (и чин) существовала в Русском государстве с XIII века до начала XVII века.
Дворецкий являлся главой дворцового управления в Русском государстве с XV по XVII века.
Кравчий служил князю, а затем царю за столом, руководил стольниками. В XVII веке кравчий возглавил отдельный приказ.
Стольники прислуживали князьям, царям на пирах, трапезах, сопровождали их в походах, поездках. Должность эта существовала в Русском государстве с XIII по XVII века. Позднее стольников стали назначать на воеводские, посольские, приказные и другие ответственные государственные должности.
Ловчие руководили охотой. Это была очень высокая должность в Русском государстве.
Постельничие ведали постельной казной, распорядком дворцовых покоев, мастерской палатой, в которой шили белье и платье для великого князя (царя) и членов его семьи. Постельничие хранили личную печать великого князя (царя), часто назначались руководителями канцелярии, управляли слободами дворцовых ткачей.
Рында являлся оруженосцем и телохранителем при великих князьях и царях Русского государства с XV по XVII века.
Бояре часто становились тиунами, управляющими хозяйством князя.
Воеводами тоже часто назначались бояре, проявившие себя в военном деле…
Уже приведенный, но не полный список должностей и чинов говорит о том, каким сложным по составу являлось московское боярство, какая напряженная борьба велась между представителями разных боярских родов и кланов за должности.
Боярская дума в XIV–XV веках представляла собой совет знатных вассалов при великом князе московском и при удельных князьях.
Дворянство
Дворянство возникло в Русском государстве в XII–XIII веках. В XIV веке дворяне стали получать за службу земли, поместья. Постепенно эти земли становились наследственными, являясь экономической базой поместного дворянства. В XIV–XV веках, да и в XVI веке вплоть до правления Ивана IV Васильевича, дворяне и помещики важной роли в Русском государстве еще не играли.
Родоначальниками многих дворянских фамилий были княжеские холопы, «особенно из числа слуг подворских». М. Н. Тихомиров в книге «Средневековая Москва» приводит историю рождения одной из знаменитейших в первопрестольной дворянских фамилий Ростопчиных. Во время последней распри русских князей слуга великой княгини по прозвищу Ростопча (вероятнее всего, истопник или человек, заведовавший истопнической службой) взял в плен московского наместника, поставленного на службу Дмитрием Шемякой. Тем самым он оказал большую услугу Василию Темному, после чего пошел в гору род графов Ростопчиных.
Впрочем, в XIV–XV веках дворянство находилось еще на стадии зарождения и, повторимся, значительной роли в политической жизни Москвы не играло.
Служилые люди
В XIV веке в Русском государстве стал формироваться многочисленный сложный, неоднородный по социальному составу слой так называемых служилых людей, людей, находившихся на государственной службе. Позже, в XVI веке, служилые люди делились на две крупные категории: служилые люди «по отечеству» — в их число входили бояре, дворяне, дети боярские. Они владели землей с крестьянами, имели значительные юридические привилегии, занимали главные посты в армии и в государственном аппарате. Служилые люди «по прибору» набирались (с XVI века) из крестьян и посадских людей, получали денежное и хлебное жалованье, освобождались от государственных налогов и повинностей. Иногда им выдавалась в качестве жалованья земля. В основном они служили в армии, из них набирали городских казаков.
В XIV веке служилые люди, особенно служилые «по прибору» дворяне, еще не играли значительной роли в политической жизни страны.
Посадские люди
Посадские люди в Москве и в других русских городах занимались торговлей, промыслами. Они несли государственное тягло: платили налоги, торговые пошлины, несли натуральные повинности.
Тяглое городское и сельское население в Русском государстве XII–XVII веков называлось еще и «черными людьми», «чернью». «Черные люди» еще со времен Дмитрия Донского селились в городах сотнями и слободами, «находились в ведении сотников», а также старост, выборных представителей от сотен и слобод. Само название «сотня» появилось в республиканских городах Новгороде и Пскове, и этот факт является лишним подтверждением до конца не раскрытых историками давних связей этих городов с Москвой[78].
Черные люди, составлявшие большую часть городского — свободного — населения, были не только основными товаропроизводителями столицы Великого княжества Московского, но и, пожалуй, самым социально активным элементом, заметно влиявшим на разные сферы жизни, о чем неоднократно упоминается в летописях. В этом черные люди, обитатели черных слобод отличались от холопов и других зависимых людей, так называемой «челяди», «людей купленных», которые вместе со служителями, чернорабочими, ремесленниками, обслуживающими княжеские, митрополичьи, боярские дворы, составляли немалую часть городского населения.
Положение черных людей в Москве было особым. Они находились чуть ли не на одной социальной ступеньке со слугами великих и удельных князей, которые несли военную службу у своих хозяев, естественно, не платили налоги и другие пошлины. О высоком юридическом статусе черных людей говорит тот факт, что они, как и слуги князей, «подчинялись суду и расправе самого великого князя и его наместников», то есть были избавлены от произвола феодалов.
Свободные люди свободу любят больше всего на свете, и великие князья московские в XIV–XV веках уважали это неизживное стремление людей свободных — свободных тружеников — жить свободно. «Обязательство блюсти» черных людей «с одиного», которые постоянно повторяются в великокняжеских договорах, было попыткой оградить московских черных людей от посягательств феодалов на их дворы и личную свободу»[79].
А московские бояре постоянно думали об этом! Черные сотни, которые формировались в основном по профессиональному принципу (по этому же принципу строились и черные слободы), являлись лакомым кусочком для феодалов, чьи хоромы и дворы располагались на посаде, в Китай-городе, на Подоле вперемежку с избами «черносошных» людей и «черными слободами». Конечно, феодалам подобная чересполосица не нравилась. Бояре не только мечтали заполучить земли черных людей и самих свободных тружеников, но и придумали прекрасное средство для достижения своих целей — закладничество. Используя явное финансовое превосходство, а также тяжелое и, главное, неустойчивое материальное положение черных людей, они вынуждали свободных бедняков обращаться за помощью к себе самим. В результате «черный человек, делавшийся закладником, или закладным»… становился зависимым человеком феодала, двор его «обелялся» от повинностей и переходил в руки феодала»[80].
В XIV–XV веках подобное усиление бояр за счет свободного городского населения могло бы привести к тому, что баланс сил между великокняжеской властью, стремившейся к созданию единодержавия, и боярством, как еще одной ветвью власти, изменился бы в пользу последнего, причем значительно. А значит, идея создания централизованного государства могла бы встретить со стороны сильного боярства решительный отпор. В централизованном государстве не может и не должно быть сильной аристократической власти, которая, используя экономические, политические и административные рычаги давления, будет постоянно усиливаться, превращаться в мощную олигархию.
Великие князья московские не раз в договорах с удельными князьями давали зарок не держать закладней в городе, но на посаде среди дворов черных людей появлялось все больше дворов, принадлежавших князьям, боярам, духовенству. Владельцы таких дворов выходили из общей подсудности великому князю и из черных людей превращались в «закладников», делались холопами. Они продолжали жить в городских дворах, занимались торговлей и промыслами, но не принимали участия в платежах и повинностях черных людей, которые, как пишет Тихомиров, вынуждены были перераспределять повинности закладников, ставших холопами, на всю сотню или слободу.
Подобное положение не радовало ни великих князей, ни свободных тружеников, но процесс превращения черных людей в холопов продолжался, и продолжалась внутренняя борьба между князьями и боярами, между самими боярами, между боярами и духовенством за экономическое и политическое господство над Москвой-народом.
Надо признать, что черные люди не были этакими покорными овечками. Они боролись за свои права, за свою свободу, за вечевые порядки, о чем свидетельствуют летописи.
Можно вспомнить уже упоминавшийся «мятеж велий на Москве» после убийства Алексея Петровича Хвоста и слабодушное бегство в Рязань столичных бояр, сторонников Воронцовых-Вельяминовых, испугавшихся гнева толпы, интересы которой, вполне можно предположить, тысяцкий Алексей Хвост отстаивал.
Хорошо проиллюстрировано летописцами восстание черных людей во время нашествия на Москву Тохтамыша в 1382 году, когда народ вынужден был взять власть в городе, организовать оборону, несмотря на то, что князья покинули столицу, а вслед за ними чуть было не последовали бояре и духовенство.
Защитники города во главе с литовским князем Остеем достойно встретили грозного врага, три дня на равных сражались с войском опытного Тохтамыша, пока тот не решился на гнусный обман. Русские поверили ордынцам, но неужели Остей и его верные воины были такие наивные, нет ли иной, более веской причины страшной трагедии? «Сдача Москвы татарам, — считает академик Тихомиров М. Н., — станет понятной, если мы вспомним о черных людях, захвативших власть в Москве. Боязнь народного движения толкала бояр, архимандритов и больших людей, сидевших в осаде, на соглашение с Тохтамышем. Предатели дорого заплатили за предательство и были наказаны вероломством за вероломство»[81].
Данная версия случившегося удовлетворит далеко не всех. Обвинить боярство и духовенство в якобы совершенном предательстве можно, лишь имея неопровержимые доказательства вины, то есть преступного сговора боярства и духовенства против своего народа. Но два приведенных эпизода свидетельствуют об активной социальной позиции свободных тружеников — черных людей Москвы.
В XIV–XV веках они составляли значительную часть московской рати. Наряду с верхушкой московских горожан, купцов, суконников, сурожан в войско перед походом набирались те жители Москвы, кто мог экипировать себя, что в средневековье было нормой и в других городах Русской земли, и в западноевропейских землях.
Тиуны
Московское судопроизводство в XIV–XV веках было сложным и путаным, что легко объясняется феодальными отношениями, царившими в то время в Русской земле. Кроме наместников, о которых говорилось выше, в Москве существовали тиуны великого князя: они разбирали дела великокняжеских людей, кроме душегубства и кражи с поличным. Должность тиуна обычно доставалась дворянину. Он производил суд в присутствии целовальников из московских ремесленников и дворского. В слободах боярских были свои суды.
«Черные люди тянули судом и повинностями к сотникам»[82].
Холопы и сельские жители
«Москва прокормит» — эта поговорка имеет очень древние корни. Уже в XIV веке приток людей в Москву, как в город, в котором можно найти работу или дело, а то и скрыться от хозяина, стал постоянным, непрекращающимся, причем все чаще среди новых обитателей столицы можно было встретить беглых холопов, сельских жителей.
Не райский это был уголок, Москва, деревянными постройками украшенная. Горела она часто, работать здесь нужно было много. Но в других землях русских тоже люди без дела не сидели, огонь всюду на земле кровожаден и беспощаден. Зато в Москве после Ивана Калиты порядка было больше, дело лучше поставлено, легче было спастись от произвола какого-нибудь хозяина-самодура.
О том, что крестьяне в XIV–XV веках часто сбегали с родных мест, устремлялись в сторону срединного течения Москвы-реки, под бочок Боровицкого холма, в тень кремлевских стен, говорят княжеские договоры друг с другом. В них великие князья давали право удельным князьям вылавливать в Москве своих беглецов, особенно людей мастеровых и трудолюбивых, которые в столице попадали, как говорится, из огня да в полымя, превращались в холопов местных бояр. Князьям это не нравилось, они искали беглецов и часто их находили. Судебных дел по этому поводу не заводилось, князья (удельные и великие в том числе) отбирали из пойманных мастеров, огородников, других специалистов сельского хозяйства и создавали из них новые дворцовые слободы, размещая их по окружности вокруг города: «Москва прокормит!»
Бежали в Москву не только из глубинных районов Великого княжества Московского, но и из других городов Восточной Европы, причем чаще всего холопы да самые бедные сельчане. Их так же, как и «своих» беженцев, великие князья приобщали к московскому ремеслу, делая их черными людьми, то есть свободными.
Холопы и другие зависимые люди, то есть княжеские, боярские, митрополичьи челяди, составляли немалую часть московского населения. В чем-то им жилось хуже черных людей и служилых людей, но положение некоторых из них было предпочтительнее. Речь идет о тех, кто занимал важные должности у великих и удельных князей, митрополитов, бояр, например должности казначеев, тиунов или дьяков. Из этой холопьей интеллигенции вышло много дворянских фамилий, но понятно, что жизнь их нельзя сравнивать с жизнью тех холопов и в разной степени зависимых людей, которые в конце XVI века станут основной массой закрепощенных указом Годунова об отмене Юрьева дня селян.
Численые люди, ордынцы, делюи
До последнего времени точного определения численых людей в русской исторической науке не существовало. Академик М. Н. Тихомиров считал, что «по-видимому, к ним относились те же черные люди, но только положенные в «число», по которому устанавливался размер «выхода», ордынской дани»[83].
Там же видный ученый дает определение ордынцев. «Название «ордынцы» указывает на характер их службы, связанной с Ордой или ордынскими послами. В Переяславле-Рязанском в самом конце XV века, уже после татарского ига, «жили люди, кои послов кормят». Ордынская служба в том или ином виде представляла собой повинность тяглецов Ордынской сотни в Москве».
Жили в Москве и так называемые делюи. Они «также обязывались службой «по старине», но характер этой службы более неясен». Академик М. Н. Тихомиров приводит в своем труде цитату С. Б. Веселовского, который в определении слова «делюи» более однозначен: «Для обслуживания татарских послов были необходимы тележники, колесники, седельники и другие ремесленные деловые люди. Их называли делюями»[84].
Торговля
В XIV–XV веках Москва представляла собой ремесленный и торговый город. Сюда съезжались купцы с Черного, Каспийского и Балтийского морей, а также из многих городов Восточной Европы. Естественно, что все жители стольного града мечтали получить хоть какую-то прибыль от внешней и внутренней торговли. Получалось это у всех по-разному. Удельные князья платили крупные пошлины. М. Н. Тихомиров пишет, например, что серпуховской князь Владимир Андреевич завещал жене «треть тамги московские, и восьмчее, и гостиное, и весчее, пудовое пересуд, и серебряное литье, и все пошлины московские», а среди пошлин каких только не было: «костки московские», «пятно ногайское», мыто… Их платили все, кто приезжал торговать. Некоторую часть доходов князья дарили Церкви. Кроме самой большой пошлины — тамги.
От тех времен пошли в русском языке слова «мытарь» и «мытарство». Пошлина за переезд через мост называлась «мыто». В Москве рек много. На каждой из них торговцев поджидали сборщики мыта, люди въедливые и упрямые.