Когда-то Алексей Петрович рассказывал ей про реку, через которую у древних греков перевозчик мертвых на тот свет возит… «Выходит, наш медсанбат на ее берегу развернут. И я с вами через реку ту перекрикиваюсь. Жаль, ответ только раз услышала. Но и за него спасибо», — мысленно обратилась к нему Раиса и уснула.
Во сне она видела ту самую реку, тонущую в ночном тумане. Река огибала широкой дугой стоящую на холме заброшенную усадьбу, где разворачивался госпиталь. Раиса медленно шла среди колонн и статуй по старому парку к берегу реки и за мгновение до того, как открыть глаза и понять, что уже утро, разглядела в плотной белой дымке на том берегу знакомую высокую фигуру.
Утро было условно тихим, то есть без артобстрела. Только строй самолетов, своих, снова прошел над головой в сторону фронта.
Прокофьева собрала короткое совещание, расставила смены, кого в стационар, кого в операционную. Несколько человек отправили на усиление передовой группы. Раисе предстояло суточное дежурство в стационаре в качестве дежурной сестры, в паре с Кочетковым. К ночи ждали машин, отправить всех транспортабельных раненых. Приказа перемещаться не было, но мог последовать в любое время.
— У меня для нас с вами обнадеживающие новости, — встретил ее Кочетков, от бессонницы даже не серый, а прозрачный.
— Руку получится сохранить? — Раиса сразу вспомнила вчерашнюю операцию.
— Шансы растут. Наша с вами подопечная спит, температура 36.4, слабость, понятно, но воспалительных явлений нет. Отек спадает. На переливание крови реакция отличная, щеки на глазах порозовели. Так что, прогноз благоприятный. Вторая новость — мы наступаем, это тоже обнадеживает. Если поступит приказ собираться, наших раненых примет ППГ. Без транспортировки, передадим с палатками.
В стационаре работать, безусловно легче, чем в операционной, главное, не садиться. Иначе непременно потянет в сон. Кочетков, похоже, не отдыхал вовсе, но бодрился. Он выглядел сейчас как командир, сумевший оттеснить врага с важного направления.
— Не посчитайте это просто попыткой делать комплименты, с вами очень легко работать, — говорил он Раисе, — Инструменты подаете исключительно быстро. Даже с нашей Ольгой Никаноровной сработались, а она специалист строгий.
С таким специалистом, на взгляд Раисы, было просто невозможно работать посредственно. Прокофьева успевала быть одновременно везде и видеть все. На разговор о себе «строгий специалист» не замедлила появиться, выслушала доклад о количестве транспортабельных раненых, о том, как обстоят дела в стационаре и приказала: "Как только отправите всех, назначенных в эвакуацию, оба — на отдых. Утром будет нужна свежая бригада. Поливанова, готовьтесь, если будет такой же поток раненых как вчера, наркоз даете вы.
У Раисы екнуло сердце. Так скоро? Долго ли она училась. Но Прокофьева как всегда говорила так, будто уже заранее знала все, и сколько раненых будет, и то, что Раиса с задачей справится.
В вечерних сумерках началась эвакуация. Машин было мало, ППГ прислал в основном подводы, разномастные, видимо, взятые у местных жителей. И лошади были такие же разномастные, тощие, неспешные. Только за тяжелыми прислали «ЗИСовский» носилочный автобус, потрепанный, с сильно дымящей выхлопной трубой. С грехом пополам он сделал два рейса, а третьем шофер внезапно заартачился. Поднял обе крышки капота, от чего машина стала напоминать расправившего крылья жука, и с озабоченным видом уставился внутрь, хотя непонятно, чего он собирался разглядеть в потемках.
— Перегрелся я! — ворчливо заявил он санитарам, — Перегрузили вы меня по самое небалуйся. Думаете, если машина железная, ей отдых что ли не нужен?
Раненые и санитары бранили шофера, но тот уперся, что ехать мол прямо сейчас никакой возможности нет, и машине остыть надо.
Раиса все поняла сразу и ее взяла злость. При одном только взгляде на этого сержанта, нахального, самодовольного, в расстегнутой не по уставу гимнастерке, было ясно, что на самом деле он просто хочет немного покомандовать да постоять около машины, делая вид, что занят, а не тащиться по темной дороге на первой передаче, не разгоняясь больше 5–6 километров. Пользуется тем, что Прокофьевой рядом нет, а его машина — единственная, на которую сумел расщедриться ППГ!
Кочетков попробовал своей властью навести порядок. Подошел к машине, подержал руки над раскрытым капотом, как над печкой:
— Что вы выдумываете? — сказал он строго, — Откуда взяться перегреву, да еще ночью?
— Радиатор забит, — шофер явно для вида тронул со своей стороны какую-то гайку, — Това-а-арищ капитан, — протянул он снисходительно, — машина же битая-перебитая. А ну как я посреди пути заглохну, тогда что? Машине бы остыть, а мне того, поправиться чутка…
«Вот оно что, — подумала Раиса, — На спирт напрашивается. За ним и за трезвым глаз да глаз нужен…»
— Прекратите пререкаться, сей же час езжайте! — оборвал его Кочетков. Но уверенности в его голосе явно недоставало, как у почти любого интеллигентного человека, пытающегося добиться чего-нибудь от сознающего свою исключительность шофера.
— А я говорю, что нет возможности сей же час. Я вас, товарищ капитан, медицине не учу. Считаете, я не прав — сами за руль садитесь!
— Молчать!
Таким голосом бывалого человека в разум не приведешь, Кочетков мало что на фальцет не сорвался. Приказывать и где надо ругаться он со всей ясностью не умел.
Зато умела Раиса.
Быстро козырнув Кочеткову, все-таки он начальство: «Разрешите, товарищ капитан», она встала между ним и шофером и с силой рванула того за рукав, толкнув к двери кабины:
— Живо за баранку! — и вполголоса, сквозь зубы, очередью высказала все, что о шофере думает, в три наката. «Эх, спасибо, Игорь Васильевич, за науку!»
Глаза у шофера выпучились так, что можно было принять за прожектора. Он даже возразить не пробовал, только шевелил губами, будто стараясь запомнить наиболее заковыристые обороты.
— Если ты, сукин сын, сию секунду мотор не заведешь, я тебя на месте пристрелю как вредителя! И трибунал мне за тебя, гада, еще спасибо скажет. Из легкораненых найду, кого за руль посадить.
Когда в ее руке оказался наган, Раиса даже не сообразила. Шофер попятился, уважительно глядя на направленное на него дуло:
— Э… ты чего? Не шуми, а… Сейчас поедем, ну… Нельзя чужого человека за руль, у него ответственности за машину не будет!
— А у тебя она есть,… твою в семь гробов? Спирт унюхал, контра⁈ Еще слово — тебя черти в аду похмелят! Марш в кабину!
Раиса, не опуская нагана, буквально вытеснила шофера за руль, хлопнула дверцей так, что машина дрогнула.
— И смотри, не вздумай гнать, — напутствовала она, — Поедешь, как тебе инструкцией положено. Не ровен час узнаю, что растряс кого по дороге — я тебя под землей найду.
Перед тем, как отпустить вконец ошалевшего от такой атаки шофера, Раиса еще раз проверила, хорошо ли устроились раненые в кузове. И санитара из ППГ, приехавшего сопровождать, тоже очень строго предупредила на счет того, что она сотворит с тем, кто правила транспортировки носилочных раненых нарушит.
В кабине шофер чуть набрался духу и выдал претензию. Побежденный, он все-таки не желал, чтобы последнее слово оставалось не за ним.
— Поеду как положено, чай не дурак. А вот лаять меня этак, товарищ лейтенант медицинской службы, не надо! Расстрелять за невыполнение боевого приказа вам уставы Рабоче-Крестьянской позволяют. Даже, вон, карданным валом обозвать еще по специальности, а чтобы схимником или кишкой — не дозволяется такое уставом. Я из пролетариев, между прочим, а не из кулацко-поповского элемента!
Высказав такое, шофер демонстративно взревел мотором и отбыл. Раиса проводила машину взглядом, удостоверившись, что соблазн прибавить газу она у него отбила начисто. Лишь тогда вернула наган в кобуру и доложила Кочеткову, что все в порядке.
— Будь моя воля, — ответил тот с неожиданным чувством, — я бы женщин вовсе к фронту не подпускал!
— Что, не тех слов понахваталась? Или курица — не птица⁈ — вскинулась Раиса, у которой гнев еще не остыл, и только тут сообразила, что совершенно не собиралась грубить мягкому и почти гражданскому хирургу, не говоря уж о званиях и должности.
Но Кочетков не то, что не рассердился, а стал вдруг извиняться:
— Да разве я про вас, что вы? Вы… все правильно сделали. Не по уставу, конечно, но по сути совершенно верно. Пойдемте, проверим, все ли в порядке в стационаре.
Когда обошли все палатки и вернулись на дежурный пост, где слабо чадила коптилка, Кочетков, тяжело опершись ладонями на самодельный стол, вздохнул:
— Тут вы были совершенно правы. Это я оплошал. Командир, а командовать не умею. Я совсем не об этом, а… о женщинах в целом.
Раиса, которая после почти суточной смены думать не могла о чем-то, кроме отдыха, и даже стычка с шофером не пересиливала желания тут же упасть и уснуть хоть на полчаса, посмотрела на него удивленно.
Вид у Кочеткова был сейчас не боевой, как с утра, но и не усталый, а какой-то до крайней степени несчастный и побитый, будто это на него сейчас орали, причем за дело.
— Я совершенно не спорю, — заговорил он негромко и быстро, — иногда приходится ругаться. В том числе и женщинам. Порой это даже необходимо. Ну и тяжело работать… Но война, вы понимаете — вынуждать женщин жить в таких немыслимых условиях… шагать эти бесконечные марши, носить форму, спать в холоде и сырости. И главное — брать в руки оружие, стрелять и убивать. Это преступление. И за это преступление немцы будут нести ответ перед всем человечеством! Это их преступление и наша, мужчин, вина, что вам приходится воевать. Вы скажете мне — что же делать, по-другому нельзя. Все, способные держать оружие. Да, я понимаю. Вы скажете, — Раиса ни слова не могла бы вставить, даже если бы захотела, но Кочеткову нужен был не собеседник, а слушатель, — что женщины могут сражаться не хуже мужчин. Или то, что эта девочка, которую я оперировал… она связист, ей едва ли приходилось в кого-то стрелять, как и вам…. У нее в