Назовем и другие бытующие места захоронения Верещагина: у церкви Воскресенья Словущего на Успенском Вражке в Брюсовом переулке, а также рядом с храмом Софии Премудрости Божией у Пушечного двора на Лубянке.
Как бы там ни было, Ростопчин не имел полномочий убивать Верещагина, т. к. того, согласно приговору магистрата от 17 июля 1812 года, следовало подвергнуть наказанию кнутом и выслать затем в Нерчинск. Верещагин по какой-то причине оставался в московской тюрьме и не был эвакуирован вместе с другими заключенными. Не исключено, что Ростопчин заведомо рассчитывал использовать его в самый последний момент – отдать Верещагина на растерзание толпе, пожертвовав им ради своего спасения. В самом деле, как Верещагин и Мутон оказались утром 2 сентября в доме Ростопчина? Значит, он заранее приказал их туда доставить.
Удивляет и другое – русского Верещагин приказывает убить, а француза отпускает с миром, хотя он также был приговорен к ссылке. Где же логика? Похоже, она известна лишь самому Ростопчину, действия которого были осуждены самим Александром I, которому позднее лично пришлось извиняться перед отцом Верещагина (в 1816 году, во время своего визита в Первопрестольную, государь, стремясь загладить вину перед купцом, одарил его 20 000 рублями и бриллиантовым перстнем).
Дело Верещагина было закрыто также в 1816 году, а еще в 1814 году царь соизволил простить и Мешкова. Бывшего почт-директора Ключарева же вернули из ссылки довольно скоро, вернув ему жалование, а в 1816 году он был «Высочайшим Его Императорского Величества указом Правительствующему Сенату, в вознаграждение за потерпенное удаление от должности, произведенное по обстоятельствам 1812 года тогдашним московским местным начальством, Всемилостивейше пожалован в тайные советники и облечен званием сенатора».
Но возвратимся во 2-е сентября 1812 года. Воспользовавшись тем, что внимание толпы переключилось на несчастного Верещагина (его привязали к хвосту лошади и потащили по мостовой), Ростопчин быстро вышел на задний двор и был таков…
Вот как он сам описывает свой отъезд: «Я выехал не торопясь верхом чрез Серпуховскую заставу, и не прежде оставил городской вал, как уведомили меня, что Французский авангард вошел уже в город…»
Русская армия протекала через Москву вместе со своим главнокомандующим. По свидетельствам очевидцев, Кутузов то ехал верхом, то пересаживался в закрытый экипаж, не желая попадаться на глаза ни москвичам, ни своим солдатам. Бывший в то время маленьким мальчиком и выросший в известного доктора, Федор Федорович Беккер через много лет вспоминал:
«Следующий день было воскресенье (2 сентября – А.В.); учиться меня не заставили, и я с самого утра вышел на крыльцо, которое выходило на улицу прямо против Большой Никитской. Тут я увидал сильный дым, против себя, как бы в конце Никитской; я передал это отцу, и он отправился в ту сторону. В скором времени возвратившись, он сказал нам, что город (так называется в Москве Гостиный двор или ряды) горит.
Около обеда, когда я стоял с отцом на крыльце, против нас остановилась небольшая группа верховых, в фуражках и серых шинелях; то были военные. От них отделился один пеший в партикулярном платье и, подошедши к нашему крыльцу, спросил «нет ли у нас квасу». Отец сказал, что нет; «так дайте хотя воды – генералу хочется пить»; тогда отец мой вынес воды в ковше (стакана не было у нас); он подал генералу и когда он напился, вся свита тронулась к Тверским воротам.
Я ясно помню лицо ехавшего впереди генерала: оно было белое, полное, круглое. Вернувшегося отца я спросил, кто это такие? и он мне сказал, что это Кутузов со свитою».
А после обеда французские солдаты уже бодро вышагивали по Арбату, и московский градоначальник в миг превратился в одного из тысяч москвичей, в панике и беспорядке покидавших город, устремляясь к дороге на Рязань: «Конные, пешие валили кругом, гнали коров, овец; собаки в великом множестве следовали за всеобщим побегом, и печальный их вой, чуя горе, сливался с мычанием, блеянием, ржанием», – вспоминал Ф.Ф. Вигель.[104] Тут-то посреди людского потока и встретились вновь два главнокомандующих, призванных защищать Москву. Но разговора не получилось. Пожелав «Доброго дня», что выглядело как издевательство, Кутузов сказал Ростопчину: «Могу вас уверить, что я не удалюсь от Москвы, не дав сражения». Ростопчин ничего не ответил. А что он, собственно, мог на это сказать?
Лев Толстой так описывает их разговор: «Когда граф Растопчин на Яузском мосту подскакал к Кутузову с личными упреками о том, кто виноват в погибели Москвы, и сказал: «Как же вы обещали не оставлять Москвы, не дав сраженья?» – Кутузов отвечал: «Я и не оставлю Москвы без сражения».
В данной ситуации у Ростопчина не было другого выхода, кроме как уезжать из Москвы. Ведь, как утверждал впоследствии пленный французский майор Шмидт, укрывшийся среди раненых в Голицынской больнице, Ростопчину грозила реальная опасность: «Многие иностранцы, оставшиеся в Москве, в особенности же Французы, поселившиеся в этом городе, описывали графа в самых ужасных красках. Они говорили, что московский генерал-губернатор, граф Ростопчин, собственною властью выслал на барках многих отцов семейств, людей весьма почтенных, между прочим своего собственного повара, честного Француза; что, кроме того, накануне вступления в Москву французских войск он сам выпустил из тюрем содержавшихся в продолжение многих лет негодяев, выдал им оружие и приказал им сжечь не только провиантские магазины и амуничные склады, но даже все дома, в которых Французы могли что-либо найти; наконец, что он приказал убить в своих глазах (говорили даже, что он сам нанес первый удар) одного честного и благородного юношу, написавшего что-то на русском языке о французской армии. Одним словом, по их рассказам граф был сущий изверг, жесточайший из тиранов.
Почти все генералы и начальники отдельных частей, получив обстоятельное описание всех злодеяний, совершенных графом, сообщили его корпусам, вступившим в Москву; на поле находились приметы графа и строгий приказ схватить его, если он попадется в руки французского авангарда, и держать его под самым строгим караулом.
После тех ужасов, которые рассказывали о графе, неудивительно, что он сделался предметом ненависти большой части офицеров и солдат.
Достоверно то, что Наполеон ежедневно отзывался о графе с самой дурной стороны. Ненависть его к нему происходила оттого, что граф оказал ему сопротивление и, вопреки его ожиданиям, не вышел встречать его с ключами города, как то было в Вене и Берлине».[105] А из переписки москвички Волковой мы узнаем, что за голову Ростопчина Наполеон назначил награду в 3 миллиона рублей!
Вид от улицы Малая Лубянка на Никольские (Владимирские) ворота Китай-города. Худ. Ф. Я. Алексеев. 1800-е гг.
Защитники Кремля
Как только Ростопчин проехал заставу, раздались три пушечных выстрела. Это в Кремле французы разгоняли горстку храбрецов, засевших в Арсенале и пытавшихся отстреливаться. Этот своеобразный артиллерийский салют прозвучал уже не в честь, а в память о Москве.
Ростопчин расценил эти выстрелы как окончание своего градоначальства над Москвой: «Долг свой я исполнил; совесть моя безмолвствовала, так как мне не в чем было укорить себя, и ничто не тяготило моего сердца; но я был подавлен горестью и вынужден завидовать русским, погибшим на полях Бородина.
Они умерли, защищая свое отечество, с оружием в руках и не были свидетелями торжества Наполеона».
А в это время из окон третьего этажа здания Сената в Кремле за разворачивающейся трагедией наблюдал чиновник Вотчинного департамента надворный советник Алексей Дмитриевич Бестужев-Рюмин:
«В 4 часа пополудни пушечные выстрелы холостыми зарядами по Арбатской и другим улицам возвестили вход неприятеля в Московские заставы. Я считал выстрелы, их было 18. Звон на Ивановской колокольне утих. Вскоре Троицкие ворота в Кремле, которые были наглухо заколочены, и только одна калитка для проходу оставлена, выломлены, и несколько Польских уланов въехало в Кремль через оные. Место это из окон Вотчинного Департамента видно, ибо некоторые окна прямо против Троицких ворот. Я вскричал: «Верно, это неприятель!»-«Э, нет!» – отвечал мой знакомый, пришедший в департамент со мною проститься; «это наш арьергард отступающий». Но увидели мы, что въехавшие уланы стали рубить стоящих у арсенала нескольких человек с оружием, которое они из оного только что взяли, и уже человек десять пали окровавленные, а остальные, отбросив оружие и став на колени, просили помилования.
Уланы сошли с коней своих, отбили приклады у ружей, и без того к употреблению не годящихся, забрали людей и засадили их в новостроющуюся Оружейную Палату. Я запер вход и выход в Вотчинный Департамент, взял ключи к себе и приставил к дверям к каждой по одному инвалиду из служащих при департаменте, приказав тотчас уведомить меня, коль скоро кто будет стучаться.
Вскоре за передовыми Польскими уланами стала входить и неприятельская конница. Впереди ехал генерал, и музыка гремела. Когда сие войско входило в Кремль, то на стенных часах, которые в департаменте, показывало 4 Уч часа. Это войско входило в Троицкие и Боровицкие ворота, проходило мимо Сенатского здания и вышло в Китай-город чрез Спасские ворота; шествие этой конницы продолжалось до глубоких сумерек беспрерывно. Ввезена в Кремль пушка и сделан выстрел к Никольским воротам холостым зарядом; вероятно, сей выстрел служил сигналом».
Вид в Кремле на Сенат. Худ. Ф. Я. Алексеев. 1800-е гг.
Бестужев-Рюмин, в отличие от Ростопчина, не покинул Москвы, оставшись охранять архив Вотчинного департамента. 2 сентября 1812 года он, оказавшись среди тех москвичей, кто действовал согласно принципу «Спасайся, кто может», в поисках избавления от входящих в город французских войск направился в Вотчинный департамент, прихватив с собою жену и малолетних сыновей. Там уже находились и другие чиновники, не сумевшие эвакуироваться из города. Департамент располагался в здании Сената.