Волнующими представлялись и отношения города с ближайшими окрестностями. Москва окружила себя плотным кольцом пригородов. К Первопрестольной вплотную приближались несколько волостей Московского уезда – Ростокинская, Всехсвятская, Выхинская, Нагатинская, Царицынская, Зюзинская, Голенищевская, Хорошевская. Население всего уезда на рубеже веков перевалило за 160 тысяч. Работу большинству жителей давала Москва – они трудились на фабриках, снабжали дачников продуктами, занимались ремеслом. В 1909 году в городские школы ходило 1833 ребенка, формально проживающих в пригородной местности. Выезды пожарных в Подмосковье обходились в 66 тысяч рублей ежегодно. «Часть московского городского населения под влиянием дороговизны квартир переселяется за город и освобождается таким образом от городских налогов», – отмечали представители власти. На земли, не входившие в состав города, приходилось тянуть трамвайные ветки. С другой стороны, Москва строила на губернских землях предприятия, необходимые, прежде всего, самой столице, водопровод, канализацию. Получается, что город и окрестные селения были связаны своеобразным симбиозом. Впрочем, когда в состав Москвы включались весьма доходные территории вроде Богородского или Даниловской слободы, земство протестовало[330].
Вхождение в состав крупного города автоматически взвинчивало цены на жилье, и население устремлялось еще дальше. В 1912 году московские земцы изучают опыт Нью-Йорка, Лондона, Вены и приходят к выводу, что пригороды нужно сливать с Москвой не отдельными сегментами, а целым кольцом. Складывалась ситуация, когда муниципальные земли постепенно окружали территорию завода Гужона (современный «Серп и Молот»).
В 1915 году товарищ городского головы Брянский утверждал, что на благоустройство пригородов московской казне придется потратить 14–15 миллионов рублей: «Пригородные владения находятся по преимуществу в аренде малосостоятельных лиц, возведших на своих участках малоценные постройки с крайне перенаселенными квартирами. В пригородах отсутствует организация удаления с застроенных владений нечистот, а потому последние сваливаются в глубокие помойные ямы, в поглощающие колодцы, прямо на дворах, на улице, в соседние овраги и пруды. Остающиеся в пределах поселений нечистоты заражают воздух, почву и проникают в подпочвенную воду, которая затем через колодцы поступает на потребление населения. Это вопиющее неблагоустройство пригородов привело их территории в недопустимое антисанитарное состояние, порождающее среди местного населения чрезвычайную общую заболеваемость и непрекращающиеся заразные болезни». Война прервала вялую дискуссию, и вновь к вопросу о расширении Москвы вернулись только в 1917 году, когда в состав города вошли земли вплоть до Окружной железной дороги.
Грядущее пришло жилищным уплотнением, всесильным Швондером, холодными квартирами, бурными дискуссиями, первыми расстрелами, всплеском авангарда. Оказался разрушен старый буржуазный мир с его маленькими радостями, чаепитиями, поездками на дачу, неспешным обсуждением общественных проектов. Большевики, разом изменившие социальный и политический портрет России, в 1918 году вернули Москве столичный статус. Да, в Москве практически полностью остановилось строительство, но в недрах молодого авангардного искусства уже вызревал масштабный конструктивистский проект. Маяковский и Родченко, глотая чай с сахарином, рисовали «окна РОСТа», на улицах ставились гипсовые памятники революционным мыслителям, а Владимир Татлин делал макеты вращающихся башен.
Новая эпоха рисовала свои полотна широкими мазками, при этом отнюдь не превознося ценность отдельной человеческой единицы. Михаил Осоргин писал: «Нет, в те дни мы все-таки пили из полных чаш настоящее вино жизни. В нищете, в растерянности быта, в неуверенности дня и ночи, в буче важного, ничтожного, грозного, смешного, в грохоте разрушений и фантастических планах созиданий мы боролись за будущее, в которое, может быть, по инерции продолжали верить. Во всяком случае, мы жили необычайной, неповторяющейся жизнью – дух никогда не угасал. Не думаю, чтобы кто-нибудь из нас тогда мечтал променять эту жизнь на затхлость буржуазного покоя, на кофей с булочками, воскресный отдых, умеренные идеалы и их постепенное достижение. Вечно предстоя пропасти, мы все-таки жили в стране и в эпоху необычайных возможностей. Пляска смерти на богатейшей, плодоносящей почве, великолепные грозы, разливы великих рек, неожиданности пробуждений, – этого не выразишь ни словами, ни образами, это нужно было пережить в редком сознании каждым себя – страной и народом. Мне, европейцу, Европа вспоминалась безвкусным блюдом зеленого горошка под кисло-сладким соусом, старушкой в чепчике, чиновником на покое. Расширенными зрачками мы смотрели на нашу Россию, настороженным ухом ловили музыку будущего. В дикой какофонии рычания, плача и восторженности».
Ностальгия – чувство порой поддерживающее, но иногда деструктивное. Нынешние старожилы мечтают о Москве шестидесятых, когда широкое Садовое кольцо еще не изобиловало автомобилями, когда любой добрый милиционер отвел бы домой заблудившуюся девочку с красным шариком в руке. Обитатели Москвы нэповской вкушали шницель и понимали, что он не имеет никакого отношения к блюду 1913 года. Вельможи грибоедовской поры хвалили Москву Екатерины Второй, где еще только брали власть Кузнецкий Мост, Тверской бульвар и Английский клуб.
Былое нельзя воротить… Выхожу я на улицу
и вдруг замечаю: у самых Арбатских ворот
извозчик стоит, Александр Сергеич прогуливается…
Ах, завтра, наверное, что-нибудь произойдет!
XXIVКонец прекрасной эпохи
Москва дала воинам Первой мировой сотни госпиталей и лазаретов. Но еще нужно было позаботиться о том, где хоронить ушедших защитников империи. Революционная буря семнадцатого года отодвинула от простых россиян Первую мировую войну.
В советское время ее величали «германской» и «империалистической», хотя в публицистике Российской империи за войной закрепилось название «Вторая Отечественная». В нашей стране практически нет памятников первой исполинской бойне XX века, имена ее героев известны разве что студентам-историкам и специалистам. Приближение столетнего юбилея давало надежду на резкое изменение ситуации в лучшую сторону. Увы, никаких разительных перемен не произошло. Да, на Поклонной горе открыли очередной памятник, состоялось несколько выставок, выходили книги и документальные фильмы. Но для большинства горожан та война так и не приобрела сколь-нибудь зримых очертаний.
Главное московское памятное место о баталиях 1914–1917 годов находится в окрестностях станции метро «Сокол». В самый разгар войны здесь появился комплекс Братского кладбища. Некрополь долго служил главным местом воинских захоронений, но в 1930–1940-е годы обширную территорию сровняли с землей. В эпоху позднего сталинизма в районе современной Новопесчаной улицы началось активное жилищное строительство, дома здесь стоят в прямом смысле на костях. На обширном участке, уцелевшем от застройки, разбили парк. Каждый день здесь гуляют пожилые жители района, мамы с колясками, резвятся дети. Нет ничего удивительного в подобной пляске на костях – легче сказать, в каком месте столицы не было приходских кладбищ и некрополей. Но практически полное отсутствие мемориальных мест Первой мировой на карте города заставляет нас акцентировать внимание на этом факте. На полях сражений Россия оставила больше 2 миллионов человек, открыв печальный список отечественных потерь XX столетия.
Крайний дефицит свободных мест на столичных кладбищах ощущался уже в 1900–1910-е годы, а с началом войны проблема только обострилась. Одной из первых новое пространство для захоронений предложила открыть великая княгиня Елизавета Федоровна, жена убитого в 1905 году генерал-губернатора. Она писала в сентябре 1914 года о первых жертвах военной кампании: «Их родственникам и нам всем будет утешительно знать точное место упокоения павших при защите нашей дорогой родины героев и иметь возможность там помолиться». Врач Сергей Пучков, участвовавший в работе Красного Креста, осмотрел несколько предложенных участков и в итоге остановился на окрестностях села Всехсвятского. До Тверской заставы отсюда было всего пять верст, песчаная почва позволяла относительно быстро рыть могилы, территория изобиловала старыми липами, ельником и березками. Невдалеке катила свои воды река Таракановка. Горожане собрали на выкуп 11 десятин земли больше 270 тысяч рублей. В декабре 1914 года Николай II приказал добавить еще 8 десятин. Территория нового кладбища почти вплотную подступала к Петроградскому шоссе, нынешней Ленинградке. Обустройством комплекса занимались инженеры-архитекторы С. С. Шестаков и Р. И. Клейн. Шестаков специально ездил в Севастополь, чтобы ознакомиться с мемориальными кладбищами. В 1911 году вышел знаменитый фильм «Оборона Севастополя», и общество прочно связывало в своем сознании Крымскую войну и начавшуюся череду сражений с Германией и Австро-Венгрией. Работы велись довольно быстро, и уже в феврале 1915 года первые герои нашли на Братском кладбище вечный покой.
Довольно долго за неимением средств на новом некрополе не могли возвести постоянную часовню. Выход был найден в середине 1915 года. В городскую думу обратились родители погибших на фронте братьев, Андрея и Михаила Каткова. Семья предложила полностью оплатить строительство храма, если будут выполнены несколько условий. Во-первых, они настаивали на даровании новой церкви имени Преображения Господня, потому что их дети погибли в день двунадесятого праздника. Во-вторых, родители просили дать боковым приделам имена Архангела Михаила и Андрея Первозванного. В-третьих, они хотели привлечь к проектированию молодого архитектора А. В. Щусева. Требования опечаленных Катковых были удовлетворены. Правда, основной объем Свято-Преображенского храма освятили то