18 мая вся Москва переместилась на Ходынское поле, ждали народных гуляний и раздачи царских подарков, скудных, но для простого обывателя весьма памятных. Недалеко от Петровского парка построили ларьки для раздачи императорских гостинцев, меда и пива. Уже с вечера поле наполнилось толпой народа. Шли с Пресни, Тверской, Бутырок, заполняя все окрестные улицы в желании получить эмалированную кружку с золоченым вензелем. «К полуночи громадная площадь, во многих местах изрытая ямами, начиная от буфетов, на всем их протяжении, до здания водокачки и уцелевшего выставочного павильона, представляла из себя не то бивуак, не то ярмарку. На более гладких местах, подальше от гулянья, стояли телеги приехавших из деревень и телеги торговцев с закусками и квасом… С рассветом бивуак начал оживать, двигаться. Народные толпы все прибывали массами. Все старались занять места поближе к буфетам»[157].
Празднично разодетые рабочие и мещане жгли костры, весело болтали, смеялись, пели песни, гадали, какие дополнительные «бонусы» достанутся простым москвичам: «Отчего же?.. Бывает же людям счастье. Може, и точно попанется выигрышный билет. (Среди народа был слух, что, кроме подарков, будут раздавать еще и выигрышные билеты.) Уж что там десять тысяч. Хушь бы пятьсот рублей. То-то бы наделал делов: старикам бы послал, жену бы с места снял. А то какая жизнь врозь. Часы бы настоящие купил. Шубу бы себе и ей сделал. А то бьешься, бьешься – и все из нужды не выбьешься»[158].
Гуляния планировали объявить открытыми в 10 утра, но среди толпы прошел слух, что подарков на всех не хватит, и буфетчики будут раздавать кружки и сайки преимущественно своим знакомым. Люди хлынули сплошным потоком, началась давка, унесшая жизни более чем тысячи человек. Часовых и казаков, охранявших балаганы и буфеты, быстро оттеснили.
Ходынское поле было изрыто ямами и рвами, сложный рельеф только увеличил количество жертв – людей топтали, самые наглые шли по головам в надежде поживиться гостинцами. Слышались крики: «Дают! Дают!» Давка, по свидетельству Гиляровского, продолжалась не больше десяти минут. Около шести утра все было кончено. Открылось огромное поле, напоминавшее сцену древнерусской брани. Место трагедии спешно очистили от трупов и крови, а гуляния даже не отменили. «Более 500 раненых отвезли в больницы и приемные покои… Стоны и причитания родственников, разыскавших своих, не поддавались описанию… По русскому обычаю народ бросал на грудь умерших деньги на погребение… А тем временем все подъезжали военные и пожарные фуры и отвозили десятками трупы в город. Приемные покои и больницы переполнились ранеными. Часовни при полицейских домах и больницах и сараи – трупами. Весь день шла уборка… Кроме этого, трупы находили и на поле, довольно далеко от места катастрофы. Это раненые, успевшие сгоряча уйти, падали и умирали. Всю ночь на воскресенье возили тела отовсюду на Ваганьковское кладбище».
Великий князь Константин Константинович отметит: «Еще больнее, что нет единодушия во взглядах на это несчастие: казалось бы, генерал-губернатор должен явиться главным ответчиком и, пораженный скорбью, не утаивать или замалчивать происшествие, а представить его во всем ужасе… Я слышал мнение, что не следует отменять празднеств ради катастрофы на Ходынском поле ввиду того, что Коронация слишком большое торжество и должно быть празднуемо… Число погибших все растет, теперь говорят, что их более 2000»[159]. Несмотря на искренние переживания, молодой император в тот же день отправился на бал к французскому посланнику Монтебелло. «Сегодня произошел большой грех», – запишет он в дневнике. Придворные предполагали, что Николай II, «…исполняя тяжелую обязанность монарха, хочет скрыть от иностранцев наше внутреннее русское горе».
Граф А. А. Игнатьев пишет о панических настроениях в городе и странном послевкусии трагедии: «…К нам подошел конвойный офицер в красной черкеске, известный гуляка князь Витгенштейн, и …сказал нам: «Слыхали? Черт знает что вышло – какой-то беспорядок! Все это вина паршивой московской полиции, не сумевшей справиться с диким народом!» Играли гимн, кричали «ура», но все чувствовали, что случилось нечто тяжелое и что надо скорее покончить с этим очередным номером торжеств. Однако весь ужас совершившегося мы поняли, уже возвращаясь в Кремль: мы обогнали несколько пожарных дрог, на которых из-под брезентов торчали человеческие руки и ноги…»[160]
Полицмейстера Власовского после печальной трагедии отправили в отставку, правда, назначив ему 15 тысяч рублей ежегодного пенсиона. 1800 полицейских не смогли спасти толпу от начала давки. Интересно, что события на Ходынке послужили толчком к попыткам создания системы «Скорой помощи». Александра Федоровна высказывала подобные мысли в конце 1896 года. Владимир Маковский, переживая сложный год, навсегда изменивший отношение русского народа к царю, написал картину «Ходынка». Ее даже пытались выставить в Москве. Предварительное разрешение было получено, но потом любое упоминание о полотне тщательно вымарывали из каталогов со словами: «Картине еще не время, она является солью, посыпанной на свежую рану». Огромное стечение народа помножилось на нерасторопные действия полиции и городских заправил. Престиж власти стремительно падал.
В 1898 году А. М. Опекушин заканчивает памятник Александру II. Мощную фигуру императора устанавливают в Кремле. Памятник венчали ангелы. Один символизировал спокойствие и держал ветвь мирры, другой взял в руки цепи разорванного рабства… Над государем водрузили шатровую островерхую крышу на четырех столбах, взгляд зрителя занимала внушительная колоннада. Последняя, впрочем, послужила поводом для шуток и песенок:
Безумного строителя
Бездарный выбран план —
Царя-Освободителя
Поставить в кегельбан.
Изъяны «кегельбана» из колонн замечают многие критики. «Это общий недостаток всех памятников, где статуи имеют прикрытия… Даже войдя в галерею, посетитель не вполне свободен в достижении главной цели – осмотреть изображение Императора, – так как столбы часто мешают этому»[161]. Занятно, что в Петербурге удовлетворяли далеко не все выдвинутые общественностью проекты московских памятников. Еще в 1885 году гласные городской думы захотели увековечить память Екатерины II, установив монумент императрицы на одной из главных площадей. Власти империи ответили отрицательно. Н. И. Астров связывает отказ со столетним юбилеем «Жалованной грамоты городам» – российские мегаполисы могли-де вспомнить о своих утраченных вольностях.
Еще при Николае Алексееве был ускорен процесс обсуждения проектов московской канализации. Работы начались в 1892 году. К сожалению, Николай Александрович не увидел первой очереди своего детища, продолжателями его дела выступили городские головы Рукавишников и Голицын. В 1898 году город частично избавился от порядком надоевшего зловония. Москвичи часто не утруждали себя уборкой нечистот и отказывались от услуг ассенизационного обоза. Например, живший в районе Болотной площади домовладелец Попов устроил целую систему колодцев по спуску зловонных отходов в Водоотводный канал.
Первая очередь канализации охватила районы в пределах Садового кольца, Хамовники, некоторые участки Мещанской части и Тверскую-Ямскую. «Канализация устроена по сплавной раздельной системе, т. е. в канализационные трубы принимаются клозетные нечистоты, грязные хозяйственные воды из раковин, нечистоты и грязные воды от фабрик и заводов. Что же касается дождевых и талых вод, грунтовых вод из дренажных труб и конденсационных фабричных труб, то таковые минуют канализационные трубы: для них существует особая водосточная сеть, отводящая их в реки Яузу и Москву. Канализационные воды выводятся по трубам за город на поля орошения двумя каналами… Верхним каналом они направляются за город самотеком; по нижнему каналу нечистоты текут до станции-перекачки у Новоспасского моста, отсюда они нагнетаются по напорной трубе в верхний канал, идущий через Спасскую заставу на Люблинские поля орошения, где и обезвреживаются»[162]. Правда, стоимость обустройства последних вызвала вопросы у гласных городской думы: «…При устройстве городской канализации пустопорожние земли, кочки и болота, отчужденные у крестьян близ станции Люблино… были оценены, при энергичном участии председателя уездной земской управы, Н. Ф. Рихтера, в баснословно дорогую сумму. Городу пришлось заплатить в семь раз больше того, что он предполагал по предварительной оценке». Думцы возмущались и спрашивали, почему город должен вынуть 3 миллиона 300 тысяч рублей на один только выкуп пустоши, но получали ответ: «Ничего, Москва богата! Заплатит!» Город продолжали воспринимать как «всероссийский карман», тем более что роль Нижнего Новгорода отходила на второй план.
Идет победоносное шествие электрического освещения. Павел Яблочков, начальник телеграфа Московско-Курской железной дороги, испытывал свой прожектор на крыше дома по Старой Басманной. Местные жители, вероятно, пугались новинки, и незадачливого изобретателя снимали с крыши полицейские. Патент на изобретение П. Н. Яблочкову пришлось получать во Франции. Жители Европы называли изобретенную инженером лампу русской. «Россия – родина электричеств», «Северный русский свет»… Газеты склоняли название нашей страны на все лады. Торговые пассажи и улицы Парижа, Берлина, Мадрида, Неаполя освещались «свечами Яблочкова».
В 1880 году первые восемь электрических фонарей были установлены в Москве. Окрестности храма Христа Спасителя в день коронации Александра III сияют нестерпимо ярко – здесь тоже ввели электрическое освещение. Довольная публика каждую встречу «русского солнца» сопровождает одобрительными аплодисментами. Правда, для иллюминации колокольни Ивана Великого закупили 3500 лампочек американского производства – с изобретателями империи вовсю конкурировал Эдисон. Наблюдатели отмечали волшебный эффект: свет загорается мгновенно, на обновленных и залитых солнцем улицах можно читать книги! Постепенно стали освещать и парки, места массовых гуляний, сад «Эрмитаж», Сокольники. Чтобы приучить москвичей к новому свету, проводились специальные «электрические балы» – и потанцуешь, и на диковинное удобство полюбуешься. Правда, московским модницам электричество преподносило сюрпризы неприятного толка. Макияж красавиц был рассчитан на керосиновые лампы и тусклые газовые рожки, а в свете «лампочек Ильича» лица казались иссиня-мертвецкими, покрытыми слоем штукатурки. В выгодном положении оказывалас