Герцен справедливо говорит, что города нас избаловали и обрезали крылья. Тепло, уютно. Сидим за полицией, за церковью, за администрацией, сильные правом собственности и комфорта.
«Двадцатый век наступил не просто. Ведь из четырех цифр сорвались с места три: одна из девяток перескочила к единице, и два нуля многообещающе расчистили дорогу идущему электромагнитному веку с летательными машинами, стальными рыбами и с прекрасными, как чертово наваждение, дредноутами. Главным признаком новой эры наметилось движение, овладение пространством. Непоседничество, подобно древней переселенческой тяге, охватило вступивших в новый век. Расширением тел еще можно было бы назвать эту возникшую в людях тенденцию», – писал К. С. Петров-Водкин. Человек всегда относился к смене цифр на календаре с некоторым мистическим ожиданием и суеверием. Россия начинала XX столетие стремительным развитием всех внутренних сфер. Показатели в статистических ежегодниках удваивались, утраивались, обретали дополнительные нули.
В области человеческого духа все не так однозначно – спорят литературные и художественные группировки, поднимается на эстраду человек в желтой блузе. Культура достигает невиданного расцвета и отливается в серебряные формы. «Прервалась связь времен?» Отчасти. Жизнь становится быстрее. Телефоном, телеграфом, фотоаппаратом уже никого не удивить. Граммофоны! Кино и «великий немой»! Человек в небе! Николай Бердяев напишет впоследствии: «Техника есть последняя любовь человека, и он готов изменить свой образ под влиянием предмета своей любви… Человек жаждал чуда для веры, и ему казалось, что чудеса прекратились. И вот техника производит настоящие чудеса»[164]. Множатся хобби, тут и там велосипеды, теннис, яхты, спиритические сеансы, вегетарианство, аэропланы. Всевозможные удобства из каталогов «Мюра и Мерилиза» делают человека среднего достатка изнеженным, что не преминул подчеркнуть Маяковский в 1913 году:
Мы завоеваны!
Ванны.
Души.
Лифт.
Лиф души расстегнули.
Тема большого города неоднократно поднималась самобытными поэтами в отрицательном ключе. В бесхитростных и неумелых строках 1913 года проглядывают справедливые опасения:
На парах мы летим
По земле, по воде, —
Электричеством мним
Покорить все себе;
И, подобно орлам,
Вознесясь над землей,
По воздушным волнам
Мы скользим с быстротой.
Хоть дела хороши,
Да любви нет живой;
Не согреешь души
Ведь наукой одной.
Телефон, телеграф
Хоть сближают людей, —
Стало меньше стократ
Неподкупных друзей.
Пестрый быт, бесконечные золоченые шкатулочки, небольшой, но стабильный рост благосостояния, обилие свободного времени. Стефан Цвейг называл десятилетия, предшествовавшие Первой мировой войне, «золотым веком надежности». У той эпохи есть свои поклонники. Под вальсы Шуберта и хруст французской булки они под разными соусами рассматривают достижения 1913 года. Приводятся цитаты Эдмона Терри о возможной гегемонии России в Европе к середине XX века и фраза Столыпина о великих потрясениях и великой России. Упущенные возможности и альтернативная история – вещь, безусловно, интересная. Но Первая мировая, разрушив до основания четыре империи, перепахала окопами континент. От моря до моря. Кончилась привычная Европа, закатилась старая Россия.
Причудливый особняк Арсения Морозова на Воздвиженке
Та Москва, хоть и входила во вкус капиталистических отношений, мирно смешивала в себе нехитрый быт окраин и призывные огни центральных районов. Новое и старое, старое и новое. «Появился телефон; он был только в богатых домах и в конторах крупных фирм; звонить было сложно – крутили рукоятку, в конце разговора давали отбой. Появилось также электричество, но я долго жил среди черного снега коптивших керосиновых ламп. Голландские печи блестели изразцами. Топили сильно. Между оконными рамами, покрытыми беспредметной живописью мороза, серела вата; иногда на нее ставили стаканчики с бумажными розами. Летом жужжали мухи. Блестели крашеные полы. Тишину изредка прерывал дискант маленьких собачонок – в моде были болонки и вымершие теперь мопсы. На комодах фарфоровые китайцы до одурения кивали головой. В эмалированных кружках с царским гербом (память о Ходынке) розовели гофрированные розы. К чаю подавали варенье, и варенья бывали разные: крыжовник, русская клубника, кизиль, райские яблочки, черная смородина».
Здание Московской телефонной станции
Москва переживает толки о войнах, революциях, стачках. Обыденностью становятся политические партии, террор, первые признаки скорой смуты. Борис Пастернак передает особенности детского восприятия событий:
Мы играем в снежки.
Мы их мнем из валящихся с неба
Единиц
И снежинок
И толков, присущих поре.
Этот оползень царств,
Это пьяное паданье снега —
Гимназический двор
На углу Поварской
В январе…
Снег идет третий день.
Он идет еще под вечер.
За ночь
Проясняется.
Утром —
Громовый раскат из Кремля:
Попечитель училища…
Насмерть…
Сергей Александрыч…
Я грозу полюбил
В эти первые дни февраля.
После первой грозы 1905-го все, казалось бы, успокоились, приняли бурю за единичный порыв ветра, с упоением праздновали все новые и новые юбилеи. Романовы? 300! Полтава? 200! Бородино? 100! Москва веселилась, прожигала жизнь, каталась на трамвае, зарабатывала рубли и тут же их спускала. Контрасты, контрасты! Муравейники доходных домов возвышались на фоне одноэтажной деревянной застройки окраин, фабричных поселков, огородов, заводов. Автомобили и трамвайные вагоны делили проезжую часть с тысячами извозчиков. Зимние сугробы сменялись нашествием пыли в летние месяцы. В столь ускорившейся на рубеже веков жизни оставалось место для созерцания и ностальгии. Валерий Брюсов, один из столпов символизма, горевал в 1909 году:
Я знал тебя, Москва, еще невзрачно-скромной,
Когда кругом пруда реки Неглинной, где
Теперь разводят сквер, лежал пустырь огромный
И утки вольные жизнь тешили в воде;
Когда поблизости гремели балаганы
Бессвязной музыкой, и ряд больших картин
Пред ними – рисовал таинственные страны,
Покой гренландских льдов, Алжира знойный сплин;
Когда на улице звон двухэтажных конок
Был мелодичней, чем колес жестокий треск,
И лампы в фонарях дивились, как спросонок,
На газовый рожок, как на небесный блеск;
Когда еще был жив тот «город», где героев
Островский выбирал: мир скученных домов,
Промозглых, сумрачных, сырых, – какой-то Ноев
Ковчег, вмещающий все образы скотов…
Окончательный разрыв с Москвой в конце 1910-х заставит эмигрантов создать умилительный образ старого города, где все недостатки превращались в достоинства. Игорь Северянин, разлученный с Первопрестольной, напишет в 1925 году свою эпитафию ушедшему:
Мой взор мечтанья оросили:
Вновь – там, за башнями Кремля, —
Неподражаемой России
Незаменимая земля.
В ней и убогое богато,
Полны значенья пустячки:
Княгиня старая с Арбата
Читает Фета сквозь очки…
А вот, к уютной церковушке
Подъехав в щегольском «купе»,
Кокотка оделяет кружки,
Своя в тоскующей толпе…
И ты, вечерняя прогулка
На тройке вдоль Москвы-реки!
Гранатного ли переулка
Радушные особняки…
Кто полнее и остроумнее всего описал наш город 1900-х годов? Пожалуй, Саша Черный, представитель блестящей школы петербургского «Сатирикона». В своем «Руководстве для гг., приезжающих в Москву», он обозначил основные вехи постижения города, обращаясь к провинциалам:
«1. В опросном полицейском листке, в графе «Для какой надобности приехал?» – пиши: «Для пьянства». Самый благонамеренный повод.
2. Остановись у родственников или у знакомых, сославшись на московское гостеприимство. Если это на них не подействует – поезжай в гостиницу.
3. Выгоднее приезжать вдвоем – тогда можно взять один номер и уехать на полчаса раньше компаньона, не заплатив.
4. Жидкостью от клопов полезно смазаться еще на станции отправления. Ее же можно принять и внутрь, так как московские клопы залезают даже в горло.
5. Так как перед многими московскими вратами нужно обнажать голову, то, чтобы не ошибиться, носи все время шляпу в руках.
6. Первым долгом поезжай в Сандуновские бани и, встретив там Петра Боборыкина, попроси у него автограф.
7. Завтрак в Славянском базаре (селянка, кулебяка и расстегаи), обед у Тестова (кулебяка, расстегаи и селянка), ужин у Омона (расстегаи, селянка и кулебяка), похороны на Ваганьковском кладбище.
8. Памятник Минину и Пожарскому – против пассажа. Одна из фигур Минин, другая Пожарский. Против памятника – пассаж.
9. Сев на извозчика, вообрази себя на взбесившейся двуспальной пружинной кровати. Сообразно тому и поступай.
10. Флиртовать можешь в Оружейной палате. Ухаживать там же. Расплачиваться в гостинице.