Исполнилось твое пророческое слово;
Наш старый стыд взглянул на бронзовый твой лик,
И легче дышится, и мы дерзаем снова
Всемирно возгласить: ты гений! ты велик!
На первых пушкинских торжествах схлестнулись политические шпаги, среди ораторов значились такие разные И. С. Тургенев, И. А. Аксаков, Ф. М. Достоевский. Уже 5 июня начали сгущаться тучи, о чем Достоевский не преминул сообщить в письме жене: «…Любезно подбежал Тургенев. Другие партии либеральные, между ними Плещеев и даже хромой Языков, относятся сдержанно и как бы высокомерно: дескать, ты ретроград, а мы-то либералы. И вообще здесь уже начинается полный раздор. Боюсь, что из-за направлений во все эти дни, пожалуй, передерутся».
Праздник отказались посетить М. Е. Салтыков-Щедрин и Л. Н. Толстой. Приглашения отправляли и зарубежным писателям – Карлейлю, Гюго, Флоберу, Рембо. Из иностранцев на пушкинские дни пожаловал только французский славист Луи Леже.
На торжественное заседание Общества любителей русской словесности собралась вся образованная Москва. «В первом ряду, на первом плане – семья Пушкина. Старший сын Александр Александрович, командир Нарвского гусарского полка, только что пожалованный флигель-адъютантом, в военном мундире, с седой бородой, в очках; второй сын – Григорий Александрович, служивший по судебному ведомству, моложавый, во фраке; две дочери: одна – постоянно жившая в Москве, вдова генерала Гартунга, заведовавшего еще недавно Московским отделением государственного коннозаводства и застрелившегося в зале суда во время процесса, к которому он был привлечен, и другая – графиня Меренберг – морганатическая супруга герцога Гессен-Нассауского, необыкновенно красивая, похожая на свою мать». Кульминацией заседания стала речь Достоевского, произнесшего: «Да, в появлении Пушкина для всех нас, русских, нечто бесспорно пророческое».
Критик Н. Н. Страхов писал: «Огромное влияние Достоевского нужно причислить, конечно, к самым отрадным явлениям, и в нем есть одна черта, заслуживающая величайшего внимания. Эта черта – отсутствие злобы в постановке нашей великой распри между западной и русской идеею. Эта черта поразила всех в пушкинской речи Достоевского, но она же характеризует собою и его «Дневник», и его романы. При всей резкости, с какою он писал, при всей вспыльчивости его слога и мыслей, нельзя было не чувствовать, что он стремится найти выход и примирение для самых крайних заблуждений, против которых ратует. «Смирись, гордый человек, потрудись, праздный человек!» Эти слова, которые с такой неизобразимою силою прозвучали в Москве над толпою, эти слова звучали не угрозой, не ненавистью, а задушевным, братским увещанием»[220]. Речь Достоевского повторяли, цитировали, восхищались ею. «Возглашая тост за русскую литературу, он говорил: «Пушкин раскрыл нам русское сердце и показал нам, что оно неудержимо стремится к всемирности и всечеловечности… Он первый дал нам прозреть наше значение в семье европейских народов…»
Вечером в торжественном концерте, состоявшемся при участии огромного оркестра и знаменитых артистов, Достоевский, выйдя на эстраду, сутулясь и ставши как-то немножко боком к публике, прочитал пушкинского «Пророка» резко и страстно: «Восстань, пророк!..» И закончил с необычайно высоким нервным подъемом: «Глаголом жги сердца людей!..» Полагаю, что никто и никогда не читал этих вдохновенных строк так, как произнес их не актер, не профессиональный чтец, а писатель, проникнутый искренним и восторженным отношением к памяти величайшего русского поэта»[221].
Интеллигенция с ужасом ждала финального банкета и предстоящего выступления известного провластного публициста М. Н. Каткова. Но тот поступил дальновидно, призвал собравшихся «к замирению, по крайней мере, к смягчению вражды между враждующими» и закончил речь пушкинскими словами: «Да здравствует солнце, да скроется тьма!» После этих слов Катков потянулся с бокалом к Тургеневу. Сам Тургенев взаимностью не ответил и хитро произнес: «Ну, нет… Я старый воробей, меня на шампанском не обманешь».
В 1899 году Россия отмечала очередной юбилей, столетие со дня рождения великого поэта. Праздник был омрачен недородом в ряде губерний, поэтому раздавались голоса об отмене торжественных обедов и о сборе пожертвований на помощь голодающим. Годом ранее начали сбор средств на выкуп села Михайловского у сына поэта, Григория Пушкина. Идея не получила широкого распространения, в 1899 году имение приобрели за счет правительственных средств, на что потратили 115 тысяч рублей. Московская городская дума выделила на проведение пушкинского праздника 12 000 рублей, но при этом отказалась переименовать Тверской бульвар в Пушкинский. В провинции находились и свои «рекордсмены»: город Режица ассигновал на проведение праздника 25 рублей, населенный пункт Новая Ушица – 6 рублей. Власти Белгорода не выделили ни копейки. Один из гласных местной думы произнес: «Много у нас таких Пушкиных».
Общества и кружки соревновались между собой, кто оригинальнее почтит память национального гения. Гастрономы предлагали устроить обед с блюдами из «Евгения Онегина», велосипедисты опубликовали проект всероссийских гонок, кое-кто предлагал отлить «национальную пушку» имени Пушкина. Никольская улица с ее дешевыми народными изданиями откликнулась на юбилей выходом в свет увесистой книги с необычайно длинным и громоздким названием: «Полное собрание сочинений всех стихотворений Пушкина, Лермонтова и Кольцова, этих величайших и знаменитейших 3-х творцов, наших родных поэтов. Все три творческо-поэтические сочинения помещены в одном большом томе. С приложением очень интересных их биографий, в особенности первого и второго, а именно Пушкина и Лермонтова, каковые эти величайшие поэты оба погибли скорбно-печальным и трагическим образом, на роковых дуэлях их в полном расцвете лет жизни их. В особенности здесь помещено интересное описание, предсмертные разговоры их с своими приближенными друзьями, при последних минутах трагических несчастных кончин их, конечно каждого в отдельности и в свои времена». Литературоведы отзываются о подобных «опусах» с иронией и негодованием, но, возможно, кому-то из народных низов даже такое безграмотное издание открыло дверь в мир классиков.
В Сокольниках вырастили большой цветочный портрет Пушкина. Клумба смотрелась очень выразительно. Появился табак и спички под маркой «Пушкин», «пушкинские перья» и даже чернильницы, стилизованные под бюст писателя. Шустов выпустил в честь юбилейных торжеств коньяк, кондитерское заведение Абрикосовых освоило производство рельефных «таблеток» с профилем поэта.
Торжественная вакханалия распространилась на ситцевые платки, обувь и духи – французы отметились выпуском парфюма «Bouquet Pouchkine». Несмотря на ограниченность и уход в «коммерцию», празднество 1899 года носило общероссийский характер, о чем свидетельствовал июльский номер «Вестника Европы»: «Как и девятнадцать лет тому назад, пушкинские дни были сновидением, позволяющим забыть на несколько минут печальную действительность – и вместе с тем своего рода «земским миром», во время которого умолкает вражда и прекращаются распри».
Однако юбилеи проходят, а поэты остаются. «Московский листок» сообщал, что в 1901 году в городских читальнях сочинения Гоголя пользовались большим спросом, нежели книги Пушкина: Александр Сергеевич собрал 1356 требований, а Николай Васильевич – 2500. В начале XX века памятник нередко «обижали», о чем свидетельствуют газеты: «Пушкину не везет! Загородили его столбами трамвая, а затем, должно быть в знак особого уважения к великому поэту, управа окружила его памятник скамейками, поставив их так, что публика садится к нему спиной».
Один из ранних рассказов Леонида Андреева носит название «Памятник». Юная кокотка мерзнет на Тверском бульваре под промозглым неприятным дождем. «Прямо перед ней тяжелой и угрюмой массой возвышался памятник. Дождевая вода каплями текла по черному, хмурому лицу, собиралась озерцами в глубоких выемках рукавов и ручейками стекала по складкам плаща». Внезапно появляется спаситель. Он недоверчиво смотрит на девушку и даже пытается читать ей лекции: «А кто такой «Пушкин»? Околоточный надзиратель?.. Эх!.. Пушкин был великий человек. А я вот сижу и думаю, почему один великий человек стоит на пьедестале, а другой вот тут под дождем мокнет и с тобой, умницей, разговаривает. Поняла?» В конце герой сжалился над несчастной и повел ее греться в маленькую комнатку на Грузинах.
Алексей Ремизов подбадривал москвичей: «В четверг вечером на Тверской бульвар пожалуйте на музыку: оркестр Александровского военного училища, капельмейстер Крайнбриг, соло на корнет-а-пистоне… На Страстной монастырь глядя, памятник Пушкина: Пушкин в крылатке стоит со шляпой… Какой сказочный образ – и большего добродушия и упоенности своим историческим обличьем едва ли в ком еще встретите – подлинно, Пушкин был самый счастливый на Москве от Марьиной рощи до Воробьевых гор и от Нескучного до Андроньева. Полон, кишит бульвар»[222].
Парадоксально, что в окружении поэта практически не осталось зданий, которые стояли здесь в 1880 году. Пушкин слишком самодостаточен, чтобы заметить муравьиную возню людей и машин вокруг себя. Взгляд поэта – отвлеченный, сосредоточенный. У Пушкина по-прежнему назначают встречи влюбленные. Сюда приходят туристы и в тысячный раз запечатлевают бронзового гиганта. «На фоне Пушкина! И птичка вылетает».
ЧТО ЧИТАЛИ ГИМНАЗИСТЫ В ДОРЕВОЛЮЦИОННЫХ УЧЕБНЫХ ЗАВЕДЕНИЯХ
Понятно, что Пушкин не сразу занял подобающее место в школьных хрестоматиях. Постараемся отделить зерна от плевел и просмотрим самую популярную школьную хрестоматию, составленную А.Д.Галаховым и выдержавшую свыше тридцати переизданий. История школьного курса литературы – это не только вкус, но еще и социальная обстановка, состояние литературной критики. Мы понимаем, кого ценили, а кого нет. Итак, в галаховскую хрестоматию включены произведения самых разных эпох. Письма Петра Великого, его «Морской устав» и «Воинский устав». Басни Эзопа, сочинения Платона и Аристотеля. «Юности честное зерцало». Стефан Яворский и Феофан Прокопович, Посошков. Кантемир и Тредиаковский. Ломоносов, Сумароков, Фонвизин, Херасков, Княжнин, Державин, Хемницер и Екатерина II, Болтин, Щербатов и митрополит Платон. Все это уместилось в первую книгу! Второй том посвящен XIX веку и так и называется, «От Карамзина до Пушкина». Здесь рядом стоят Дмитриев, Шишков, Крылов, князь Шаликов и граф Растопчин, Жуковский, Гнедич, Грибоедов, Вяземский. Получается, что даже самая передовая хрестоматия отставала от действительности на семьдесят-восемьдесят лет. Вот и читали школьники, лишенные критического мышления, очередную серию похождений Ната Пинкертона.