В Москве Кэрролл пробыл около двух недель в августе 1867 года. Он не владел русским языком и бросился в московскую пучину с ражем первооткрывателя. Уже на пути в Россию компаньонам встретился попутчик, поведавший, что среди русских мало владеющих иностранными языками. «В качестве примера необычайно длинных слов, из которых состоит этот язык, он написал и произнес для меня следующее: «Защищающихся», что, написанное английскими буквами, выглядит как «Zashtsheeshtshayoushtsheekhsya». Это пугающее слово – форма родительного падежа множественного падежа причастия и означает «лиц, защищающих себя».
Впрочем, через пару дней Кэрролл приобрел русско-английский разговорник и смог самостоятельно купить воды и хлеба в лавочке. Английский сказочник научился храбро торговаться с суровыми извозчиками и постоянно сбивал цену с 30 до 20 копеек. Незнание русской речи иногда серьезно подводило: так, Кэролл жестами просил горничную принести пальто, в ответ девушка подошла к дивану и взбила подушку. Прибыв в Москву на поезде, британцы поселились в шикарном отеле «Дюссо». Лев Толстой выбирает эту гостиницу для Вронского и Каренина. Первая прогулка по бывшей российской столице подарила Кэрроллу ряд метафор: «Мы уделили пять или шесть часов прогулке по этому чудесному городу, городу белых и зеленых крыш, конических башен, которые вырастают друг из друга, словно сложенный телескоп». Московские церкви напомнили писателю «гроздья разноцветных кактусов» с голубыми и красными колючими бутонами, а мостовая представляла собой «перепаханное поле». В путевом дневнике Кэрролл с удивлением отмечает: извозчики требуют за поездку на треть больше, потому что «сегодня день рождения императрицы».
Кэрролл избирает типичные туристические места: любуется панорамой города с Воробьевых гор, осматривает Василия Блаженного и поднимается на Ивана Великого. Сокровища Оружейной палаты писатель сравнил с разбросанными ягодами ежевики. Англичанин слыл заядлым театралом, поэтому в один из вечеров заглянул в Малый театр. В эпоху Островского Малый находился в авангарде русской театральной жизни.
Автор «Алисы в стране чудес» не мог не отведать русской кухни. В одном из московских трактиров путешественников потчевали следующими блюдами (орфография самого Кэрролла сохранена): soop ee pirashkee, parasainok, asetrina, kotletee, morojenoi, krimskoe, kofe. Писатель отметил приятный вкус крымского вина, а вот осетрина ему не понравилась. В Сергиевом Посаде Кэрроллу доведется выпить рябиновой настойки – ее употребляли в качестве аперитива.
Из прочих достопримечательностей доктор Доджсон удостоит своим посещением Новый Иерусалим. Как и всякий турист, Кэрролл отзывается о транспорте: русские дороги и экипажи ему показались тряскими, но поезда произвели на путешественников благосклонное впечатление. В одной гостинице писатель даже оставил чаевые и написал на бумажке «за труди», чем вызвал умиление мужика – хозяина гостиницы, расцеловавшего Кэрролла в обе щеки. После месяца странствий по России компаньоны вернулись в Англию. «Милая отчизна раскрывала объятия, принимая своих спешащих домой детей».
В начале XX века изменившуюся и похорошевшую Москву посещает норвежский писатель Кнут Гамсун. Уроженец Скандинавии интересовался русской литературой, но делал о ней несколько поспешные выводы: «Меня поражает, какой плохой мыслитель Достоевский, такой же плохой, как и Толстой. Нашим европейским мозгам трудно понять болтливое несовершенство этих двух великих гениев».
Первопрестольная, впрочем, произвела на Гамсуна несказанно большее впечатление: «В Москве около четырехсот пятидесяти церквей и часовен, и когда начинают звонить все колокола, то воздух дрожит от множества звуков в этом городе с миллионным населением. С Кремля открывается вид на целое море красоты. Я никогда не представлял себе, что на земле может существовать подобный город: все кругом пестреет зелеными, красными и золочеными куполами и шпицами. Перед этой массой золота в соединении с ярким голубым цветом бледнеет все, о чем я когда-либо мечтал. Мы стоим у памятника Александру Второму и, облокотившись о перила, не отрываем взора от картины, которая раскинулась перед нами. Здесь не до разговора, но глаза наши делаются влажными».
Гостиница «Савой»
Литератор отчаянно карабкается по ступенькам Ивана Великого, поражается размеру царственной пушки и колокола, изучает святыни Успенского собора, идет в Третьяковку, всматривается в лицо бронзового Пушкина. Правда, при изучении московских древностей Гамсун потерял пуговицу и, не зная кириллических символов, пытался найти портного. Языковая разница не помешала норвежцу починить костюм. Писатель забирается в трамвайный вагон, называет гостиницу, и публика дружно начинает указывать иностранцу – ехать тебе, мил человек, совсем в другую сторону.
Под конец Гамсун решается посетить ресторан. Аттракцион с первыми блюдами повторяется. «Я выучился говорить «щи». Немногие способны выучиться этому, но я выучился. И я умею писать это слово не так, как немцы, без «сии». Щи – это суп из мяса. Но это не обыкновенный говяжий суп, который никуда не годится, а прекрасное русское блюдо со всевозможной говядиной, яйцами, сливками и зеленью. Итак, я требую щей, и мне подают их. Но слуга хочет предупредить мои желания и подает мне еще какие-то блюда. Кроме того, я сам требую икры, – не знаю, кстати это было, или нет. Потом я спрашиваю также и пива».
Затем на столе появляется жаркое, сигары и кофе. После вкусного обеда Гамсун начинает относиться к русским умилительно и благосклонно: «Славяне… народ будущего, завоеватели мира после германцев! Неудивительно, что у такого народа может возникнуть такая литература, как русская, литература безграничная в своем величии и поразительная! Она получила питание из восьми неиссякаемых источников, – от своих восьми гигантов – писателей. Нам давно надо было бы обратить на них внимание и постараться ближе ознакомиться с ними». Под конец норвежец даже подходит к иконе, располагавшейся в красном углу, и обильно крестится вместе с остальными посетителями. Покидая заведение, Гамсун отмечает, что не видел более уютного ресторана.
На рубеже 1890—1900-х годов русская культура завораживает молодого поэта Райнера Марию Рильке. «В его воображении поэта вставала Россия как страна вещих снов и патриархальных устоев, в противоположность промышленному Западу». Литератор страстно принимается за изучение языка, переводит на немецкий чеховскую «Чайку», с удовлетворением отмечает, что понимает большую часть русской разговорной речи. На великоросском наречии Рильке даже пытался писать стихи. Наивная, в чем-то смешная, но заслуживающая уважения попытка писать на чужом языке:
И помнишь ты, как розы молодые,
когда их видишь утром раньше всех,
все наше близко, дали голубые,
и никому не нужно грех.
Ветреный порыв Рильке сохранялся около трех лет, он даже ездил в Ясную Поляну и называл Россию своей духовной родиной. «Трудно высказать, сколько новизны в этой стране и сколько будущности», – напишет он знакомому[228]. Многолетняя теплая дружба связывала Рильке с Леонидом Пастернаком, отцом именитого поэта.
Москва немцу понравилась с первого взгляда: «Если бы моя душа была не пейзажем, а городом, то она была бы Москвой». Рильке не останавливался и продолжал: «Мой голос потонул в звоне кремлевских колоколов, и мои глаза уже ничего не желают видеть, кроме золотого блеска куполов».
Необычайное впечатление на поэта произвели пасхальные праздники, он посещает множество церквей и пытается проникнуть в суть русской религиозности: «Впервые в жизни мной овладело невыразимое чувство, похожее на «чувство родины», и я с особенной силой ощутил свою принадлежность к чему-то, Бог мой, к чему-то такому, что существует на свете…» Рильке делает судьбоносные заявления, хотя к тому моменту провел в Москве всего несколько часов! У Иверской иконы литератора поражают нищие, «…которые с одинаковой силой созидают, коленопреклоненные, своего Бога и наделяют его снова и снова своим страданием и своей радостью (этими мелкими неопределенными чувствами), подымают его утром вместе с веками глаз и легко опускают вечером, когда усталость разрывает их молитвы, словно ленты, соединяющие венки из роз»[229].
Нашу страну немец воспринимал несколько идеализированно, считал, что здесь еще сохранилось гармоничное единение человека и природы. «…Благодаря свойствам русских людей я почувствовал себя допущенным в человеческое братство… Россия стала, в известном смысле, основой моего жизненного восприятия и опыта…» Рильке ценил творчество Иванова и Крамского, был поражен талантом крестьянского поэта Спиридона Дрожжина, обращался к русскому фольклору и былинам. Поэт бывал и на Сухаревке, и на Смоленском рынке, заходил в дешевые трактиры послушать народную речь.
В 1913 году Москву посетил Эмиль Верхарн. «Москва… прекрасна своей исключительной, причудливой оригинальностью. В этом полном контрастов, бесконечно многогранном городе есть какая-то сказочная утонченность». Самое большое впечатление на поэта произвела громада Покровского собора: «Кажется, только в дереве могла бы найти воплощение эта волшебная архитектура. Сознаюсь, до сих пор, не повидав московского храма, я не подозревал, что можно камнем передать так ярко впечатление деревянной постройки». Верхарн посетил постановки МХТ, Большой театр и, конечно, сказал репортерам о том, что «будущее русского народа грандиозно». Напоследок литератор прочитал лекцию в Политехническом музее, на которой присутствовал Валерий Брюсов, один из рьяных поклонников бельгийца. Именно брюсовские переводы перелистывали седовласые профессора, отправляясь встречать Верхарна на вокзал. «Характерной чертой Верхарна была ненасытная любознательность… Те, кто имел случай сопровождать Верхарна в его прогулках по Москве и Петрограду, припомнят, с каким упорством стремился бельгийский поэт ближе ознакомиться с подробностями русской жизни…»