На каждое столетие Москва отвечала своим жилищем, удобным, практичным, уютным. Семнадцатый век встречает целым ворохом палат. Восемнадцатый дарит ожерелье дворцов, частично сгоревших в Великом Огне, но частью сохранившихся и отчаянно молодящихся. Елизавета, будто подчеркивая женскую сущность Москвы, наследила здесь стилем барокко, жадным до украшений и виньеток. Московское барокко весело и непринужденно, как и сама Елисавет. Екатерина пытается одолеть пространство громадами вроде Воспитательного дома. Послепожарная Москва радует маленькими ампирными домиками, где деревянные шероховатые доски встречаются с камнем и тепло обнимаются в общем танце. Обязательный мезонин, а в мезонине том – немецкая бонна или гимназист за латынью.
Двадцатое столетие наступает… Вереницей серых доходных домов? О, нет, увольте! Двадцатый век вошел особняками, каждый из которых нарочито подчеркивает свою индивидуальность, самобытность, капризничает, изгибается оградами и линиями украшений на фасаде. Московский модерн возвел отдельный дом в ранг произведения искусства, которым можно любоваться часами, как художественным полотном. Юрий Тынянов отмечал: «Петербург никогда не боялся пустоты. Москва росла по домам, которые естественно сцеплялись друг с другом, обрастали домишками, и так возникали московские улицы. Московские площади не всегда можно отличить от улиц, с которыми они разнствуют только шириною, а не духом пространства; также и небольшие кривые московские речки под стать улицам. Основная единица Москвы – дом, поэтому в Москве много тупиков и переулков». Дома эпохи модерна подчиняют себе переулки. Целый батальон их собран в районе Остоженки, Пречистенки, Никитской, Спиридоновки, Поварской. Московский «югендстиль» с зеленоватой или синей плиткой под карнизом ожидаешь встретить и за пределами Садового кольца. Идешь по какой-нибудь Зацепе и вдруг – привет!
Кроме особняка, М. В. Нащокина выделяет еще несколько типов построек в стиле модерн. Заметное место занимали дачи, в изобилии строившиеся в районе Сокольников и Петровского парка, гостиницы («Метрополь», «Боярский двор»), торговые ряды (магазин М. С. Кузнецова на Мясницкой улице, Никольские торговые ряды), рестораны («Яр», «Прага», «Эльдорадо»), доходные дома. Далее следуют театры, медицинские учреждения, учебные заведения, типографии. Да что уж там, даже вокзалы, киоски по продаже прохладительных напитков и железнодорожные станции возводили в господствующем «декадентском» стиле!
Модерн был тесно связан с литературой, идеями Серебряного века, о чем напоминает Н. А. Смурова: «Причудливые формы оконных проемов и балконов, текучие линии карнизов, барельефные изображения женских головок с потоками волос, струящихся по фасадам, восходящие к живописи Боттичелли, – все это имело скрытый смысл, ибо графическая изогнутая линия, столь излюбленная модерном, могла выражать «силу» и «слабость», «энергию» и «усталость», «грусть» и «радость». Не менее важную смысловую роль в символике архитектурного модерна играли представители флоры и фауны, любимые поэтами-символистами – незабудки, лилии, ирисы, орхидеи, цветущий мак, как изящные символы сновидений, погруженности в себя, созерцания тайны…»[248] Плавные контуры напоминали современные «смайлики», и дом получал возможность улыбаться и хмуриться.
Модерн привнес в архитектуру бесконечное разнообразие украшений: многие особняки в новом стиле окружали великолепными оградами, которые сами по себе тянут на статус достопримечательностей. Оконные переплеты радуют глаз причудливыми рамами, их рисунок зачастую уникален и не повторяется. Архитектура в век модерна была теснейшим образом связана со скульптурой и мозаикой: плоскость стен занимают забавные фигурки, барельефы, красочные плиточные панно.
Именитые архитекторы успешно переносили на московскую почву европейский опыт, пользуясь тем, что модерн пришел в Первопрестольную на пять-шесть лет позже. В столичных постройках этого периода встречаются отдельные мотивы из ведущих городов мира – Брюсселя, Вены, Парижа, Глазго. Постепенно модерн пытаются синтезировать с готикой и элементами русского стиля, намереваясь примирить иноземные формы с отечественными.
Первый из лучших
Особняк Рябушинского уносит созерцателя в совершенно иной мир. Морские звезды, змеи, девы, лилии, саламандры в декоре – все это позволяет забыться вечным сном и потерять связь с реальностью. Модерн был стилем, провозгласившим во множестве манифестов: «Красота спасет мир. Тот, кто прочувствует наши строения, будет возвышенней и лучше».
Скоропечатня Левенсон работы Ф. Шехтеля
Лорелеи, ацтеки, совы, заросли чертополоха завораживали и заставляли бежать прочь, в мир сказочных образов. Путеводитель 1988 года издания характеризует шехтелевский стиль как «воинствующую новизну». Да, в этом есть толика истины. Чтобы покорить Москву, привыкшую жить сытно, широко, привольно, нужно было удивить горожан, встать на две головы выше современников. Что представляется после пристального рассматривания чудесного дома? Пляжи с пенными волнами? «Демон»? Сложное, полифоническое, приподнятое, граничащее с экзальтацией чувство описала Е. И. Кириченко: «Целая симфония строгих и прямых, вялых и расслабленных, энергичных и нервных линий и форм, блестящих прозрачных и матовых шероховатых поверхностей, невесомых стен и тяжеловесных объемов, сулящих комфорт мягких очертаний крылец и богатый блеск зеркальных стекол производят непередаваемое впечатление лирической взволнованности, интеллектуальности, уюта»[249].
В доме Рябушинского эстетическая составляющая практически неотделима от утилитарной: «В самом деле, что такое опоры, решетки, стойки каркаса или переплеты оконных рам в зданиях Шехтеля – орнаментально трактованная конструкция или конструктивно трактованный орнамент? Или перила парадной лестницы особняка Рябушинского? Она напоминает скульптуру, нечто вроде волн застывшей лавы и тела фантастического зверя; разъять на части, отделить конструктивно-функциональную часть от декоративной невозможно». Правда, в стройном хоре восхищающихся звучит и недовольная нота Корнея Чуковского, написавшего в дневнике: «Самый гадкий образец декадентского стиля. Нет ни одной честной линии, ни одного прямого угла. Все испакощено похабными загогулинами, бездарными наглыми кривулями. Лестница, потолки, окна – всюду эта мерзкая пошлятина. Теперь покрашена, залакирована и оттого еще бесстыжее».
Когда Шехтель получил заказ от промышленника Степана Рябушинского, ему был сорок один год, а заказчику – всего лишь 26 лет. Архитектор работал с упоением, мог несколько суток не выходить из кабинета и изливался в письме к Чехову: «Работаю я очень много, впрочем, одно это меня и удовлетворяет и делает счастливым: я уверен, что без работы я был бы никуда не годен – как часы, не заводимые аккуратно и постоянно»[250]. Лилии и орхидеи на фасаде тоже принадлежат руке Федора Осиповича. Говорят, Шехтель мог часами бродить по цветочному рынку и выбирать подходящие растения. Зодчий помещал их в высокую вазу, подбирал подходящее освещение, экспериментировал с лампами и начинал рисовать.
Двухэтажный дом хранит в себе еще два полноценных небольших этажа: полуподвал, где были расположены хозяйственные помещения, и мансарду с тайной старообрядческой моленной. Особняк строили в те времена, когда раскольникам еще не разрешали держать своих молитвенных пространств, поэтому домовую церковь пришлось спрятать от случайных посетителей. Заказчик, С. П. Рябушинский, отличался уважением к вере своих предков, он собрал значительную коллекцию древнерусского искусства. Когда была организована выставка в честь 300-летия династии Романовых, из 147 представленных икон 54 принадлежали Степану Павловичу. Рябушинский вынашивал планы по открытию музея в собственном особняке, но в 1919 году меценату пришлось эмигрировать.
Личный особняк Федора Шехтеля
А. В. Иконников писал, что в работах Шехтеля берет верх тип «здания-организма», когда внутреннее пространство, «начинка» дома побеждает оболочку и диктует ему свою волю. Интересно, что именно в доме на Малой Никитской отнюдь не склонный к сентиментальности Сталин произнес фразу о том, что производство душ важнее производства танков. Творение Шехтеля наглядно демонстрирует, сколь удивительным может быть терзание одной-единственной души.
Мир Кекушева
Творчество Льва Николаевича Кекушева хорошо известно любителям пеших прогулок. Оставивший на столичных улицах не один десяток зданий, маститый архитектор работал и с доходными домами, и с частными особняками. «Архитектурная Москва» писала о творчестве зодчего в 1911 году: «Это архитектор-энциклопедист. Все стили ему одинаково доступны, и во всем он сумел показать себя». Творчество Кекушева напоминает короткую жизнь бабочки или быстрое цветение мака – он строил споро, талантливо, дерзко, упоительно, но «сгорел» на работе. Основная часть его архитектурной биографии приходится на период с 1896 по 1907 год. Лев Николаевич проявил себя не только в строительстве, он еще и рисовал театральные афиши. Дома Кекушева легко узнаются по львиным элементам декора – архитектор играл со зрителем, желал собственного бессмертия и «прятал» фигуру царя зверей во многие постройки.
Лев Николаевич обладал редкостной творческой свободой – часто он возводил дома по собственному вкусу и лишь затем занимался вопросами их продажи. Если раньше на роль Творца претендовал только Господь, то XX век признавал такую роль за человеком. М. В. Нащокина описывает собирательного персонажа эпохи модерна: «Художник-одиночка, углубленный в диалог с самим собой, живущий как бы вне пошлой и скучной повседневности, обладающий подчас странными привычками, причудами и слабостями, но воспаряющий над реальностью в минуты вдохновения, предстал перед современниками в роли нового пророка»[251]