Значительно поредели богатства Кремля, с лица земли стирались церкви и монастыри. На Покровке больше не завораживает своим видом храм Успения – высотная доминанта центра, церковь, которой восхищались Наполеон, Растрелли, Достоевский и Лихачев.
Сплетения старых переулков небрежно рассекались скальпелем всесоюзного демиурга. В шестидесятые годы коренные жители оплакивали Собачью площадку. Нет больше Водопьяного переулка. Приземистые купеческие домики не считались особенной ценностью, поэтому их сносили быстро и практически безболезненно.
Отдельные искусствоведы старались выступать в защиту старой Москвы, но их голос не был заметен в бравурном потоке сообщений о темпах ввода в строй нового жилья. Да, конвейерный поток домов позволил решить острейшую жилищную проблему, но сделал московские окраины похожими до степени смешения. Однако Москва, смирившись со своей эклектичностью, продолжает привлекать ценителей и знатоков архитектуры.
За панельной многоэтажкой брежневских времен здесь прячется клуб времен авангарда, чуть дальше выглядывают, стараясь спрятаться от мира, виллы в стиле модерн и неоклассические доходные дома. Под зеленым убранством последних лип дремлют послепожарные домики и боярские палаты. Подобное смешение всего и вся показывает всю сложность и противоречивость отечественной истории. Архитектура является прямым отражением времени, когда мы много раз меняли свои приоритеты, хоругви, знамена, лозунги. Тем не менее, архитектурное наследие помогает москвичу найти себя, поднимает дух в нелегкие времена, дает человеку возможность гордиться своим высоким званием. В окрестные камни наши предки вложили свой труд и мастерство. За каждым поворотом в Москве прячется история.
Впрочем, мы редко можем по достоинству оценить архитектуру своей эпохи. «Хрущевки» и «брежневки» кажутся аляповатыми и монструозными, а наши потомки уже будут писать статьи и монографии о советской архитектуре второй половины XX века. XIX столетие кажется потомкам утонченным и упоительным, а меж тем Гоголь писал в 1831 году: «Мне всегда становится грустно, когда я гляжу на новые здания, беспрерывно строящиеся, на которые брошены миллионы и из которых редкие останавливают изумленный глаз величеством рисунка, или своевольною дерзостью воображения, или даже роскошью и ослепительною пестротою украшений. Невольно втесняется мысль: неужели прошел невозвратимо век архитектуры? неужели величие и гениальность больше не посетят нас, или они – принадлежность народов юных, полных одного энтузиазма и энергии и чуждых усыпляющей, бесстрастной образованности?» Герцен довольно едко отзывался о перестройке Москвы в 1810—1830-е годы: «Кому не прокричали уши о прелести, в которой этот феникс воспрянул из огня? А надобно признаться, плохо обстроилась Москва; архитектура домов ее уродлива, с ужасными претензиями; домы, или, лучше, хутора ее малы, облеплены колоннами, задавлены фронтонами, огорожены заборами… И какова же она была прежде, ежели была гораздо хуже?»
Горожане в XIX веке еще мало понимали значение выдающихся элементов московской среды. Исследователь Вера Бокова пишет, что общепринятыми архитектурными эталонами считались Сухарева башня и ансамбль Кремля. Последний носил скорее общенациональный сакральный смысл: не зря любой православный снимал шапку, проходя Спасские ворота. Остальные церкви, дворцы, особняки часто перестраивались и теряли изначальный облик. В 1912 году московские власти собирались ввести налогообложение особняков не по их доходности, а по их стоимости. Защитники старой Москвы боялись, что многие аристократы, будучи не в силах платить огромные налоги, расправятся со своими семейными гнездышками, а на их месте возведут «тучерезы». Историк С. Н. Кологривов горячо отстаивал необходимость сохранения исторического города в прессе: «Со стороны московской управы сделан безусловно ложный шаг, показывающий, что у нас не умеют ценить старину. Совсем иное отношение наблюдается за границей. В Нюренберге… есть древняя часть города, где не разрешается возводить построек в ином стиле, чем окружающие здания XV столетия. Такая, как у нас, тенденция разрушения старины была в Париже, когда знаменитый Гаусман при Наполеоне ломал целые кварталы, а затем парижане сожалели о таких памятниках, как дома Ришелье, Мазарини и др. Помимо археологической стороны, в сохранении старины должны играть роль соображения гигиенического характера. Московские особняки окружены обыкновенно садами и являются, таким образом, естественными резервуарами воздуха. В интересах оздоровления города управа, напротив, должна бы поддерживать существование особняков, а не способствовать их гибели». Подобная забота о «зеленых легких» города не кажется напрасной – площадь насаждений в Москве в начале XX столетия сокращалась. Ураган уничтожил Анненгофскую рощу, а садики и островки зелени вырубали для строительства «доходняков».
Какой памятник считать древним? Вопрос неоднозначный. Когда в 1901 году Министерство внутренних дел рассылало свой очередной циркуляр, то просило губернии прислать сведения обо всех памятниках до начала XVIII века включительно. В империи их оказалось 4108. Строительный устав, принятый в 1903 году, называл древним всякий памятник, со времени сооружения которого минуло полтора века.
Понимание ценности Москвы преодолело несколько этапов. В XVIII – начале XIX века идеи романтизма и сентиментализма выработали тип лирично настроенного аристократа, с благоговением созерцавшего памятники старины, часами ходившего вокруг живописных руин и размышлявшего о бренности всего происходящего. После великого пожара 1812 года старый город был в значительной степени утерян. Разбирая завалы и вытирая слезы, москвичи начали осознавать, что прошлое может быть ценным советчиком.
Большинство первых краеведческих исследований посвящались церквям и монастырям. В дальнейшем люди, получившие образование, обращались к поиску национальных истоков, часто с головой уходили в славянофильство и объясняли окружающим прелесть древних строений.
Ф. Ф. Рихтер начал выпускать серию «Памятники древнего русского зодчества». Если в петровское время интересные находки называли все больше «диковинами» и «куриозами», то в XIX веке устоявшимся считается термин «древности». Ученые-«древники» работали в «древлехранилищах».
Постепенно весь образ города определенной эпохи приобретает романтические черты. Так, на пороге войн и революций М. О. Гершензон выпустил блистательный труд о грибоедовской Москве. О временах никогда не увядающей классики рассказывал популярный журнал «Столица и усадьба». Фундаментальные статьи публиковались в «Мире искусства».
Но до революции внимание к старому городу, увы, оставалось уделом относительно небольшой образованной прослойки. Иван Забелин, открывший москвичам быт их предков в XVI–XVII веках, с досадой писал: «…До сих пор мы, москвичи, в великом большинстве, не только мало знаем историю своего города и мало обращаем внимание на дорогие памятники своего прошлого, но почитаем даже совсем излишним такое знание, почитаем это знание особою специальностью, пригодною только для ученых людей, особых знатоков и мастеров своего дела. Мы еще не выразумели, что память о прошлом прожитом, более или менее отчетливое знание своего исторического развития и внимательное почтение к сохранившимся вещественным его памятникам составляет первый признак истинной образованности и у западных европейцев становится первым признаком цивилизованности и культурности народа. Такое знание вовсе не специальность и не может быть специальностью, потому что не заключает в себе ничего технически мудреного; оно всем явно и всем доступно. Оно составляет благороднейшую силу человеческого сознания, национального, всенародного и личного, в умственном развитии каждого человека»[272].
Когда Николай I взошел на престол, то выпустил специальный указ о бережном отношении к островкам старины: «Воля его величества в то же время есть, чтобы строжайше было запрещено таковые здания разрушать, что и должно оставаться на ответственности начальников городов и местных полиций». Должны были сниматься планы и выискиваться документы, проливающие свет на происхождение крепостей и строений.
Митрополит Филарет в 1829 году, памятуя о воле императора, наложил свое вето на проект подновления церкви Благовещения на Бережках и дал указание сделать такие приделы, чтобы они не уничтожали «древнего вида главной церкви». А. В. Щусев старался сохранить церковь на Ростовской набережной и специально спроектировал дом, огибающий храм с двух сторон. Помпезное здание, предназначавшееся для членов Союза архитекторов, увы, не смогло спасти жемчужину зодчества XVII века, в 1950—1960-е годы церковь была снесена. Благовещенский храм, сохранивший свой первозданный вид в XIX столетии, не пережил столетия XX.
На пороге великих реформ интерес к памятникам проявляет и Александр II. В конце 1850-х годов после реставрации открылись для публики палаты бояр Романовых на Варварке. Интерес царствующего дома подогревался изысканиями краеведов XIX века, утверждавших, что в здании появился на свет Михаил Федорович, первый правитель династии Романовых.
В современной Москве мы довольно часто слышим обывательские рассуждения о том, как должны выглядеть памятники старины. Квинтэссенцией всех выступлений является одна фраза: «Надо сделать так, чтоб красиво было». Критерии «красивого» при этом весьма приблизительны и расплывчаты. Необдуманная и наспех проведенная реставрация может нанести зданию больший вред, нежели десятилетнее пребывание под снегом и дождем.
Дилетантский подход к памятникам старины критиковал еще писатель А. К. Толстой, ратовавший за всемерное сбережение осколков старой Москвы. В 1860 году литератор отправляет письмо императору: «На моих глазах, Ваше величество, лет шесть тому назад в Москве снесли древнюю колокольню Страстного монастыря, и она рухнула на мостовую, как поваленное дерево, так, что не отломился ни один кирпич, настолько прочна была кладка, а на ее месте соорудили новую псевдорусскую колокольню. Той же участи подверглась церковь Николы Явленого на Арбате, относившаяся ко времени царствования Ивана Васильевича Грозного и построенная так прочно, что и с помощью железных ломов еле удавалось отделить кирпичи один от другого. Наконец, на этих днях я просто не узнал в Москве прелестную маленькую церковь Трифона Напрудного, с которой связано одно из преданий об охоте Ивана Васильевича Грозного. Ее облепили отвратительными пристройками, заново отделали внутри и поручили какому-то богомазу переписать наружную фреску, изображающую святого Трифона на коне и с соколом в руке. Простите мне, Ваше величество, если по этому случаю я назову еще три здания в Москве, за которые всегда дрожу, когда еду туда. Это прежде всего на Дмитровке прелестная церковка Спаса в Паутинках, названная так, вероятно, благодаря изысканной тонкости орнаментовки, далее – церковь Грузинской Божьей матери и, в‑третьих, – Крутицкие ворота, своеобразное сооружение, всё в изразцах. Последние два памятника более или менее невредимы, но к первому уже успели пристроить ворота в современном духе, режущие глаз по своей нелепости – настолько они противоречат целому. Когда спрашиваешь у настоятелей, по каким основаниям производятся все эти разрушения и наносятся все эти увечья, они с гордостью отвечают, что возможность сделать все эти прелести им дали доброхотные датели, и с презрением прибавляют: «О прежней нечего жалеть, она была старая!» И все это бессмысленное и непоправимое варварство творится по всей России на глазах и с благословения губернаторов и высшего духовенства. Именно духовенство – отъявленный враг старины, и оно присвоило себе право разрушать то, что ему надлежит охранять, и насколько оно упорно в своем консерв