Во второй половине XIII в. вечевые выступления горожан, по мнению ряда ученых, проходили в Ростове и городах, тесно с ним связанных. Ростов, без боя сдавшийся монголо-татарам в январе 1238 г., сумел сохранить силы и вновь стать одним из наиболее значительных политических центров Северо-Восточной Руси [Насонов 1940: 55–56 и др.]. Это можно утверждать, опираясь на известия о «большой политической активности ростовских горожан и их вечевых собраниях в эти десятилетия, о многолюдных церемониях освящения церквей, переноса мощей, княжеских погребений и венчаний, приездах князей, в том числе и Александра Невского» [Сахаров 1959: 30, 203–204]. В 1262 г. вспыхнули восстания в Ростове, Владимире, Ярославле, Суздале, Устюге, Угличе. Видимо, они были не внезапными и стихийными, а подготовленными и организованными. Вечевые выступления в Ростове продолжились и в 80-х годах. В 1281 г. «город весь замяте», когда началась междоусобица Борисовичей – Дмитрия и Константина [ПСРЛ, т. XXV: 153]. В 1289 г., когда «умножи же ся… Татаръ въ Ростове», вновь «гражане створше вече и изгнаша ихъ, а имение ихъ разграбиша» [ПСРЛ, т. VII: 179; т. XXV: 157]». Близко к этому времени звучал вечевой колокол и в Ярославле. Вспомнив прежние традиции, ярославцы не пожелали принять в город князя Федора Ростиславича – ставленника хана, а также ордынского посла. Только «сила великая», приведенная из Орды, заставила горожан подчиниться [Насонов 1940: 56].
В 1293 г. во время Дюденевой рати угроза татарского разорения подняла Тверь. На вече «Тферичи целоваша крестъ, бояре къ чернымъ людемъ, такоже и черныя люди къ бояромъ, что стати съ единаго, битися съ Татары». Тем временем подоспел и бывший в Орде князь Михаил, присоединившийся к тверичам. Татары тогда «не поидоша ратью къ Тфери» [ПСРЛ, т. XVIII: 82, 83]. Таким образом, мы видим, как и в прежнее время, единую городскую общину, сплоченную клятвенным обещанием, грозную для врагов, посягавших на их независимость[129].
События конца XIII в., имевшие место в Переяславле, обобщил И. Д. Беляев. Он писал: «Земцы по приговору своего веча даже еще продолжали по-прежнему участвовать в междукняжеских отношениях: так, в 1296 г. на княжеском съезде во Владимире участвовали и выборные от Переяславской земщины и держали сторону одних князей против других перед ханским послом Алексою Неврюем. Выборные от Переяславской земщины на этом съезде присутствовали вместо своего князя, в то время ездившего в Орду» [Беляев 1906: 64][130]. Переяславцы «с одинаго» поддержали московского князя Даниила Александровича и тверского князя Михаила Ярославича в их борьбе с великим князем Дмитрием Александровичем. Собирается вече в Переяславле и в начале XIV в. В 1302 г. после смерти бездетного переяславского князя город, по его завещанию, отошел к князьям московского дома: «седе в Переяславле» Юрий Данилович. В 1303 г. после смерти отца – Даниила Александровича – он должен был перейти в Москву. Но «Переславци яшася за… Юрья, и не пустиша его погребение о[т]че» [ПСРЛ, т. XXIII: 96] (см. также: [Кизилов 1982: 25]). «Яшася» они, видимо, на вече. Вечевое единство (вместе с московским войском) они проявили и в 1304 г. – во время угрозы со стороны Твери [ПСРЛ, т. XVIII: 86]. Таким образом, порядки переяславцев, по сути, не претерпели серьезных изменений за столетие: и в начале XIII в. горожане также выступали единым вечевым «фронтом» за того или иного князя в условиях княжеских междоусобиц и межгородских конфликтов [ЛПС: 111–112]. Вместе с тем переяславские события рубежа XIII-XIV вв. показательны и в отношении вечевых функций, отнюдь не сводившихся только к борьбе с татарами.
Отношения веча и князей, а также бояр иной раз приобретали социальную остроту, что, впрочем, тоже было обычным делом. Одна из вспышек была связана с претензиями тверского княжья. В 1305 г. «бысть вечье на Костроме на бояръ», поддерживавших тверского князя, требовавшего перехода города от московского князя к нему [ПСРЛ, т. XVIII: 86; т. XXV: 393]. Похожими представляются и волнения в Нижнем Новгороде. Здесь горожане выступили против бояр, оставшихся в городе после смерти князя Андрея Александровича. Нижегородский летописец сообщает, что собралось вече, постановившее избить этих бояр. Однако в дело вмешался тверской князь Михаил Ярославич, бывший двоюродным братом Андрея. Михаил, возвратясь из Орды, где он получил право на правление в Суздальско-Нижегородских землях, «изби вечниковъ». Вместе с тем отмечается, что «бысть замятна въ Суздальстей земле во всехъ градехъ» [ПСРЛ, т. VII: 184; т. X: 175].
20-е годы XIV в. не внесли заметных изменений в общественно-политическую ситуацию в Северо-Восточной Руси. Сложившийся в XIII в. «треугольник сил» «вече – князья – татары» во многом продолжал определять происходящие события. В 1320 г. «быша в Ростове злии Татарове, люди же ростовьскыя, събравшеся изгониша ихъ» [ПСРЛ, т. XXV: 166]. Но особо примечательно тверское восстание 1327 г. – прежде всего тем, что показывает многие стороны повседневной жизни северо-восточного русского города-государства, его вечевую стихию.
Тверское вечевое выступление 1327 г. достаточно хорошо изучено отечественной историографией. Оценки общего характера и немало любопытных наблюдений частного свойства содержатся в работах В. С. Борзаковского, А. Е. Преснякова, А. Н. Насонова, Я. С. Лурье, Н. Н. Воронина, М. А. Ильина, И. У. Будовница, А. М. Сахарова, Э. Клюга, Н. С. Борисова и других [Борзаковский 1994: 124–129; Пресняков 1918: 137–138; Насонов 1940: 91–92; Лурье 1939: 103–109; Воронин 1944; Ильин 1947: 36–42; Будовниц 1956: 87–92; 1960: 378–383; Сахаров 1959: 206–207; Клюг 1994: 116–121; Борисов 1995: 150–162]. Но наиболее всесторонне и глубоко на основе практически всех известных летописных и нелетописных сообщений это событие было проанализировано Л. В. Черепниным [Черепнин 1960: 475–497]. Однако, несмотря на такое повышенное внимание к тверскому восстанию, многие вопросы остаются нерешенными и вызывают споры.
В целом ход тверского «мятежа» хорошо известен[131]. Но вместе с тем замечено, что летописи дают различные, а порой и противоречащие друг другу версии как причинной, так и событийной сторон выступления. Эти версии исчерпывающим образом были исследованы Л. В. Черепниным. Судя по его выводам, их возможно представить в двух вариантах: в одних летописях представлена «народная» концепция восстания, в других – «княжеская». Ученый отдает предпочтение первой, изложенной в Рогожском летописце и Тверском сборнике (а также в фольклорном источнике – «Песне о Щелкане Дюдентевиче»), поскольку, по его мнению, «при всей их тенденциозности они воспроизводят наиболее близкую к реальной действительности версию о тверском восстании 1327 г. как чисто народном движении. Указанные летописные памятники довели до нас живой и яркий рассказ современника, полный интересных деталей, позволяющих воссоздать конкретную, социально и политически насыщенную картину антитатарского выступления тверских горожан» [Черепнин 1960: 481].
«Княжеская» же концепция, по словам Л. В. Черепнина, «искусственна и выдает свое литературное происхождение» [Черепнин 1960: 489]. Более того, в ней «налицо политическая тенденция (извращающая историческую действительность) представить тверское антитатарское восстание 1327 г. как дело рук тверской великокняжеской власти» [Черепнин 1960: 489] (см. также: [Пресняков 1918: 137]).
Эти же мотивы звучат и в итоговом выводе исследователя. Л. В. Черепнин признает, что «далеко не все детали нарисованной… картины… безусловно достоверны. Это – опыт гипотетической реконструкции на основании не всегда бесспорной интерпретации источников. Но бесспорно… одно: освободительное движение против татаро-монгольских захватчиков, поднятое самим народом вопреки указаниям тверского князя, тенденциозно превращено позднейшими летописцами в восстание, организованное якобы этим князем» [Черепнин 1960: 497].
Можно ли принять его выводы? Е. Л. Конявской был проведен текстологический анализ летописных версий [Конявская 1984; 1988]. Ее исследование фактически приравнивает возможную достоверность обеих – «княжеской» и «народной» – версий тверского восстания. А результатом соединения различных по происхождению летописных источников стала сводная редакция повестей, сохранившаяся в Никоновской летописи [Конявская 1988: 15, 23, 25].
Текстологические наблюдения Е. Л. Конявской представляются чрезвычайно важными для понимания социальной природы и общей оценки антитатарских выступлений как в Твери, так и в Северо-Восточной Руси в целом. Они позволяют внести существенные коррективы в трактовку восстания, предложенную Л. В. Черепниным и поддержанную другими исследователями. В свете выводов Е. Л. Конявской становится ясно, что разноаспектность в изложении летописями событий 1327 г. не противоречит достоверности отраженных в них социальных коллизий. Нет необходимости противопоставлять их и искать проявления тенденциозности и недостоверности: обе версии вполне согласуются друг с другом, что чутко уловили еще составители Никоновского свода[132]. Приведем этот рассказ.
«Прииде во Тверь посолъ силенъ зело царевичь Щелканъ Дюденевичь изо Орды, отъ царя Азбяка; бе же сей братаничь царю Азбяку, хотя князей Тверскихъ избити, а самъ сести на княжении во Твери, а своихъ князей Татарскихъ хотя посажати по Рускимъ градомъ, а христианъ хотяше привести въ Татарскую веру. И мало дней пребывшу ему во Твери много зла сотворися отъ него христианомъ; и приспевшу дню тръжествену, а ему хотящу своя творити въ собрании людей, уведевъ же сиа князь велики Александръ Михайловичь, внукъ Ярославль, и созва Тверичь, и вооружився поиде на него; а Щелканъ Дюденевичь съ Татары противу его изыде, и съступишася обои въсходящу солнцу, и бишася весь день, и едва къ вечеру одоле Александр, и побежа Щелканъ Дюденевичь на сени, и зажгоша подъ нимъ сени и дворъ весь княже Михаиловъ, отца Александрова, и ту згоре Щелканъ и съ прочими Татары. А гостей Ординскихъ старыхъ и новопришедшихъ, иже съ Щелканомъ Дюденевичемъ пришли, аще и не бишася, но всехъ ихъ изсекоша, а иныхъ изстопиша, а иныхъ въ костры дровъ складше сожгоша. Слышавъ же сиа царь Азбякъ Ординский, и разгореся яростию велиею зело, и во мнозе скорби и печали бысть о братаниче своемъ Щелкане, и рыкаше аки левъ на Тверскихъ князей, хотя всехъ потребити, и прочее всю землю Русскую пленити, и посла на Русь по князя Ивана Даниловича Московьскаго» [ПСРЛ, т. X: 194].