[194]. Но всем этим планам не суждено было сбыться: Ярослав Всеволодович настоял на перезахоронении тела погибшего брата, постаравшись разрушить планы ростовцев. Интересно, что еще в период вооруженной борьбы Константина и Юрия Всеволодовичей, выражавших интересы Ростова и Владимира соответственно, Ярослав выступил на стороне последнего. Приезд же на северо-восток митрополита лишал Ростов и значения церковного центра, ибо по прибытии первоиерарха епископ Кирилл автоматически терял власть над великокняжеской столицей.
Как известно, антитатарская коалиция русских князей потерпела крах. Вернувшегося из Орды великим князем Владимирским Александра Ярославича встречал у Золотых ворот Владимира «митрополит и вси игумени и гражане» [ПСРЛ, т. I: стб. 473]. Вероятно, Кирилл окончательно понял тщету усилий сбросить власть ханов в данное время. Поддержка митрополита, безусловно, должна была оправдать действия Александра в глазах народа [Алексеев 1990: 48]. В будущем Ярославич убедит в лояльности Кирилла ханскую власть (как добьется и реабилитации своего брата Андрея) во время своих поездок в Орду.
Митрополит Кирилл окончил свой земной путь в 1280 г., причем умер во время пребывания в одном из городов северо-востока – в Переяславле-Залесском [ПСРЛ, т. VII: 174–175]. В его правление были заложены основы отношений ханов Орды и русского духовенства. Будучи ставленником Даниила Галицкого, митрополит Кирилл, по-видимому, изначально разделял и его внешнеполитические взгляды, то есть был сторонником союза с католическим Римом против татар. В Никее, стремившейся освободить Константинополь, во время поставления он получил строгие антипапские инструкции [Карташев 1993: 293] (греки еще до захвата своей столицы относились к латинянам крайне отрицательно [Лебедев 1998: 9–40], испытав к этому времени от них даже больше бед, чем от турок [Соколов 2003: 65–66; 177, 180–181]). Невозможность же сопротивления Орде разъяснил ему Александр Невский, который убедил ордынцев в лояльности митрополита. Так был сформирован внешнеполитический курс Русской церкви в начальный период зависимости от Орды. Этот курс было суждено развивать его преемникам.
Через три года после смерти Кирилла «поставлен бысть на Русь митрополит гречин, именем Максим» (1283 г.) [ПСРЛ, т. VI, вып. 1: стб. 359; т. VII: 176; т. XXV: 154; т. XXXIX: 95] (ср.: [Горский 1996: 87]). На этот раз Константинополь нашел кандидата на Русскую кафедру в среде византийских клириков: отношения Руси с монголо-татарами наладились, и теперь были желающие стать ее митрополитом. Византия была заинтересована в получении средств из Руси, а обеспечить это мог скорее митрополит-грек, чем русский [Мейендорф 2000: 392]. Возможно, Царьград еще при жизни Кирилла дал понять нежелательность избрания верховного пастыря из среды русских клириков, а может быть, и сами русские не решились на такое избрание в условиях нормализации церковной жизни после разорения, учиненного войсками Бату-хана в 1237–1240 гг. [Голубинский 1997в: 90]. В общем, правильным будет признать, что это избрание не было неожиданностью.
Оказавшись на Руси, Максим немедленно отправился в Орду. Вернувшись оттуда, он призвал к себе в Киев русских епископов, а уже в 1285 г. приезжал на север Руси и посещал Новгород [ПСРЛ, т. X: 161, 162; НПЛ: 326]. Можно утверждать, что Максим изначально воспринял установленную его предшественником практику частых объездов митрополии.
Однако вскоре эти объезды пришлось прекратить: после очередного набега одного из монгольских отрядов Русский первоиерарх принял окончательное решение перебраться на северо-восток (1299/1300): «Митрополитъ Максимъ не терпя Татарьско насилья оставя митрополью и збежа ис Киева и весь Киевъ розбежалъся а митрополит иде ко Брянску и отоле иде в Суждальскую землю и со своим житьем» [ПСРЛ, т. I: стб. 485]. В то время вообще усилился поток переселенцев из опустошаемой татарами Южной Руси, среди беженцев было немало представителей разрушенных княжеских дворов, пополнявших ряды бояр Северо-Восточной Руси [Алексеев 1998: 9]. В течение этого потока попал и митрополит. Причем его переезд в какой-то степени должен был стимулировать и общее переселение на север Руси. Ведь как верно по сути, но с использованием современной терминологии писал Б. А. Романов: «К концу XII в. церковник уже практически чувствовал себя чем-то вроде представителя туристбюро, регулирующего этот поток людей, которые обращались к нему за благословением на дальний путь» [Романов 1947: 202].
Максим добрался до Владимира 18 апреля [ПСРЛ, т. VI, вып. 1: стб. 365; т. VII: 182]. Значит, татарское разорение древней русской столицы пришлось на зиму. Это вполне естественно: зима – наиболее благоприятное время для военных походов монголов (вспомним, что Северо-Восточную Русь Бату-хан громил именно зимой). Владимирский епископ Симеон получил Ростовскую кафедру [ПСРЛ, т. I: стб. 528]. Вряд ли такой поворот событий вызвал неприязнь между митрополитом и епископом. Уже на следующий год Максим и Симеон (а также Андрей Тверской) вместе ходили в Новгород для поставления нового владыки Феоктиста вместо почившего Климента [НПЛ: 91, 330].
Новгородский летописец сохранил для нас чрезвычайно любопытную деталь. Сообщая об избрании на кафедру архиепископа Феоктиста и введении его на владычный двор, летопись дает пояснение: «донде уведають кде митрополит» [НПЛ: 90, 330]. Это свидетельствует об обстановке, которая сложилась после бегства Максима из Киева: он вынужден был скитаться по Руси, и на Севере было даже неизвестно его местонахождение. Опасность, угрожавшая русскому иерарху, была вполне реальна (позже в сходной ситуации окажется митрополит Петр в Брянске, он смог спастись, укрывшись от монголов в церкви [ПСРЛ, т. VII: 185; т. X: 177; т. XVIII: 87; т. XXV: 159; т. XXXIX: 97]). Это свидетельство того, что ярлыки зачастую «не работали» во время набегов татар. Но все же и Максим, и его люди спаслись от татарского погрома и смогли покинуть Киев. Вероятно, ярлыки хана все-таки несколько сдерживали монгольских воинов. Не случайно, как нам думается, митрополит Петр позже укрылся в церкви, которую татары разорять не стали. А что могло их остановить, кроме страха перед ханом? Во время похода Бату-хана церкви не щадили, теперь же ситуация меняется.
Перенос резиденции митрополита стал первым шагом к распаду единства Русской митрополии. Северо-Восточная Русь была более надежным прибежищем для митрополита, чем Южная, в том числе из-за склонности князей-южан к контактам с Римом [Мейендорф 2000: 397–398]. Галицкие князья, в свою очередь, не могли смириться с тем, что Владимир становился единственным церковным центром [Павлов 1894: 3]. В списках митрополий, подчиненных Константинополю в XIV в., читаем: «Галич, епископия России, возведена в митрополию императором кир Андроником Палеологом при святейшем патриархе кир Афанасии в 6811 г.» [Соколов 1913: 216]. Судя по грамоте польского короля Казимира к патриарху (1370 г.), первым Галицким митрополитом был Нифонт [Павлов 1894: 7]. «Перенесение (митрополии. – Р. С.) было лишь делом нужды и своего рода неволи, а не сознательной политики» [Соколов 1913: 201]. Действительно, еще в 1295 г. Максим поставил во Владимир Симеона вместо смещенного по неизвестной причине Иакова [ПСРЛ, т. I: стб. 527–528]. Значит, переезжать тогда он еще не собирался [Голубинский 1997в: 94–95]. Едва ли прав Н. С. Борисов, предполагая, что перенос кафедры был заранее продуман [Борисов 1986: 38].
Переезд первоиерарха на север способствовал включению церкви в политическую борьбу [Сахаров и др. 1989: 71; Щапов 1989б: 70]: Максим придерживался протверской ориентации, что в начале XIV в. уже начинало означать и выступление в качестве противника устремлений Московских князей. Митрополиту, конечно, нравились благочестие тверских князей и их почтение к византийским церковным традициям [Борисов 1999: 90]. Л. Н. Гумилев полагал даже, что перенос кафедры во Владимир выглядел как демонстрация лояльности церкви к Орде из-за поддержки Максимом Михаила, которому симпатизировал Тохта-хан [Гумилев 1992: 380].
Усилению Твери способствовало ее сравнительное малое разорение во время погрома Бату-хана [Клюг 1994: 51–52]. В 1238 г., защищая Тверь, погиб один из сыновей Ярослава Всеволодовича [НПЛ: 55; ПСРЛ, т. XV: стб. 369] – свидетельство того, что горожане оказали достаточно серьезное сопротивление захватчикам [Штыков 2004: 47]. Однако все же многие из жителей Тверской земли сумели избежать смерти или плена, укрывшись в окрестных лесах [Клюг 1994: 51]. Кроме того, к западу смещалось население Переяславской земли, часть которой до поры составляла Тверь. Связано это было с тем, что восток Переяславского княжения пострадал от татар особенно сильно[195] [Штыков 2004: 48–49]. На рубеже XIII–XIV вв. усилившееся Тверское княжение привлекало к себе все более пристальное внимание верхов древнерусского общества – бояр. Первая крупная боярская группа прибыла сюда, очевидно, в тревожных 1293–1294 гг. Вторая, более значимая и по численности, и по представительности, – после смерти великого князя Андрея Городецкого [Штыков 2006: 72]. Все это, безусловно, усилило военно-политический потенциал Тверской земли и позволило со временем проводить более агрессивную внешнюю политику [Штыков 2006: 73].
Для идеологического обоснования своих политических устремлений Михаил Ярославич Тверской позаботился о составлении собственного летописного свода[196]. Не оказал ли князю в этом деле помощь и приехавший на север Руси митрополит Максим? Первоиерарх мог содействовать в получении необходимых для этого списков летописных записей из разных земель Руси[197], ведь он «имел возможность беспрепятственно получать летописный материал из местных епархий» [Насонов 1969: 247]. Во всяком случае, удобный момент для просьбы предоставить подобный список из новгородской владычной библиотеки представился Максиму во время поставления в архиепископы Феоктиста. Кстати, на берега Волхова митрополит ездил вместе с Тверским архиереем. Симпатизировать митрополиту должны были и в Рязани – хорошие отношения с местной кафедрой установились у него после решения вопроса о Черном Яре (об этом мы еще скажем ниже). Значит, Максим мог обратиться к ее властям с тем же: выслать материалы местного летописания. Таким образом, первоиерарх способствовал