созданию нового крупного летописного свода Северо-Восточной Руси, в центре внимания которого оказывалась усиливавшаяся Тверь.
Владимир в то время терял свое значение, причем не только как центр земли, но и как собственно город: его хозяйство, по свидетельствам, полученным археологами, было в кризисе (см.: [Жарнов 2003: 50, 52, 53, 57]). Поддержать престиж города могла бы лишь передача его стола в собственность какой-либо одной княжеской ветви (так как великие князья, зная, что Владимир можно в любое время потерять, заботились главным образом о своем родном городе – своей отчине). Максим же не проявил здесь дальновидности и поддержал старый порядок в ущерб новому (передачу власти по боковой ветви княжеского рода, а не по нисходящей). А между тем митрополиту было бы выгодно опереться на сильную власть князя [Соколов 1913: 202–203].
Перенос митрополии, конечно, имел более серьезные причины, чем просто очередное разорение Киева татарами, он, как мы видели, соотносился с общей миграцией населения на северо-восток. Этот шаг давно назревал: его, безусловно, подготовили частые визиты первоиерархов – Кирилла и Максима. И если первый из них колебался между севером и югом, второй сделал окончательный выбор, но, как показала история, выбор этот был не совсем выверен: Максим «не мог отгадать, что Владимир со своей областью есть средство для князей, а не цель, ему нужно было избрать сильнейшего из борющихся, а борьба продолжалась» [Карпов 1864: 26].
В 1303 г. состоялся «снем» князей в Переяславле, на котором присутствовал и Максим [Приселков 1950: 351; ПСРЛ, т. XVIII: 86]. В результате съезда было выработано соглашение: спорный Переяславль остался за Юрием Московским, но с условием его перехода в руки наследника Андрея Городецкого на великокняжеском столе [Кучкин 1984: 129–131]. По мнению Н. С. Борисова, «можно думать, что… именно митрополит Максим нашел компромисс, позволивший хотя бы на время избежать войны между князьями» [Борисов 1995: 48]. А. А. Горский считает, что на итоги переговоров повлияло подкрепление Даниилом Александровичем каким-то образом своих притязаний в Орде и нежелание ханов слишком усиливать городецкого князя [Горский 2000: 42]. На наш взгляд, эти версии не являются взаимоисключающими: митрополит вполне мог найти данное мирное решение, всех устраивающее (в том числе татар) и одновременно требующее от всех (кроме ордынцев) каких-то уступок (которые в будущем каждый планировал компенсировать). Вместе с тем московский князь как политик разумный, конечно, старался защитить свои интересы в Орде, и это (наряду с его собственной силой) заставляло с ним считаться. Получал свои выгоды и Андрей Городецкий: противоречия Москвы и Твери после этого стали непреодолимыми. Безусловно, решение съезда было согласовано с ханской ставкой, но одного авторитета хана было для князей, видимо, недостаточно и для большей надежности договора отнюдь не лишним стало присутствие митрополита. Это свидетельствует о политической значимости русского первоиерарха.
После смерти Андрея Александровича Городецкого в 1304 г. законным правителем становился Михаил Тверской. Его соперником был Юрий Данилович. Митрополит употребил силу своего убеждения, чтобы удержать Юрия от борьбы за власть и от визита в Орду: «Блаженныи и приснопамятныи митрополитъ киевьскы и всея Руси Максимъ съ многою мольбою браняшеть ити в Орду, глаголя: “Азъ имаюся тобе с великою княгинею Оксиньею, матерью князя великаго Михаила, чего восхощешь изъ отчины вашея то ти дасть”» [ПСРЛ, т. VI, вып. 1: стб. 376]. Э. Клюг обосновал достоверность этого известия о вмешательстве митрополита, которая была поставлена под сомнение некоторыми историками [Клюг 1994: 100, 133]. На фоне этого выглядит странным мнение Р. Пайпса о том, что митрополит в это время предпочитал прочим городам Москву и лишь из «желания держать формальный нейтралитет» принял решение поселиться после ухода из Киева во Владимире [Пайпс 1993: 91–92].
Такие действия иерарха были вполне логичны: после переезда на север он сблизился с Андреем Александровичем и теперь действовал в интересах его союзника Михаила. Юрий же давал уклончивые ответы митрополиту, видимо, ссора с ним в его планы не входила. При этом неправильно видеть в действиях Максима только лишь политическую подоплеку: видимо, немалое значение имело и его простое желание не допустить нового кровопролития в результате междоусобия. Первоиерарх в данном случае выполнял свой долг пастыря [Штыков 2004: 89–90]. Возможно, именно убеждения Максима сыграли свою роль, когда Юрий в Орде отказался от великокняжеского стола в пользу Михаила, хотя и постарался насколько возможно минимизировать потери и отказался от спора за власть лишь в тот момент, «когда ставки взлетели до небывало высокой черты» [Борисов 1999: 92–94]. За традиционный порядок престолонаследия выступили и бояре покойного великого князя Андрея, переехавшие к Михаилу. Именно они должны были побуждать Тверского князя настойчиво добиваться в Орде великокняжеского достоинства [Черепнин 1960: 460–461]. Подчеркнем, что это был первый случай после нашествия Бату-хана, когда высшая церковная власть фактически оказалась в тесном союзе с князем нового политического центра, активно набирающего силу [Штыков 2004: 90].
В 1305 г. митрополит Максим скончался [ПСРЛ, т. I: стб. 528]. Его похоронили во Владимире, чем было подчеркнуто значение этого города как нового церковного центра. А на северо-востоке Руси тем временем развивалось противостояние двух новых центров – Твери и Москвы. Первый из них пока уверенно удерживал первенство, но и соперник не собирался сдаваться. Сыновья Даниила Александровича копили силы для будущей борьбы, в которой позиция митрополитов – преемников Максима – сыграла далеко не последнюю роль.
Москва и митрополиты
Поставление нового митрополита – Петра – не обошлось без недоразумения. Об этом повествует его житие, составленное епископом Ростовским Прохором (ср.: [Кучкин 1982: 63–67; Клосс 2001: 15–18]). Некий Геронтий выступил в качестве его соперника. Если верить сообщению жития, то он действовал по собственной инициативе. Но едва ли могло так случиться, что без чьей-то санкции «деръзну Геронтий игумен подъяти сан святительский, возмя ризницю, и рипидию, и многиа иконы, и сановники, якоже подобает святителю, и ону икону святую Богородицу, юже написа угодник Божий Петр, еще сый игумен. Пойде в Костянтин град…» [Жития святого митрополита Петра: 415]. Без сомнения, Геронтия поддерживала светская власть города Владимира и как минимум часть духовенства, «иначе трудно объяснить, как никто ему не возбранил распоряжаться митрополитскою ризницею и утварью и как решились сопутствовать ему церковные сановники, т. е., вероятно, митрополичьи бояре» [Макарий (Булгаков): 19–20]. А. В. Карташев справедливо характеризовал поездку без законных полномочий в сопровождении митрополичьих чиновников как «прямо невозможное дело» [Карташев 1993: 298]. Кто же конкретно представлял эту светскую власть? Митрополит Макарий предпочел дипломатично уйти от данного вопроса [Турилов 1995: 519]. А ведь несложно догадаться, что за спиной неудачливого кандидата стоял Михаил Тверской, которому был необходим союзник для борьбы с Москвой и помощник в возвышении Твери. Михаилу Ярославичу, «без сомнения, хотелось видеть на митрополичьем престоле человека, который был бы ему обязан этим саном» [Борзаковский 1994: 99–100]. В то же время Михаил, видимо, не надеялся на перенос митрополии в Тверь, иначе он сделал бы ставку на Тверского епископа. Бесперспективность такой попытки была очевидна: в Константинополе не мог бы вызвать сочувствия перенос митрополичьей кафедры из города в город по прихоти князя, тем более что с момента предыдущего перехода прошло не так много времени. Великий князь опирался на прецедент, созданный поставлением Кирилла [Голубинский 1997в: 100–101, 104–105]. Конечно, Михаил хотел «сохранить в своих руках такое влиятельное средство политической борьбы, каким была церковь» [Хорошев 1986: 93]. Он хорошо понимал силу митрополита, поставленного в Константинополе и имевшего статус иностранного дипломата, признанного татарами, с исключительной властью которого не могли соперничать ни епископы, ни князья [Мейендорф 2000: 393].
Петр же был кандидатом Юрия Львовича Галицкого, желавшего получить архиерея для своей митрополии, образовавшейся еще до смерти Максима [Павлов 1894: 6–9]. При этом Михаил Тверской посылал своего протеже по примеру Галича, а не наоборот. Именно этим возможно объяснить опережение Петром Геронтия в прибытии в Царьград [Соколов 1913: 221]. Возможно, именно медлительность Геронтия в итоге и решила исход всего дела [Борзаковский 1994: 247]. Галицкий кандидат получил высокий сан без особых проблем. Прибывшему же чуть позже Геронтию патриарх отказал, предварительно испытав кандидата, «но весь сан (курсив наш. – Р. С.) возмя и дасть Петру митрополиту…» [Жития святого митрополита Петра: 415]. Вероятно, власти Константинополя решили ликвидировать разделение Русской церкви, поэтому Геронтий и не получил власти. Вполне вероятно, что кандидат Владимира по поручению своего князя настаивал на прекращении разделения и его аргументы были использованы против него. Кроме того, Юрий Львович оказывался пострадавшей стороной: он терял дорогую его сердцу церковную независимость, и назначение «его» претендента на митрополичью кафедру было своего рода компенсацией [Карташев 1993: 299]. Не стоит сбрасывать со счетов и то, что Петр мог понравиться патриарху «своим подвижническим жаром и преданностью делу православия» [Борисов 1999: 120].
Р. А. Седова на основании сведений, содержащихся в «Прологе» XVII в., предположила, что кандидатуру Петра в Константинополе поддержали и представители Москвы. В этом памятнике упомянуты «вси князи рустии», просившие за Петра. В их число, по мнению исследовательницы, должны были входить и московские князья. Это обстоятельство и сделало неприемлемой для Михаила Тверского кандидатуру Петра [Седова 1993: 12–13]. Едва ли так было в действительности. Поддержка Москвы, даже если она и была, не могла тогда оказать заметного воздействия на решение патриарха. Да и сближение самого митрополита с Москвой (с Иваном Калитой) начинает прослеживаться с Переяславского собора. Близких же отношений с Юрием Даниловичем у него вообще, по-видимому, не было [Соколов 1913: 253].