Перед смертью митрополит назначил себе преемника – архимандрита Федора [Жития святого митрополита Петра: 416], относительно личности которого историками выдвигались разные точки зрения [Седова 1993: 26; Макарий (Булгаков): 364; Голубинский 1997в: 145–146; Григорьев 1997: 31]. В этом Петр опередил свое время. Кандидаты, назначенные самими митрополитами, будут получать сан позже (святой Феогност, святой Алексий, который пытался также завещать свой сан Сергию Радонежскому). П. П. Соколов полагал, что Федор был кандидатом в митрополиты Галицкие от Любарта-Дмитрия Волынского[209] [Соколов 1913: 262–264]. Но это отнюдь не исключает ориентации на Москву в делах Северной Руси [Павлов 1894: 12], потому Петр и признал его своим преемником. По-видимому, он надеялся, что Федор станет единым митрополитом всея Руси и будет проводить намеченную им политику на севере, то есть можно утверждать, что фигура Федора была компромиссной для юга (Любарта) и севера (Ивана Калиты). В одиночку, не будучи великим князем, московский князь практически не имел шансов провести «своего» кандидата в Константинополе.
Поставление назначенного Петром себе в преемники Федора не состоялось. Новым митрополитом в 1328 г. стал грек Феогност [ПСРЛ, т. X: 195]. Противодействовать кандидатуре Федора имел все основания Александр Михайлович Тверской, но все же едва ли это сыграло решающую роль при выборе Константинополя. Главным, на наш взгляд, для патриарха было не допустить освобождения Руси от верховной церковной власти греков. Восстание 15 августа 1327 г. фактически лишило Тверского князя верховной власти на Руси (см.: [ПСРЛ, т. X V, вып. 1: стб. 42–44]). Последующие события было легко предугадать: Федорчукова рать стала естественным финалом народного выступления, в огне которого «сгорели остатки политических амбиций Михайловичей» [Борисов 1999: 223]. Поставление Феогноста состоялось в конце 1327 – начале 1328 г., так как в мае 1328 г. новый митрополит был уже на Руси [Голубинский 1997в: 147], а к этому времени в Византии не могли не знать о тверских событиях, и считаться с волей князя Александра уже не имело смысла.
В 1328 г. митрополит прибыл в Северо-Восточную Русь[210] [ПСРЛ, т. I: стб. 531]. Здесь перед ним встал выбор: поддержать или нет Москву? Ставка на Тверь в тот момент, безусловно, была бы политически бессмысленной. Феогност совсем не обязательно должен был стать и союзником Ивана Даниловича, ведь у последнего был соправитель – Александр Васильевич Суздальский, во владении которого оказался и Владимир [НПЛ: 469]. Такой раздел был совершен по инициативе Узбек-хана – возможно, татары опасались нового неповиновения слишком сильных князей владимирских [Горский 2000: 62]. Средством избежать этого они выбрали традиционное для них разделение владения на две части, подобно тому как было поделено великое княжение между Александром и Андреем Ярославичами (см.: [Рыкин 2000]). Вполне логичным выглядело переселение русского первоиерарха во Владимир, и пример святителя Петра не мог служить препятствием к этому. Митрополит даже, видимо, посетил великокняжескую столицу прежде Москвы [Кричевский 1996: 97; ПСРЛ, т. X: 195]. Но случилось иначе. Каковы причины этого? Нам представляется верным мнение И. Ф. Мейендорфа о признании византийскими дипломатами политики «потакания» Орде правильной [Мейендорф 2000: 444]. Впрочем, характерной чертой московского курса это, видимо, еще не стало. Юрий Данилович, как показал А. А. Горский, отнюдь не являлся пособником татар и зачастую выражал им неповиновение, хотя устранение их власти, безусловно, его целью не было [Горский 2000: 56–58]. И Феогност выбирал между князьями – мирниками ханов на месте сам.
Иван Калита привлек его, скорее всего, своим благочестием [Соколов 1913: 278]. Никифор Григора писал об этом князе со слов митрополита: «Он смотрел на епископа не как на земного человека, но как на какого-то ангела, только что слетевшего с неба. Ибо всегда, когда видел приносящим его Богу святые Дары, он, встав на колени, лобызал собственными устами его следы и осыпал его дорогими подарками и почестями. И другие его подданные, видя это, подражали ему и старались превзойти в этом один другого. А чье благочестие не было явным и Богу, и всем, и каждому из сотоварищей, тот признавался ниже всех»[211]. Совсем не обязательно такое благочестие имело целью политические выгоды, которые просто вытекали из этого положительного качества Ивана Даниловича (ср.: [Карпов 1864: 28; Соколов 1913: 279]). В том же, что митрополит не жил в своем кафедральном городе, не было ничего странного: подобным образом поступали и великие князья [Макарий (Булгаков): 26] (видимо, не проживал во Владимире и Александр Васильевич Суздальский, свидетельством чего может служить попытка перевоза им колокола из великокняжеской столицы[212] – см.: [НПЛ: 469]).
Феогност не мог не быть доволен расширением каменного церковного строительства в Москве, что повышало ее престиж [Голубинский 1997в: 148–150]. Этому содействовала благоприятная внешне– и внутриполитическая обстановка на Руси в то время. Н. С. Борисов полагает, что роль митрополита в организации этих строек невелика. По мнению историка, он проявил «поразительное равнодушие» к подобным акциям великого князя [Борисов 1986: 58, 3]. Но если это и так, то тем приятнее было приобретать новые каменные церкви в виде дара, не вкладывая в это средств митрополии, не отягчая себя организационными заботами. Это стало еще одним примером благочестия Ивана Калиты, готового на материальные жертвы для церкви, которые в то же время повышали и его авторитет.
Н. С. Борисов справедливо уделял большое внимание именам святых, которым посвящались строящиеся храмы и память которых праздновалась в день закладки или освящения соборов. Но объяснения ученого, касающиеся строительных акций Ивана Даниловича, на наш взгляд, иногда нуждаются в некоторых корректировках. Мы остановимся лишь на тех мыслях историка, которые вызывают у нас возражения. Так, по мнению исследователя, каменная церковь Иоанна Лествичника, созданная в 1329 г. [ПСРЛ, т. XV, вып. 1: стб. 45], должна была «стать своего рода памятником Ивану Калите и его семейству» [Борисов 1986: 58–59]. Конечно, это утверждение обоснованно. Но не меньшее (если не большее) значение могла иметь возможность привлечь к себе симпатии монашества. Сам Н. С. Борисов ищет создателей идеологии ранней Москвы именно в среде иноков [Борисов 1986: 56]. Значение Иоанна Лествичника для развития монашеской жизни переоценить сложно: его труд, написанный на основе личного опыта и опирающийся на традицию «Богодухновенных отцов», есть «систематическое описание нормального монашеского пути по ступеням духовного совершенства» [Флоровский 1992: 179]. Это не могло не вызывать симпатии иночества[213]. Тем же возможно, по нашему мнению, объяснить и закладку придела Поклонения веригам апостола Петра на память Максима Исповедника, в котором «святоотеческая мистика достигает своего верховного предела, своей “акмэ”»[214] [Климков 2001: 136]. Н. С. Борисов полагает, что имя покровителя митрополита Максима должно было привлечь переселенцев из Южной Руси [Борисов 1986: 59–60]. Действительно, увеличение населения было чрезвычайно значимым для экономического преуспевания (именно это помогло так усилиться Твери) [Кучкин 1984: 167]. Но судьбу святого, чья память праздновалась в день закладки придела, по нашему мнению, напоминала скорее жизнь митрополита Петра: он также подвергался нападкам и несправедливому суду, боролся с нападками на веру[215] [Флоровский 1992: 196–197]. Это могло лишний раз напомнить о недавно умершем русском первоиерархе, похороненном в Москве, и стать дополнительным доводом в пользу его святости. Такое объяснение дня закладки соотносится с посвящением самого придела (Поклонения веригам апостола Петра), который должен был стать, по словам Н. С. Борисова, «памятником не столько апостолу, сколько первому Московскому митрополиту» [Борисов 1986: 59].
Не согласны мы и с предположением Борисова о завещании митрополитом Петром средств на постройку храма Иоанна Лествичника, переданных им перед смертью Протасию Вельяминову [Борисов 1995: 200]. Слова жития «И вда ему влагалище на устрой церкви и на поминание своеа памяти и прочаа домы церковныя призва (приказа? – Р. С.)» [Жития святого митрополита Петра: 416] говорят о средствах, переданных умирающим на постройку незаконченного Успенского собора. Такое объяснение, на наш взгляд, более логично.
Свою политическую деятельность на севере Руси Феогност вынужден был начать, как выразились бы сейчас, с непопулярных мер. Ему пришлось помочь Ивану Калите добиться удаления из Пскова Александра Тверского, на которого гневался Узбекхан в 1329 г.[216] [НПЛ: 342]. Митрополиту, вероятно, было сложно принять решение об интердикте, ведь Александр Михайлович страдал за восстание, которое «можно представить как национально-религиозное прав ославное движение (курсив наш. – Р. С.), сплотившее все население (Твери. – Р. С.) от князя до простолюдинов» [Кривошеев 2015: 327]. Существует точка зрения, что митрополит поступил в данном случае, руководствуясь лишь просьбами великого князя. Например, А. Л. Хорошкевич полагает, что Феогност действовал «по наущению Калиты» [Хорошкевич 2003: 164]. А Л. В. Черепнин, затушевывая значимость самостоятельной позиции митрополита, писал: «…Иван Калита (! – Р. С.) в борьбе с ним (с Александром. – Р. С.) использовал и такое мощное средство, как идеологическое и политическое воздействие Церкви». И да лее: «Меры, принятые Иваном Ка литой (! –