Новгород отнюдь не был разгромлен, и он не стал бы терпеть никакого «сверхлимитного» насилия над собой в виде дополнительных «контрибуций» для Феогноста. Василий Калика предпочитал уступки в церковных вопросах политическим, тем более что митрополит имел право власти над Новгородом. Но такое положение не нравилось гордым новгородцам. Духовенство занимало важнейшую нишу в политическом устройстве города-государства, и любые его притеснения со стороны вызывали неудовольствие народа. При этом совсем не обязательно митрополичьи разбирательства были неистинными (ср. [Соколов 1913: 291]), людям не по нраву было само замещение функций их владыки кем-то другим. Естественно, что митрополит, напротив, считал себя вправе вершить суд, где ему будет угодно, и получать соответствующие «кормы» (особенно если вспомнить о кидемониальной теории). Кроме того, у Феогноста было много сопровождающих, что еще более усугубляло финансовые и моральные издержки новгородцев. Вообще, архиепископу было сложно вести свои дела с митрополитом, который требовал от него подчинения, а новгородцы, наоборот, хотели независимости от первоиерарха. Архиепископ зависел и от них, и от митрополита. Он был между двух огней и имел мало пространства для политического маневра.
Но Василий Калика нашел выход. В 1346 г. он отправился в Москву за князем и одновременно посетил митрополита, который на месте дал свое благословение (Симеон поедет в Новгород без Феогноста) [НПЛ: 358]. Едва ли в финансовом плане архиепископ что-то выиграл, скорее даже наоборот, ему пришлось внести довольно серьезные сверхплановые платежи. Но он достиг важных политических выгод: ему были пожалованы крестчатые ризы (эти ризы имели для новгородцев огромное значение, и в дальнейшем новгородцы будут чрезвычайно ревностно оберегать право на это отличие для своего владыки), не нарушался суверенитет владычного суда, что не могло не вызвать удовлетворения у граждан Новгородской земли. Это было дипломатической победой Василия Калики: довольны остались и митрополит, и паства, а такого согласия добиться было нелегко. Возможно, архиепископ смог здесь как-то использовать в своих целях влияние на первоиерарха великого князя.
В 1352 г. Василий Калика отправился по призыву псковичей в охваченный эпидемией чумы город. Вернуться живым ему было не суждено: он умер на обратном пути[223] [НПЛ: 100, 362]. Конечно, поездка в Псков в тех условиях требовала огромного мужества, и архиепископ нашел в себе силы до конца выполнить свой пастырский долг. При этом визит Василия, естественно, приносил и политические выгоды Волховской столице, ибо это должно было улучшить отношения с его «младшим братом».
Псковский мор, перекинувшийся позже на всю Русь, показал, насколько изменилось религиозное сознание людей. Многие в ожидании скорой гибели от страшного недуга раздавали «имение свое отдающее въ милостыню церквам и монастырем, попом, духовным отцам и нищим… Ови от богатества села давахоу святым церквам или манастырем, дроузии же во озере ловища, и сады или что от имении своих, тем хотяче собе имети в память вечную» [ПСРЛ, т. V: 21]. Практика передачи имущества «на помин души» обозначила связанный с углублением христианизации переход от сознания религиозного оптимизма, свойственного Древней Руси, к мысли о необходимости серьезных усилий для собственного спасения. «Передача значительных материальных средств на помин души церквам и монастырям – ярчайшее свидетельство начала колоссальных изменений в сознании неофитов, еще вчера радостно уверенных в гарантированности собственного спасения» [Алексеев 2002: 62].
Вернемся к рассмотрению деятельности митрополита Феогноста. Важным моментом в укреплении положения Москвы стала канонизация митрополита Петра в 1339 г. После прославления «гроб святого Петра… стал твердым краеугольным камнем для нее в ее стремлении к политическому возвышению» [Голубинский 1997в: 152]. Феогностом руководило желание прославить чудеса угодника, не забывал он, конечно, и о помощи Москве [Голубинский 1997в: 151; 1998а: 67]. Действительно, «именно применению канонизации (не только Петра. – Р. С.) Москва в некоторой степени была обязана переносом митрополичьей кафедры из Владимира в Москву» [Хорошев 1986: 92]. Вместе с тем митрополит преследовал сугубо церковные цели: была сделана попытка упорядочить процедуру прославления святых для общерусского почитания (это относилось к юрисдикции патриарха, у которого испрашивалось благословение), повышался статус самого Русского митрополита, так как святым был объявлен его непосредственный предшественник [Кричевский 1996: 55]. Кроме того, с открытием Галицкой митрополии Феогност оказался более привязан к Северо-Восточной Руси, а значит, и к Москве, что также способствовало прославлению Петра [Соколов 1913: 283], а происхождение святого из Галиции могло хоть как-то способствовать сближению Северной и Южной Руси [Хорошев 1986: 98]. Канонизация, бесспорно, стала событием «большого идеологического и политического значения»[224] [Кучкин 1982: 71] и, разумеется, должна была способствовать будущему объединению Руси вокруг Москвы [Хорошкевич 2003: 165]. В летописях можно проследить закономерность в представлениях общества того времени: Бог мог удостоить тот или иной город могилой святого епископа, а мог, наоборот, лишить горожан такой привилегии за какие-либо грехи. В этом заключалось сакральное значение переезда митрополита в Москву и захоронения его потом в этом городе [Щапов 2004б: 99].
Канонизация Петра не сопровождалась открытием мощей святого [Голубинский 1998а: 67–68]. Видимо, Феогност не желал в тот момент из-за возможных эксцессов проводить освидетельствование мощей. С этим связано, вероятно, и сохранившееся в «Отрывках» В. Н. Бенешевича извлечение из Поучения, согласно которому нетленность останков – совершенно не обязательный признак святости [Приселков, Фасмер 1916: 6, 21]. Конечно, канонизация Петра «не была единоличным деянием Феогноста», а была подготовлена чудесами у гроба святителя, местной канонизацией на Соборе 1327 г.[225], строительством каменного храма над его могилой [Борисов 1986: 63–64]. Ей содействовали и другие иерархи, например, Прохор Ростовский. Феогност, обратившись в Константинополь, возвел почитание Петра на новый, более высокий уровень. Усопший митрополит стал общерусским святым, и отныне любая хула на него, а значит во многом и на его поступки, которые часто были выгодны потомкам Даниила Александровича, должна была носить характер святотатства. Москва же в таких условиях становилась «местом паломничества и поклонения для всех русских людей» [Абрамович 1991: 22].
В 1342 г. хан Джанибек, выдав Феогносту новый ярлык, ограничил права духовенства – «попытался внести новый порядок в отношения ханской власти к Русской церкви». Его ярлык говорил лишь о свободе от пошлин, не упоминая даней, и, как следствие, не содержал ссылок на узаконения Чингисхана. Были и другие ограничения: суд митрополита перестал быть независимым, не упоминалась свобода от постоя [Приселков 1916: 72–78]. Все это согласуется с сообщениями летописи: «Того же лета приде изо Орды отъ царя Чанибека Феогнастъ, митрополтъ Киевский и всеа Русии, ходил о причте церковнемъ… Неции же Русстии человеци оклеветаша Феогнаста митрополита ко царю Чянибеку, яко “много безчисленно имать дохода, и злата, и сребра и всякого богатства, и достоитъ ему тебе давати во Орду на всякъ годъ полетныа дани”. Царь же проси у митрополита полетныхъ даней; митрополитъ же не вдадеся ему въ таковая. Царь же про то дръжа его в тесноте, митрополитъ же царю, и царице и княземъ роздаде 600 рублевъ; и тако отпусти его царь со всеми его сущими на Русь, и прииде здравъ со всеми своими» [ПСРЛ, т. X: 215][226].
Видимо, именно во время пребывания в Орде Феогност был вынужден в том числе пересмотреть прежние решения относительно спора между Сарайским и Рязанским епископами за территорию Червленого Яра. Теперь эти земли были отданы Афанасию Сарайскому [Шенников 1987: 14–15]. Впрочем, данный факт не обязательно может объясняться только лишь давлением на митрополита со стороны хана. Феогност оказался в очень сложной ситуации и был заинтересован в поддержке епископа Сарая, разбиравшегося в тонкостях ханского двора. К тому же владыка мог ссудить Феогносту необходимую сумму денег для подарков хану Джанибеку и его приближенным. Н. С. Борисов полагает, что злоключения митрополита стали следствием происков великого князя Симеона [Борисов 1986: 68], но этому противоречат сообщения некоторых летописей о возвращении из Орды митрополита прямо в Москву [ПСРЛ, т. XV, вып. 1: стб. 54; т. XVIII: 94; т. XXIII: 107]. А еще через два года «греци, митрополичи писци, Феогностовы» украсили росписью главный храм Москвы – Успенский [ПСРЛ, т. XVIII: 94]. Это еще одно свидетельство сохранения благожелательного отношения митрополита к Москве. Стал бы это делать Феогност, если бы действительно оказался жертвой интриг Симеона? Скорее всего, нет. На наш взгляд, можно говорить лишь о возможном тайном противодействии московского князя митрополиту, таком, что Феогност о нем даже не догадался.
Потому мы предлагаем другую реконструкцию действий хана, разумеется, отдавая себе отчет в ее гипотетичности. Хан Джанибек мог сам, без наущения князей, попытаться ограничить льготы церкви, и Феогносту был выдан ярлык соответствующего содержания. Но митрополит остался недоволен и каким-то образом выразил свой протест (разумеется, в пассивной форме), видимо, это имеет в виду летопись под фразой: «митрополитъ же не вдадеся ему въ таковая». В конце концов Феогност добился успеха, опираясь на узаконения Чингисхана (летописи говорят о том, что дело закончилось единовременной выплатой 600 руб.) [Голубинский 1997в: 157]. Не исключено, что Феогност постарался опереться и на ярлыки предшественников Джанибека: «[Феогност] положи же ярлыки жаловальные первыхъ царь предъ царемъ, какъ жаловали первыхъ митрополитовъ, какъ и самъ жалование прося у царя» [ПСРЛ, т. XX: 181]. Но изменять существующий ярлык хан, конечно, не стал, однако признал льготы церкви на словах. Такое решение могло быть легким для него, ведь речь не шла об общем увеличении дани, говорилось лишь о включении церковных людей в то «тягло», которое несла вся Русь [Соколов 1913: 298]. В пользу версии, что привилегии церковных людей были сохранены, свидетельствует и то, что летописи едва ли могли умолчать о неудачной поездке митрополита к хану и отмене или существенном сокращении налогового иммунитета [Веселовский 1917: 125].