По вполне понятным причинам эта задержка княгинь «худыми людьми» из посада не могла быть оставлена в повествовании официального летописания, ибо уже с позиции второй половины XV в. этот момент мог быть истолкован как порочащий княжескую власть. Но такой инцидент нашел отражение в оппозиционном своде 80-х годов XV в., для которого было характерно освещение не всегда приятных для московских великих князей подробностей их правления [Зиборов 2002: 135–136]. К тому же факт задержания княгинь в городе мог быть известен далеко не всем, в условиях хаоса и суматохи весть об их бегстве в Ростов, вероятно, оказалась более правдоподобной для современников и впоследствии ей суждено было стать таковой для составителей летописных сводов.
Видимо, известия о действиях княгинь в мятежном городе мог содержать источник только московского происхождения, хорошо знакомый с жизнью города изнутри[266].
По свидетельству тверского летописания, Дмитрий Шемяка пытался остановить Софью Витовтовну, собиравшуюся отправиться в Тверь: «…Князь Дмитрей Шемяка Юриевич з Дубны великую княиню увернул к Москве» [ПСРЛ, т. XV: стб. 492]. Это вряд ли может служить доказательством того, что Дмитрий Юрьевич намеревался «организовать оборону столицы» [Зимин 1991: 106]. Ханского посла Бегича он принимал в Угличе, и у него не было оснований покидать безопасный центр своих владений ради Москвы. Но с окраины своих владений князь вполне мог совершить короткий рейд с целью преградить путь Софье Витовтовне в Тверь и лишить ее возможности встречи с Борисом Александровичем, одним из самых влиятельных на тот момент правителей Северо-Восточной Руси.
В кризисной ситуации, когда в городе бушевал пожар, под угрозой татарского нападения простые горожане смогли согласовать свои действия для борьбы с огнем, подавления паники и укрепления обороноспособности столицы. Однако тяжелые испытания, которые вынесли на своих плечах москвичи в 1439 г. и в 1445 г., не могли пройти бесследно и не сказаться на их отношении к власти великого князя Василия II. Упала численность городского населения Москвы, погибло «многое множество» [ПСРЛ, т. XXV: 263]. Огонь опустошил город, сгорела княжеская казна, пропал товар, свезенный в город для сохранности в случае нашествия: «…казны же многи выгореша, безчисленое товара, отъ многихъ бо градов снесено, понеже бо въ осаде город бяше» [ПСРЛ, т. XX: 258]. Обрушение каменных церквей («церкви каменные распадошася»), традиционно служивших хранительницами городских ценностей, повлекло огромные имущественные потери, понесенные населением.
1 октября, «в кои день отпущенъ князь великы с Курмыша», жители города были удивлены неприятным знамением. Ночью в Москве произошло землетрясение: «…потресеся градъ Москва, кремль и посад весь и храмы поколебашеся» [ПСРЛ, т. XXV: 264] (см. также: [ПСРЛ, т. V: 268; т. XX: 259]). На это свидетельство, непосредственно предшествующее вести о возвращении великого князя из татарского плена, обратил внимание В. Н. Бочкарев: «…люди XV в. стихийные бедствия склонны были истолковывать как проявление гнева Божия» [Бочкарев 1944, т. II: 107]. Исследователь считал, что «такой акцентировкой своего изложения летописец нарочито хотел подчеркнуть тесную связь между возвращением Василия II и дальнейшими смутами на Руси» [Бочкарев 1944, т. II: 107]. Но даже если составители летописи не преследовали этой цели, то нельзя не учитывать при дальнейшем рассмотрении событий того, что жители Москвы за полтора месяца до прибытия великого князя пережили новое бедствие, «во многи скорби быша» [ПСРЛ, т. XXV: 264].
Возращение на Русь великого князя Василия II в сопровождении татарской свиты и с обязательством выплаты огромного выкупа должно было окончательно сломить жителей Москвы: «…приехал из Орды на Москву князь велики Васелеи Васильевичь, а съ ним татарове, дани имати великиа, съ себе откуп давати татаром» [ПСРЛ, т. XV: 462]. Великокняжеские своды умалчивают о сумме, зато несколько разноречивые данные приводятся в псковских и новгородских источниках[267]. Все это лишало москвичей надежд на скорое восстановление после пожара, экономические ресурсы города были подорваны.
Ю. В. Селезнев выдвинул предположение, что осенью 1445 г. могла быть проведена перепись, «причем на этот раз ее контролировали послы Улуг-Мухаммеда» [Селезнев 2006: 94]. Волнения и страх порождали тревогу о восстановлении татарского владычества, множились слухи, которыми можно было манипулировать: «…царь на том отпустил великого князя, а он к царю целовал, что царю сидети на Москве и на всех градех русских, и на наших отчинах, а сам хочет сести в Твери» [ПСРЛ, т. XXV: 264; т. XXVI: 200]. Используя эти настроения, Дмитрий Шемяка начал подготавливать свой приход к власти. А. А. Зимин считал, что такой татарский план вряд ли мог иметь место. По его мнению, эти слухи были выгодны Шемяке для привлечения в ряды своих союзников тверского князя [Зимин 1991: 108]. А. А. Горский, комментируя это утверждение летописца, считал, что они являлись отголоском сложившейся ситуации на русских границах: «Хотя нет оснований видеть в этих обвинениях, явно фантастических, нечто большее, чем способ борьбы за власть, они отталкивались от реальных фактов – попыток Улуг-Мухаммеда обосноваться в окраинных русских городах (Белеве, Нижнем Новгороде)» [Горский 2003: 145–146].
Н. С. Борисов отмечал, ссылаясь на указания В. Н. Татищева, факт нахождения Дмитрием Шемякой и его сторонниками у Василия II грамоты с текстом договора, подписанного великим князем во время пребывания в Орде, с указанием огромного размера дани [Борисов 2003: 90–91; Татищев 1996: 263]. Не могло ли подобное условие о передаче городов содержаться в договоре как залог его выполнения?
Кроме того, все эти события разворачивались на общем неблагоприятном фоне: «…в десятилетие 1436–1445 гг. были плотно сгруппированы годы с неблагоприятными метеорологическими условиями, которые привели к хроническим неурожаям, необычайной дороговизне и десятилетнему голоду» [Борисенков, Пасецкий 1983: 97].
В таких крайне неудачных для Василия II обстоятельствах его сопернику Дмитрию Шемяке нетрудно было пополнить ряды своих сторонников. Он «здумаша со князем Иоанном Андреевичем Можайским, а с ними и от боляр великого князя, и от гостеи московских, и от троецких старцев» [ПСРЛ, т. XXIII: 152; т. XXVI: 200]. Есть основания считать, что широкие массы горожан проявили сочувствие к мятежникам: «Мнозии же Москвичи в думе с ними бяху, бояре же и гости, беша же и от черньцовъ в тои думе с ними» [ПСРЛ, т. XXV: 264; т. XXVII: 110]. С. А. Мельников на основе критической оценки летописей сделал интересное предположение, что не именно «троицкие старцы», а вообще московские чернецы выступили за Шемяку [Мельников 1993: 27–34].
Переход Ивана Можайского на сторону Дмитрия Шемяки был вполне оправдан, ведь только три года назад в Можайске были городские волнения, вызванные голодом в Северо-Восточной Руси [Музейный летописец: л. 224 об.; ПСРЛ, т. XXIII: 151; т. XXV: 264]. Мог ли местный князь рассчитывать, что сумеет собрать со своей земли положенную часть в погашение огромного выкупа за освобождение Василия II?
В числе «злых советников» князей названы «Костянтиновичи и прочии бояре, не хотящее добра своим государемъ и всему христианству» [ПСРЛ, т. XXV: 264; т. XXVII: 110]. С. Б. Веселовский под «Константиновичами» понимал младших сыновей Константина Добрынского – Ивана, Петра и Никиту, чьи вотчины позднее были конфискованы за участие в заговоре [Веселовский 1947: 149].
И. Е. Забелин считал, что захватом Москвы Шемяка был обязан измене бояр [Забелин 1881: 762]. В числе сторонников Шемяки он видел «старых» бояр, а Василия Васильевича – «молодых»[268]. Л. В. Черепнин, рассматривая состав сил Дмитрия Шемяки, обратился к мысли, высказанной им ранее при анализе ситуации 30-х годов XV в., о расколе московского боярства на две группы, отстаивавшие «разные программы внутренней и внешней политики» [Черепнин 1960: 792–793]. Но исследователь не пояснил, кто же оказался в лагере Шемяки: «У нас мало данных о том, по какой линии шел раскол московского боярства, часть которого примкнула к Дмитрию Шемяке, часть осталась верной Василию II» [Черепнин 1960: 792]. Упоминание о «гостях московских» также заставило Черепнина вновь возвратиться к предположению о поддержке купечеством галицких князей [Черепнин 1960: 792–793].
Безусловно, одним из самых влиятельных и значительных сторонников Дмитрия Шемяки и Ивана Можайского стал бывший коломенский наместник Иван Федорович Старков – «коромолилъ с Москвы Иван Старковъ» [ПСРЛ, т. XX: 259; т. XXVII: 272]. Отношения Дмитрия Юрьевича с Иваном Федоровичем Старковым, по мнению С. Б. Веселовского, могли сложиться во время заточения удельного князя в этом городе зимой 1436 г.: «…князь Дмитрий Шемяка жил у Ивана Старкова больше как почетный гость, чем как узник, и завязал с ним близкое знакомство, что сказалось через несколько лет». Неясно, заключалась ли «крамола» Ивана Федоровича Старкова только лишь в личном шпионаже и проставлении сведений Дмитрию Шемяке о ситуации в Москве, как это полагал С. Б. Веселовский [Веселовский 1969: 515], или он помог сформировать круг сторонников мятежных князей.
По свидетельству источников, нападение на Москву в феврале 1446 г. Дмитрия Юрьевича и Ивана Андреевича тщательно готовилось. Заполучив в число своих единомышленников Бориса Тверского, опираясь на одобрение в разных слоях общества, «начаша князи со съ своими советникы безвестно въоружатися» [ПСРЛ, т. XXV: 264]. Местом сбора был выбран город Шемяки – Руза. Мятежники постоянно были в курсе событий в Москве. Об этом свидетельствует Музейный летописец: «А ко князю Дмитрею Шемяке и Ивану Можайскому вести по вся дни посылаеми бяху с Москвы от изменниковъ» [Музейный летописец: л. 225]. Эта же информация повторяется и в других летописях [ПСРЛ, т. XXV: 264; т. XXVI: 200]. Действия союзников были направлены на достижение эффекта неожиданности при нападении на великого князя. Дмитрий Шемяка и Иван Можайский поставили засаду на дорогах: «И послаша на дороги переимати, кои едуть къ Москве, да и гостей Троицьскихъ черньцовъ техъ повеле имати, а кои отъ града Москвы едуть, а техъ пускати. Се все творяху, дабы не было вести про нихъ великому князю» [ПСРЛ, т. XX: 259].