Присоединение Галича и Дмитрова к Москве проходило постепенно. Первоначально Дмитрий Иванович «дал в уделъ Галичь, Дмитровъ с волостьми» Владимиру Андреевичу Серпуховскому [ДДГ: 23 (№ 7)][302]. В. А. Кучкин так комментировал это решение великого князя московского: «На первых порах Дмитрий Иванович отдает Галич и Дмитров под управление (временное) такого лица, которое было связано родственными отношениями и с московским княжеским домом, и с местной династией» [Кучкин 1974: 379]. Отец Владимира Андреевича – Андрей Иванович – был женат на дочери галицкого князя. К. А. Аверьянов делал из этого пожалования несколько другой вывод. По его мнению, такое решение было направлено против претензий тверских князей. Он предполагал, что «Владимир Андреевич Серпуховской был вынужден посадить в Дмитрове на правах “слуги” своего деда князя Ивана Федоровича Галичского, имевшего по родовому счету не меньше прав на Дмитров, чем тверские князья» [Аверьянов 2001: 98].
Предчувствуя скорую смерть, Дмитрий Донской отнял эти города у своего двоюродного брата, что, по мнению Л. В. Черепнина и ряда других исследователей, привело к межкняжескому конфликту [Черепнин 1948: 38–41; Кучкин 1974: 378; Фетищев 2003: 38–40].
В духовной грамоте Дмитрий Донской разделил Галич и Дмитров по разным владениям своих сыновей. Есть основания предполагать, что уже под влиянием Москвы проходило оформление территории собственно Дмитровский земли. Например, А. Е. Пресняков вообще не признавал серьезным фактом единичное упоминание князя Бориса Дмитровского и не считал Дмитров XIV в. «стольным городом особого княжества; такое значение за ним не закрепилось, и он остается Галицкой волостью» [Пресняков 1998: 388]. Также М. К. Любавский не выделял Дмитров в особое княжество, оценивая его лишь как часть Галицкой земли [Любавский 1929: 63].
Завещание Дмитрия Донского обозначило новое положение Дмитрова: он стал главным городом владений четвертого сына Дмитрия Ивановича – Петра. Интерес исследователей вызвало уже само место упоминания Дмитрова в духовной грамоте не в порядке перечисления остальных земель-купель. А. Е. Пресняков, опираясь на то, что в завещании Дмитрия Донского проводилась граница между московскими уделами и великокняжеской территорией, писал: «При этом особого внимания заслуживает судьба Дмитрова, который оказался, по духовной в[еликого] к[нязя] Дмитрия, включенным в состав уделов московской вотчины: оторванный от комплекса Галицких владений Дмитров инкорпорирован в состав московских владений и стоит особо от Галича»[303] [Пресняков 1998: 136]. По мнению В. Д. Назарова, это объяснялось тем, что Дмитров граничил с Тверской землей и его роль «в политико-стратегических интересах московских князей была более значительной и жизненно важной, чем Галича» [Назаров 1975: 48]. К. А. Аверьянов видел иную причину упоминания о Дмитрове не на обычном месте купель, после московско-тверской войны 1375 г.: «…тверские князья вынуждены были окончательно отказаться от претензий на него, этот город стал полностью московским владением, и указание на объем владельческих прав в нем московских князей представлялось излишним» [Аверьянов 2001: 213].
Видимо, к изменению его статуса привела и возросшая роль Дмитрова во внутренней политике Москвы. Выделение Дмитровской земли во главе с местным князем могло базироваться на стремлении защитить город от возможного захвата серпуховским князем.
Важной чертой завещания Дмитрия Донского стало образование круга дмитровских волостей. Из числа волостей Петра Дмитриевича только четыре изначально тянули к Дмитрову (Вышгород, Берендеева слобода, Лутосна и Инобаж), остальные были московскими волостями[304]. Придав к уделу Петра ряд этих волостей, Дмитрий Иванович смог добиться того, что «замосковская часть удела серпуховского князя оказывалась окруженной с двух сторон землями князя Петра» [Назаров 1975: 49].
М. Н. Тихомиров и А. М. Сахаров показали в своих работах высокое военно-оборонительное и торговое значение Дмитрова в Московской земле XIII–XV вв. [Тихомиров 1973: 172–178; Сахаров 1959: 84]. Распределение Дмитрова во владение четвертого младшего сына князя, вероятно, не столько подчеркивало малозначительную роль города, сколько соответствовало традиции разделения властных полномочий между представителями всего княжеского рода Даниловичей[305].
Возможно, что на самом раннем этапе сложения Дмитровского удела власть над ним принадлежала великому князю и московской администрации. В. Д. Назаров высказал предположение, что Дмитровский удел Петра, как и Можайский его брата Андрея, не были образованы в 1389 г. из-за малолетства обоих князей [Назаров 1975: 51–54]. Г. А. Федоров-Давыдов также допускал такой вариант, обосновывая его тем, что эти князья стали чеканить собственные монеты только в самом конце XIV в. [Федоров-Давыдов 1981: 75, 81–82].
В исследовании В. Д. Назарова было доказано, что именно при князе Петре Дмитриевиче «сложился устойчивый комплекс дмитровско-московских волостей» [Назаров 1975: 54]. Следовательно, только в княжение Василия I появилось новое самостоятельное территориальное образование внутри Московской земли – Дмитровская земля. Дмитров неизбежно должен был стать объектом притязаний со стороны местных князей. Их права подкрепляли еще не забытые галицко-дмитровские и серпуховско-дмитровские связи.
В Житии Саввы Сторожевского представлен рассказ о первом приходе звенигородского князя в Троицкую обитель в конце XIV в. с просьбой к святителю стать его духовным наставником: «По сих приде во обитель святой Троице благоверный князь Георгий, сын великого князя Дмитрия и великое моление простираетъ къ блаженному Саве, да шествует с нимъ въ град Дмитровъ, и подастъ благословление и молитву домови его, имеша бо его себе отца духовного» [ВМЧ: стб. 70–71]. Содержится ли в этом свидетельстве ошибка или Юрий Дмитриевич действительно какое-то время жил в Дмитрове? Может ли быть, что он выполнял роль великокняжеского наместника при малолетнем дмитровском князе? А. П. Синелобов, обращая внимание на этот фрагмент, находил в нем подтверждение тому, что притязания Юрия Звенигородского на Дмитров «имели под собой какие-то основания» [Синелобов 2003: 99]. Однако насколько объективными они были, делать выводы крайне трудно.
Вопрос о Дмитрове должен был возникнуть сразу после смерти бездетного князя Петра Дмитриевича Дмитровского в феврале 1428 г. О разделе такого «выморочного» удела между всеми родственниками недвусмысленно говорилось в завещании Дмитрия Донского: «А по грехам, которого сына Бог отъемлет, и княгиня моя поделит того уделов сынов моих» [ДДГ: 35 (№ 12)]. Но княгиня Евдокия была давно мертва, а московское правительство Василия II рассудило иначе.
По Типографской летописи, именно претензии на Дмитров возобновили междоусобную борьбу: «Князь же великый Василей послал ко князю Юрью о Дмитрове глаголя: “То выморок мой, дяди моего княже Петровъ”. И о том бысть межи ними брань» [ПСРЛ, т. XXIV: 182]. По мнению большинства исследователей, судьба Дмитрова, который, по-видимому, был захвачен в 1428 г. великим князем, послужила причиной для новых княжеских распрей [Пресняков 1998: 266; Зимин 1991: 40; Борисов 2003: 23]. Л. В. Черепнин сделал предположение, что по не дошедшему до нас сепаратному договору между Василием II и Юрием Дмитриевичем Дмитров был отдан последнему [Черепнин 1948: 103]. Отсутствие Дмитрова в договоре 11 марта 1428 г. [ДДГ: 63–67 (№ 24)] он объяснял нежеланием великого князя поднимать вопрос о разделе волостей между младшими Дмитриевичами. По его мнению, передача Дмитрова могла преследовать две цели: «Уступкой Дмитрова Юрию Дмитриевичу правительство Василия II рассчитывало внести разлад в отношения между ним и его братьями и в то же время побудить его отказаться от борьбы за великое княжение» [Черепнин 1948: 103].
В отличие от Л. В. Черепнина, другие исследователи чаще склонялись к выводу о том, что Дмитров оказался у Юрия Звенигородского после возвращения из Орды [Карамзин 1993: 142; Соловьев 1988: 384; Пресняков 1998: 267; Экземплярский 1889: 155; Назаров 1975: 54]. Архимандрит Леонид (Кавелин), правда, считал, что Юрий Дмитриевич захватил город несколько раньше: «…будучи недоволен тем, что Дмитров, исстари… тянувший к Галичу, по смерти князя Петра не был присоединен к его князь Юрьеву уделу, в 1432 году завладел этим городом, обеспечив свой захват ярлыком Ордынского хана Махмета» [Леонид (Кавелин) 1878б: 21]. Но эта версия кажется менее правдоподобной, так как по летописям не видно, чтобы князь Юрий появлялся в Дмитрове до 1432 г., то есть до того времени, когда он вернулся туда через Звенигород после пребывания в Орде [ПСРЛ, т. XXV: 250]. Присоединение Дмитрова укрепляло позиции Юрия Дмитриевича в московской вотчине. В то же время такое решение хана вполне соответствовало политике Орды, стремящейся к рассредоточению власти над территорией Северо-Восточной Руси.
Я. С. Лурье на основании анализа Медоварцевского летописца XVI в. выдвинул предположение, что ослепление И. Д. Всеволожского произошло сразу по возвращении из Орды и до его перехода к Юрию Дмитриевичу. Оно было связано главным образом с передачей Дмитрова звенигородскому князю «по Иванову слову» [Лурье 1977: 10]. В Ермолинской летописи ослепление Всеволожского относится к 1433 г. – ко времени, последовавшему за победой Юрьевичей на р. Куси над московскими войсками [ПСРЛ, т. XXIII: 158]. Медоварцевский летописец отходит от привычной последовательности событий. Согласно ему, после прихода князей из Орды «поиман бысть болярин великого князя Иван Дмитриевич оклеветан и зрака лишен за то, егда бе с великим князем Василием, в Орде, тогда де с князем Юрьем сватался дчерию своею за его сына, да и Дмитров царь дал князю Юрью по Иванову слову. И не по мнозе Иван Дмитриевич убежал от великого князя Василиа к князю Константину Дмитриевичю на Углечь…» [Медоварцевский летописец: л. 458 об.]. О том, что передача Дмитрова была значительной уступкой звенигородскому князю, доказывают слова самого опального царедворца: «Дмитров изначала великого княжения улус» [Медоварцевский летописец: л. 458]. Таким образом, в Орде в 1432 г. мог быть достигнут такой шаткий политический компромисс, позволивший псковским и новгородским источникам даже выразить сомнение об исходе тяжбы «князей великих» Юрия и Василия («княжения не взят не един», «княжения не взяхоу оба», «без великого княжения») [ПСРЛ, т. V, вып. 1: 39; т. V, вып. 2: 126; т. XVI: стб. 178].