ль! а он собирает по копеечкам, да за всякую два раза поклонится, да хорошо как кто подаст, а и так отойдет. Ведь ты вот не подал… ей- богу совестно было… А сидеть здесь не совестно? Эх, ты!.. Ступай-ка, Саввушка, домой. Ну, марш!.. Ах, канальство: встать не могу! Вот оно, пивцо-то, как подкузьмило… Ну!.. Нет, не идет, корпус-то ослаб. Эх ты, Саввушка, Саввушка, где твоя славушка? В пивной сидишь, трубочки не хочешь ли?..» И Саввушка не церемонился уже высказывать мысли вслух, хотя большею частью они были такого рода, что им приличнее бы не выходить на свет.
Испытав еще два раза сильное сопротивление со стороны непослушных своих членов, которые отказывались действовать, он решился ждать, пока возвратится к ним должное повиновение, и погрузился в какую-то полудремоту. Внушающая доверие, простодушная наружность его не могла подать буфетчику никаких подозрений касательно расплаты, и Саввушку не тревожили вопросами о деньгах. Кругом него между тем по- прежнему все волновалось весельем, шумело и пило; но он как будто не слыхал и не видал ничего; стало смеркаться, а он продолжал сидеть как прикованный к месту, точно кряж, изредка шевеля губами, неясно бормоча, да думал о чем – неизвестно, может быть, о противниках, стоявших перед ним на столе и сразивших его вконец…
Около сумерек желание утолить жажду и заработать что-нибудь привлекло в заведение и шарманщика. Сыграв лучшую пьесу своего репертуара, он с прискорбием увидел, что желающих слушать его музыку очень мало, а платить за нее еще меньше. Напрасно старался он прельстить кого-нибудь разнообразием своего репертуара, заключавшего в себе, по его словам, песни немецкие и русские, и всякие, и даже французскую кадриль; напрасно зазывал публику прибаутками – «пивца покушать, варганчика послушать»; напрасно заставлял своего помощника, красивого мальчика лет двенадцати, петь «Лучинушку» и «Соловья»: посетители «Старой избы» – одни отвечали, что сами споют лучше всякого варгана, другие требовали, чтобы мальчишка представление какое-нибудь показал, а иные предлагали по копейке серебром за песню – цена, приводившая шарманщика в справедливое негодование. Обойдя почти всех гостей без малейшей выручки для своего кармана, злополучный шарманщик заметил, наконец, и Саввушку, продолжавшего сидеть с поникнутой головой. Четыре бутылки, красовавшиеся на столе нашего портного, ручались ему за состоятельность кошелька этого гостя вопреки скромной одежде, и он подошел к Саввушке с предложением своих услуг.
– Что задумался, купец? Прикажи-ка песенку сыграть.
– А? – проговорил Саввушка, очнувшись из полузабытья.
– Песенку, купец, закажи, веселее будет. Всякие есть: «Тройка удалая», «Ты не поверишь», «Соловей», «Барыня», «полька», «валец»… да вот ерест, – и шарманщик подал Саввушке засаленный клочок бумаги, на котором был исчислен список его пьес.
Саввушка посоловелыми глазами посмотрел на каракульки, испещрявшие реестр, и бессознательно пробормотал что- то; но догадливый шарманщик составил из этих неясных звуков слова: «Барыню, поживей? Извольте!» – и, придвинув ближе свой орган, завертел на нем…
Пронзительно веселые звуки шарманки вывели Саввушку из забытья, а новый прием напитка возвратил ему прежнюю бодрость, так что через несколько минут он уже прищелкивал и притопывал, а потом заказал новую бутылку. Шарманщик, слыхавший, что богатого с тароватым не распознаешь, удвоил усердие и предложил Саввушке послушать, как мальчишка откалывает песни.
– Пусть споет, послушаем его удали, – весело отвечал Саввушка.
Мальчишка начал играть на шарманке и запел… Разгулявшийся Саввушка сперва тихонько подтягивал ему, потом шибче и шибче и, наконец, хватил во весь голос, но так не в лад, что мальчик, который посмеивался во все время разгула Саввушки, не вытерпел, залился звонким смехом и бросился к певцу.
– Вишь, как раскуражился, старый! – сказал он, продолжая смеяться. – Что смотришь? Иль не узнал?
Саввушка был озадачен и не без замешательства проговорил:
– То есть как же, брат, ты… тово… а?
– Знаю-то тебя? Эх, ты! да я на твоих крестинах был, Саввушка ты Саввич! – И мальчик захохотал во все горло.
– Ну, голубчик, Саввушка-то я Саввушка, да как ты смеешь…
В ответ на это замечание мальчик шепнул на ухо Саввушке несколько слов. Надо было видеть, что сделалось тогда с портным: как будто уколотый, вскочил он, схватил мальчика за руку и притащил к себе с такою силою, что шарманщик бросился было на помощь к своему товарищу.
– Правду ли ты говоришь? – произнес Саввушка дрожащим голосом, и всматриваясь в мальчика с таким вниманием, как будто хотел снять с него портрет, – или нет, пойдем отсюда… я узнаю… Ах, господи, господи! вот радость-то послал!.. Взгляни-ка на меня глазенками, да не смейся только… вот так. Да, это ты. И мое сердце не признало тебя сразу. Ах, я пьяница!
В самом деле было от чего изумиться Саввушке: в переодетом мальчике он узнал Сашу, свою милую названую дочку, которую судьба отняла у него из глаз, но не могла изгнать из памяти сердца…
Но как сильно было его изумление, как велика была его радость, не без примеси, однако, горя, так равнодушною к этой неожиданной встрече казалась Саша, не перестававшая улыбаться даже и тогда, как ее старый друг со слезами на глазах принялся целовать ее, называя своей козочкой, милочкой…
Все это произошло в несколько мгновений, и в общем шуме почти никто, кроме шарманщика, не обратил особенного внимания на поразительную сцену, так что Саввушка свободно мог расспрашивать свою любимицу. А спрашивать было о чем… Но вопросы путались и шли не по порядку.
– Голубушка моя! Зачем же срам такой ты на себя взяла?
– Какой? что ты? – со смехом отвечала Саша, уклоняясь от обниманий Саввушки, который, по старой привычке, хотел усадить ее к себе на колени.
– Да платье-то? Разве это хорошо – мальчишкой одета! Разве нет у тебя платьеца? Ведь ты не маленькая; слава богу, я чай, четырнадцать лет минуло.
– Вот еще что выдумал! Платьев у меня в год не переносишь, да так лучше, и хозяин велит.
– Какой хозяин? Нешто ты…
– Видишь, что с шарманкой хожу. Мне и жалованье дают – семь рублей в месяц, окромя платья. Хлеб тоже хозяйский.
– И пища хорошая?
– Ну с голода не уморят, сытою не накормят… Чай по утрам бывает, а вечером как придется… Да все-таки во сто раз лучше, чем у тетки!
– Да-да-да! Тетка, Арина Агафоновна, кажется… И забыл спросить. Отчего же ты не жила у ней, а? Прихожу к вам раз, прихожу два, узнать, что за напасть случилась с тобой, – она и говорить со мной не хочет; бранит тебя и меня тут же. «Ты, – говорит, – ее сманил. Она, – говорит, – неблагодарная, бежала от меня, верно по матушке пошла…» Как же это, Саша, а?
– Неблагодарная! Позвольте спросить, за что же мне благодарить-то ее было, руки, что ли, у ней целовать? – отвечала Саша с досадою. – Я и в лавочку поди, я и воды принеси, самовар поставь – все Саша да Саша, а она знай себе растягивается до осьми часов, барская барыня!.. А потом бранить меня примется, чаю опивки даст, сахару один кусочек… Бить вздумала… к столу привязала однажды, змея чукотская!.. Терпеть, что ли, мне было? Другая бы на моем месте дала ей знать… Я взяла да ушла. Плевать мне на ее кусок, в горле он останавливается, попрекала беспрестанно.
– Так ты бы ко мне, дурочка, пришла. К шарманщикам-то как попала?
– Э, добрые люди показали. Мимо нас они, шарманщики- то, почти каждый день ходили. Ведь не я одна из девушек: нас три у хозяина. Он как уговорился со мной, так и послал Василья, нашего работника, к тетке за билетом: она сначала было заупрямилась, в гору пошла, да шиш взяла. Только и было. Вот уж скоро год, как хожу с органом.
– А потом-то что будет с тобой? Возьми ты это в голову, птичка глупенькая! Хорошо ли тебе будет, как войдешь в полный разум, станешь настоящей девушкой! От хороших людей ты отвыкнешь, и замуж никто не возьмет тебя. Неразумная ты голова!..
– Возьмут, как захотят. Нешто ты думаешь, что я век буду ходить с органом? Как же, держи карман! Что тут выживешь? Весело только, да и то как выручка хороша, хозяин не сердится. Пива я не пью… медку стаканчик разве иногда… Зато случается, заставит играть гость такой противный, старый, старше тебя, да еще целоваться лезет! Тьфу!.. Нет: я хочу быть богатой и буду. Намедни один барин сказал мне, что через год, если захочу, то непременно разбогатею, в карете буду ездить… О! тогда я знаю, как жить. Сама себе буду госпожа, кухарку найму, сошью лисий салоп, шляпу с пером…
– Дочка, Сашурочка! Перекрестись, опомнись, что ты говоришь…
– Что ей креститься? Она и так крещеная, – вмешался в разговор шарманщик. – Девка будет не промах, не распустит глаз. Зачем у нее отнимать счастье? Вон, Фенька-то наша – Федосьей Алексеевной теперь величается, в шелковых платьях щеголяет, а на нашего брата, даром что вместе жила, и глядеть не хочет, словно из милости выбросит гривенник за песню… А Надежда с органом не ходила, на лицо-то почище ее была, да сглуповала сама: вышла замуж за столяра, по-голубиному хотелось прожить. Теперь, может быть, и кается, только близок локоть, да не укусишь его. Что, понимаешь эти закорючки?
Саввушка грустно покачал головой и отвечал:
– Так, любезный, да по делу-то, по совести, по закону божьему не так. И через золото льются слезы, и с коркой хлеба бывают счастливы. Честь на полу не подымешь. Вон видишь молодиц-то – и Саввушка показал на красную шаль, сидевшую с несколькими подругами за ближним столом, – спроси-ка у них, куда девалась их молодость и краса? Не время съело ее, а гульба съела в какие-нибудь пять лет. Они каются теперь, они клянут себя, а не тех, кого пронес бог… Душу неповинну грех губить, пуще смертоубийства, тяжкий грех; я, чай, слыхал, что говорится в церкви… Бог на тебе спросит.
– Я что? Я работник – это дело хозяйское, – возразил шарманщик, немного смущенный словами Саввушки, которые неприятно зазвучали у него в ушах. – Известно, честь не что другое, особенно для ихней сестры… Да ты вот поняньчись-ка с этой штукой, с органом-то: ведь его только что за непочтение родителей таскать – с лишком два пуда. Как околесишь с ним, с этими горячими пирогами-то, пол-Москвы, да разломит тебя всего, так запоешь не то. Слыхали мы сами эту мораль-то, басни Крылова читали: да что наша честь, коли нечего есть! Так-то, почтеннейший! – И, убежденный в силе своих доводов, шарманщик потрепал Саввушку по плечу.