— Что случилось?
— Взорвался пороховой погреб?
— Пушки стреляют!
— А может, бомбы?
— Где палят?..
Люди перебегали от одной кучки к другой, жадно ловили слухи, возмущались, негодовали.
Я шел в бодром настроении. Моя уверенность в победе ничуть не уменьшалась. Мне казалось, что первый гром пушек будет сигналом для всеобщего возмущения и вооруженного восстания. Если не сегодня, так завтра начнется…
До училища Фидлера было далеко, а на пути так часто встречались полицейские посты и патрули казаков, что я только утром попал к месту катастрофы. Но подойти к самому зданию мне не удалось — весь этот район был оцеплен войсками. Все же от случайных очевидцев и толпившихся здесь москвичей я узнал некоторые подробности о ночном событии.
Догадка Веры Сергеевны оказалась правильной. Когда войска окружили здание, там находилось около ста дружинников и человек тридцать школьников обоего пола в возрасте до шестнадцати лет.
После отказа сдаться на милость победителей здание было обстреляно из пулеметов и винтовок. Дружинники приняли бой. В итоге жертвы с обеих сторон. Тогда были пущены в ход пушки, вызвавшие пожар. Не желая подвергать смертельной опасности детей и видя безвыходность положения, дружинники сдались. Спаслись очень немногие. Пленных и безоружных дружинников жестоко избили, несколько человек было убито тут же, у ворот дома. Вместе с ними были избиты и арестованы школьники.
Весть об этой зверской расправе к утру облетела всю Москву. В ближайших к дому Фидлера улицах началось сооружение баррикад.
День 10 декабря выдался ясный, морозный. Волосы и лица прохожих заиндевели, изо рта валил белый пар, словно все усиленно курили.
Прежде чем направиться на Пресню, я решил пройти к Страстной площади, а оттуда спуститься по Тверской улице к Оружейному переулку. Мне хотелось повидать Петра и сначала узнать, что творится в его районе и на заводе «Гужон».
Если ночью встревоженные канонадой жители собирались маленькими группами, то теперь вся Москва была на улицах. Сотни людей толпились на площадях и бульварах, на перекрестках улиц, около магазинов. Стихийно возникали митинги. Ораторы из толпы с гневом говорили о виновниках вчерашних событий, поносили Дубасова, драгун, казаков. Но больше всего люди возмущались бессмысленным избиением школьников-подростков.
Патрули драгун и казаков пытались разгонять большие толпы, но как-то нерешительно, вяло, словно нехотя. Отступая перед конями, люди не разбегались, как обычно, а обращались к солдатам со словами убеждения, уговаривали или дерзко осуждали за творимые насилия, иногда освистывали.
Я шел по Страстному бульвару к Страстной площади, часто останавливался, прислушивался к тому, о чем толковал народ.
На площади у женского монастыря стояла артиллерийская батарея из четырех орудий: два были направлены в сторону Триумфальной площади, вдоль по Тверской, одно тупо смотрело в сторону Тверского бульвара, мимо памятника Пушкину, а последнее совсем уже по-мирному торчало дулом вверх, в небо.
По соседству с орудиями горел небольшой костер, почти невидимый при свете солнца. Озябшие артиллеристы грели над огнем руки, беззлобно переругиваясь между собою. Старый офицер с отекшим лицом и холодными глазами стоял поодаль, прислонившись спиной к двери монастыря. Он бездумно поглядывал по сторонам, покуривая папиросу.
Эта зловещая группа выглядела настолько безобидно, что прохожие дерзали даже заговаривать с солдатами.
Тогда офицер внезапно оживал и резким голосом выкрикивал:
— Прочь! Прочь! Прочь!..
Мне тоже захотелось потолковать с солдатами. Я подошел к костру и протянул руки над огнем.
— Эка холодище какой!
Солдаты покосились на меня, с опаской оглянулись на офицера, однако не прогнали.
— С кем это вы, братцы, воевать собрались? — продолжал я, потирая руки. — Японцев как будто нет здесь, мир давно заключен, а вы пушек навезли. Может, с монашками не поладили?
Молодой солдат справа от меня смешливо фыркнул в руку, а хмурый сосед слева сердито посоветовал:
— Уходи, пока цел, мальчишка, а то наш гавкало даст тебе монашек!
Молодой тихо, сконфуженно шепнул мне:
— Должно, для острастки поставили, не бойсь… Начальство, что поделаешь… Уходи, браток, офицер смотрит…
— Прочь! Прочь! — услышал я противный окрик и медленно пошел но левой стороне Тверской улицы в сторону Триумфальной площади.
По Тверской, особенно на углах и перекрестках, грудился народ, толпа то убывала и редела, то вырастала до нескольких сот человек. От Страстной площади к дому губернатора то и дело проносились отряды драгун и казаков — они очищали от народа этот отрезок улицы и почему-то совершенно не трогали толпы людей, идущих по той же Тверской в сторону Триумфальной площади. Ни войск, ни полиции там не было заметно. «Странно… Что бы это значило?»
Я остановился на углу какого-то переулка в большой толпе.
Люди шумели здесь и спорили особенно громко.
— Ведь это разбой, товарищи! — кричал пожилой человек в потертом пальто. — В свой народ из пушек палили, а! Для японцев снарядов не хватило, а для наших детей нашли!
— Так это же дружинников били, — возразил кто-то из толпы, — в безоружных, чай, не стреляют…
— Детей, школьников, говорят, избивали!
— Вот они, пушки-то, стоят, — показав в сторону монастыря пальцем, с испугом сказала молодая женщина с ребенком на руках. — Уйти от греха…
— Это так поставили, народ пужают.
— Изверги треклятые…
Я хотел было вмешаться в спор и провести здесь летучий митинг, как вдруг грохнул оглушительный выстрел из орудия и коротко протрещала пулеметная очередь.
Толпа ахнула. Раздался женский визг. Чей-то голос по-солдатски скомандовал:
— Ложи-и-и-ись!..
Люди как скошенные свалились на тротуар и мостовую. Многие побежали в переулок. Меня и какого-то студента придавили к парадной двери углового дома.
Упавшие лежали неподвижно, как мертвые. Иные руками прикрывали головы, пряча лицо в снег.
— Должно, холостыми ахнули, — решил пожилой человек, поднимая голову. — Стращают, идолы.
— Ишь дьяволы, чем шутить вздумали!
— Вставай, граждане, это забастовщиков пужают.
Люди стали подниматься, отряхиваясь от снега и ругаясь.
— А я вот чуть младенца не зашибла, — заговорила женщина, с трудом поднимаясь на ноги и прижимая к груди ребенка, укутанного одеялом. Ребенок посинел от крика.
— Гляди, гляди, кажись, опять наводят! — раздались тревожные голоса.
— Пущай наводят, потому как холостые.
Мимо нас по мостовой, обезумев от ужаса, вихрем неслась лошадь с санками без кучера. Вслед за ней, путаясь ногами в полах своего армяка, стремительно бежал извозчик и кричал неистово:
— Держи, держи коня-а-а-а!
От удара о тумбу сани разлетелись вдребезги, и лошадь рухнула на мостовую. На миг подняв голову и вытянув шею, смертельно раненное животное огласило воздух таким потрясающим воплем, что у меня зашевелились под шапкой волосы и похолодело сердце.
Не добежав несколько шагов до своего коня, извозчик упал на мостовую и так остался лежать с кнутом в руке.
Новый залп из орудий потряс землю.
Угол соседнего дома срезало снарядом. Камни и щебень полетели на наши головы.
С криками и стонами люди снова распростерлись на земле, кто где стоял. Женщина с ребенком беззвучно свалилась лицом вниз. Детская ручонка с куском одеяла отлетела в сторону. А через мгновение уцелевшие люди шарахнулись в разные стороны. Ломились в парадные двери, лезли под ворота, прилипали к стенам, бежали в переулок.
Вместе со студентом мы бросились было на помощь женщине, но тут один за другим раздались два залпа картечью, и улица сразу покрылась убитыми и ранеными.
И только теперь, в какую-то долю секунды, я вдруг понял, почему от Страстного до Триумфальных ворот не было ни войск, ни полиции: расстрел безоружной толпы из орудий был, видимо, задуман заранее и на моих глазах приведен в исполнение. Дубасов одним ударом решил запугать народ, запугать и смирить забастовщиков, предотвратить восстание. Но, кажется, он добился обратного.
Не помню, кто крикнул первый — я ли, студент ли, пли, быть может, десятки голосов сразу:
— Баррикады, товарищи-и-и! Строй баррикады!..
И все, кто оказался в переулке, бросились по дворам. А вскоре начался такой шум и треск, стук топоров и скрежет пил, будто шел ураган, ломал и гнул деревья, сокрушал все на своем пути.
Не знаю, каким образом в моих руках оказалась пила, и мы вместе со студентом в несколько бешеных взмахов подпилили телеграфный столб, и он с треском упал поперек переулка у самого выхода на Тверскую улицу. На поверженный столб полетели доски, куски забора, охапки поленьев, пустые бочки, старый сундук, поломанные сани — словом, люди тащили все, что можно было захватить в ближайших дворах и сараях.
С разных сторон налетела стая ребятишек и с веселым визгом и криками стала помогать взрослым наращивать баррикады по всему переулку. Они срывали железные вывески магазинов и лавок, ломали палисадники, тащили всякую рухлядь и все это громоздили на баррикады как победные трофеи.
Не прошло и часа, как по всему переулку чудовищными волнами вздымались баррикады, ощетинившись концами досок и кольев, железными зубьями ворот и заборов, оглоблями саней и пролеток.
Какой-то мальчишка притащил мне красную ситцевую рубашку, разодранную сверху донизу.
— Вот он, флаг! Воткни, дядя, на палку.
А когда на нашей баррикаде на конце высокой жерди заполоскалось от ветра красное полотнище, ребятишки приветствовали его неистовым криком «ура» и разбойничьим свистом.
Вместе с ними закричал «ура» и молодой студент, с которым мы подпиливали столб, закричал отчаянно, звонко, подбросив форменную фуражку вверх.
Баррикады строили все жители переулка — рабочие, служащие, мелкие чиновники, лавочники, дворники, домашняя прислуга. Я заметил, что даже два почтенных буржуа, пыхтя и отдуваясь, тащили со двора на баррикаду деревянную лестницу.