Здесь произошла неожиданная встреча.
Какой-то студент маленького роста с трудом тащил к баррикаде огромное бревно. Я подбежал на помощь и взялся за другой конец бревна. Студент оглянулся, и я увидел розовое лицо юного курьера из штаба МК.
— Бобчинский! — невольно крикнул я, останавливаясь. — Как вы тут очутились?
От неожиданности тот бросил бревно.
— А вы… Вы откуда меня знаете?
— Кто же не знает штабного курьера! Вы же Бобчинский!
Студент поправил съехавшую набок фуражку и, поднимая бревно, разъяснил:
— Только я не Бобчинский, а Добчинский. А ну, пошли!
Мы оба рассмеялись и снова принялись громоздить баррикаду.
Работа по всей улице шла так дружно и весело, словно мы громоздили здесь не кучи разного барахла и камней для защиты от пуль и снарядов, а воздвигали прекрасные дворцы и палаты для новой жизни, словно здесь ожидали нас не бой и смерть, а веселый пир счастливого, свободного народа.
Новое время — новые молитвы
Домой я возвращался еле живой от усталости, но возбужденный и радостный. Мне все-таки удалось поговорить с Седым, который познакомил меня с членом МК товарищем Семеном. Несмотря на отдельные неудачи и жертвы первых дней восстания, оба они были твердо уверены в грядущей победе и заражали всех своей верой. Так как поддерживать живую связь центра с периферией было трудно, МК решил всех своих членов разослать на места для непосредственного руководства восстанием в районах. Таким партийным руководителем Пресни и явился товарищ Семен, а Седой возглавил боевые дружины района. Правда, на Пресне был создан особый боевой штаб дружин с участием представителей меньшевиков и эсеров, но фактически всем руководили товарищи Семен и Седой. Седой самый популярный в рабочей среде агитатор, большевик и военный человек, пользовался большим авторитетом и был душой восстания на Пресне.
До Оружейного переулка я добирался долго. Можно себе представить, какого труда мне стоило это необычайное ночное путешествие по лабиринту баррикад, загромождавших путь через каждые сто или двести шагов. Хорошо, что строители догадались оставлять небольшие проходы, или, вернее, пролазы, на линии тротуаров. Но в темноте я не сразу находил их, часто спотыкался и падал, путался в телефонных и телеграфных проводах, которыми были опоясаны многие баррикады.
За головными баррикадами уже дежурили дружинники, греясь у костров. Кое-где еще продолжалась стройка, нарушая тишину стуком и треском. Время от времени хлестали далекие залпы из винтовок, перемежаясь еле слышными хлопками пистолетов. В направлении Сухаревской башни молнией вспыхивало небо и короткими ударами гремел гром — это работали пушки. Ответной пальбы не было слышно. Нет, никакого сражения там не могло быть — это было избиение мирных жителей и обстрел баррикад. Так я думал.
После многих злоключений я попал наконец в Оружейный. Недалеко от нашего дома стояла высокая баррикада, доходившая почти до второго этажа, но работа еще продолжалась. К моему удивлению, здесь командовал сам дядя Максим.
— Ворота, ворота тащите, хлопцы! — деловито покрикивал он с вершины баррикады. — Вот сюда, зубьями вверх поставим, для острастки, значит… Мишка, не вертись под ногами! Пошел спать, пострел!
Человек шесть молодых парней, в том числе и Сережка, хлопотали у ворот нашего дома, пытаясь снять их с нетель. Тут же вертелся Мишка, хватаясь за прутья то с одной стороны, то с другой. На отца он не обращал внимания и лишь в тон ему покрикивал:
— Давай, давай, дядьки!
— Братцы! Граждане! Осторожней, пожалуйста! — умоляюще взывал солидный человек в полушубке, обращаясь к рабочим. — Ворота новые, не гните так прутья-то… Позвольте, я помогу вам.
Строители беззлобно смеялись:
— Тяни, тяни, Иван Петрович!
— Гляди не лопни!
— Ай да управляющий — революции помогает!
— Против царя пошел…
— Может, к нам в дружину запишешься?
Управляющий поспешно отскочил в сторону, смущенно бормоча:
— Я, конечно, не против, но… зачем же хозяйское добро ломать, когда можно взять без порчи?..
— Ладно, ладно, Петрович, проваливай! — оборвал его дядя Максим. — Без тебя справимся… А ну, взяли!
— Эй, ухнем! — поддержал Мишка.
Ребята дружно налегли на ворота и в самом деле сняли их с петель «без порчи». При участии Мишки ворота торжественно водрузили на самый гребень баррикады острыми копьями вверх. Теперь она выглядела совсем внушительно и казалась несокрушимой.
Дядя Максим решительно прогнал Мишку домой.
Под утро все разошлись, оставив дежурить у баррикады двух дружинников. Один был вооружен маузером, у другого на боку болталась шашка.
— Я тоже остаюсь, — решительно заявил неугомонный Сережка. — Отосплюсь днем!
— Ладно, оставайся, если хочешь, — согласился дядя Максим. — А ты, Павлуха, пойдем к нам, поспишь на Сережкиной койке.
Я еле держался на ногах от усталости и охотно согласился.
В комнате дяди Максима царил полумрак. В углу перед иконой чуть теплился красный огонек лампады. Было душно и сыро. С хрипотцой тикали стенные часы-ходики.
Накрывшись с головой одеялом, на кровати спала жена дяди Максима. Рядом с ней устроился Мишка и тоже спал. Петр лежал на сундуке, вытянув ноги на табуретку. Из-под подушки торчала рукоять маузера.
На секунду дядя Максим остановился у порога.
— Ишь ты, Мишук мое место занял, любит он около мамки понежиться. Жалко будить-то, намотался парнишка. Петруху тоже не стоит тревожить, с полчаса как лег… Ладно, я устроюсь на полу, а ты, друг, ложись на Сережкину койку.
Я запротестовал:
— Нет уж, дядя Максим, я помоложе, могу и на полу поспать, а вы — на койке.
Старик шепотом поспорил немного, потом схватил все, что было на Сережкиной койке, и сбросил на пол.
— Коли так, давай вместе ляжем — тут просторно.
Вскоре мы оба лежали на полу, кое-как прикрыв ноги.
Я думал, что усну мгновенно, как только прикоснусь головой к подушке. Не тут-то было. Невзирая на смертельную усталость, я долго не мог уснуть. За эти сутки слишком много пережито.
Долго не спал и дядя Максим, хотя лежал неподвижно, закинув руки за голову. Я тоже старался не двигаться, чтобы не тревожить старика. Вероятно, мы думали об одном и том же. Что будет завтра? Какие меры примет Дубасов против восставшего народа? Смерть или победа?..
Но мои мысли путались. Как только закрою глаза, передо мной возникали красные пятна на снегу, оторванная рука ребенка, мать, упавшая лицом вниз, убитый извозчик, ползущие раненые… и песня…
Я снова открывал глаза, неподвижно и молча глядел в потолок, низко нависший над нашими головами. Красный огонек лампады слабо мигал перед темным ликом иконки. Полумрак казался живым, таинственным, настороженным. В глубокой тишине было слышно только похрапывание Петра да странное, с шипением, тиканье будто простуженных ходиков.
Дядя Максим долго ворочался с боку на бок, тяжело вздыхал и что-то невнятно бормотал в бороду. Я не хотел мешать его думам и, полузакрыв глаза, лежал неподвижно. Вот он осторожно сбросил с ног тряпку, покосился в мою сторону и тут же, на подстилке, стал на колени. Долго стоял молча, глядя на икону и беззвучно шевеля губами. Потом медленно, будто в раздумье, перекрестился раз, другой…
— Боже всемогущий, — горячо зашептал дядя Максим, не спуская глаз с иконы, — спаси нас, господи, и помилуй!
В красноватом сумраке от лампады темное лицо молящегося казалось призрачным, странно изменчивым.
— Молю тебя, господи: дай нашим победу и одоление над врагами…
А дальше я услышал такие слова молитвы, которые, наверное, не были записаны ни в псалтырях, ни в святцах.
— Порази, господи, супостатов гневом своим, — истово крестясь, уговаривал бога дядя Максим. — Порази насмерть царя-ирода, пошли на его голову громы небесные… Николай-угодник, заступник наш…
И он распростерся на полу, вытянув руки вперед, весь мольба и покорность воле божьей.
Его молитва шла прямо из глубины сердца, измученного тяжкой неволей, нищетой, голодом. С детской верой в доброту и всемогущество господа дядя Максим молился не за царя-батюшку, не о покорении крамолы под нози его, а как раз наоборот — о победе народа над царем-иродом, о свободе и лучшей доле.
Старик с трудом оторвался от пола, кряхтя разогнул спину и совсем уж запросто заговорил с богом:
— Худо нам будет, господи, если он победит, царь-то… Изверг он и кровопивец. Народу враг и погубитель… Помоги нам, господи! Защити покровом своим, мать пресвятая богородица… Никола-угодник… святые мученики…
И снова мохнатая тень человека распростерлась на полу рядом со мной, глухо стукнув лбом в пол. Он еще долго лежал неподвижно, невнятно шептал свои молитвы, тяжко вздыхал, а быть может и плакал…
Дальше я уже ничего не слышал и незаметно заснул, словно накрытый теплой волной.
Но и во сне мне чудилось, что дядя Максим продолжает молиться и стучать головой в пол. Лицо его странно темнело, черным жгутом сдвигались брови, глаза пылали. Пальцы правой руки вместо креста сжимались в кулак и угрожающе поднимались над взлохмаченной головой…
Прощание
Рано утром я проснулся под звон колоколов. Странно — что за праздник сегодня? Но, вспомнив вчерашние события, быстро вскочил на ноги и оделся.
С улицы доносились отдаленный звон колоколов и непонятная трескотня.
В комнате было уже светло. Сидя на сундуке, дядя Максим спокойно и обстоятельно чистил свою двустволку, как будто собирался на охоту по уткам. С серьезным лицом и нахмуренными бровями Мишка делал пыжи. Так же невозмутимо, как отец, Петр просматривал обоймы маузера — подсчитывал пули. Сережка успокаивал мать, которая в страхе суетилась по комнате, бросаясь то к мужу, то к сыновьям.
— Что ж теперь будет, дети мои?.. Максим Егорыч!.. Зачем вам эти пушки? Куда вас песет нелегкая? Слышите, что в городе делается?..
В самом деле, теперь уже отчетливо слышалась беспорядочная стрельба, изредка заглушаемая тяжелым уханием артиллерии.