Ледовые пленники уже подходили к скату, когда Виктор Петрович внезапно попал ногой в засыпанную снегом трещину и вывихнул ступню…
…На полубаке научно-поискового китобойца рядом с гарпунером и капитаном стоял Сергей Мурашов. Матросы вернувшейся шлюпки поднимались по штормтрапу на палубу, никому не глядя в глаза. Капитан в их сторону не оборачивался. Еще не старый моряк, но с морщинами шестидесятилетнего старика, он немало встречал в жизни безвыходных положений и некоторые до сих пор продолжал считать безнадежными. Опыт ему подсказывал, что люди на айсберге обречены. Однако он ни за что не произнес бы вслух этого приговора. Был у него и другой опыт, всегда оставлявший место надежде.
— Капитан! — прокричал с мостика вахтенный штурман. — Капитан-директор запрашивает, какие приняты меры и какие еще намечаются.
Гарпунер взглянул на капитана и пожал плечами, как бы подсказывая ответ, затем поглубже надвинул на уши меховую шапку. Ухо у него воспалилось, болело. Он кривился от боли. Сергей Мурашов — помощник гарпунера — смотрел на обоих, сдвинув брови. Можно было подумать, что он без слов на них негодует. Но нет, Мурашов всматривался не в лица — он видел себя пленником айсберга, как был пленником острова. Он негодовал на бессилие стольких собравшихся вокруг людей, на ущербный человеческий разум.
Коротка бывает рука человека, чтобы протянуться к другому с помощью. Она изобретательнее в убийстве. Китобоец для этого и приспособлен. Здесь не составит особого труда без рук ухватить в море кита и притянуть его к себе канатом.
А спасти человека… Лицо Мурашова окаменело от сосредоточенности. Он прикинул высоту айсберга, расстояние до него, возможности пушки.
Многие видели, как Мурашов что-то сказал капитану, гарпунеру и побежал куда-то. Капитан решительно зашагал по переходному мостику, поднялся к вахтенному штурману:
— Давай три звонка. И передай капитан-директору вот о каком нашем решении…
Прозвучал сигнал к охоте. Сергей Мурашов уже был возле пушки — приращивал линь к новому гарпуну. Матросы бежали каждый к своему месту. Черный, блестящий от смазки, видавший виды ствол медленно задирался вверх — и гарпун казался ракетой.
Капитан поднес к губам мегафон. Голос его разнесся над окрестными водами, долетел до вершины айсберга.
— Эгей! — кричал капитан. — Эй, на айсберге! Вертолетчики! Станьте возле вертолета. Сейчас будем стрелять.
Судно чуть покачивало. Головка гарпуна как будто бродила по воздуху, по голубоватому фону горы — подальше от места, где виднелись машина и люди.
Пушка выстрелила, гарпун полетел, описывая траекторию, и быстрой змеей потянулся за ним канат. Гарпун ударился в ледяную стену, погнулся и упал в воду. Второй и третий постигла та же участь. Мурашов увеличил заряд в пушке. Четвертый гарпун улетел за верхний край айсберга и там пропал.
— Есть! Закинули! — кричали, пели на китобойце. Кое-кто облегчал душу изобретательными выражениями. От китобойного судна до айсберга, сильно провисая, протянулась наконец спасительная нить.
Там, на айсберге, держась друг за друга, брели к месту падения гарпуна две фигуры. Здесь, на китобойце, привязывали к концу троса канистру с бензином. Хватит ли сил у двух измученных людей перетащить к себе груз?..
Прошло еще полтора часа, пока вертолет ожил, зафыркал, разогрелся и нерешительно приподнялся над ледяной поверхностью. Нащупывая «подушку», он развернулся в воздухе и, бодро треща своими винтами, пошел в сторону китобазы.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
1
Болгарка отдыхала в Крыму, в санатории для больных с травмой спинного мозга, и Ольге Николаевне нужно было слетать к ней в ближайшее время.
Когда Ольга Николаевна пришла к Ивану Ивановичу по поводу командировки, Вялов глянул на неожиданное для него заявление, бросил в ящик стола, стукнул этим ящиком, как выстрелил, и заявил, что у него срочное дело, придите потом.
Он догнал ее в коридоре, вернул в кабинет, ожесточенно потер себе лоб, шумно вздохнул и покраснел.
— Замечательный сюрприз! Ничего себе!.. Я все-таки главврач или нет? Могли бы сразу сказать о новой больной, со мной посоветоваться…
«Он прав. Могла посоветоваться. Обязана была! — подумала Ольга Николаевна. — Как-то не хотелось после всего…»
— Я колебалась. На это ушло время.
— Но разве вы не могли бы поместить ее в более подходящую больницу? Сейчас у нас, сами знаете… — Вялов попробовал поежиться, что выглядело смешно при таком росте и солидности, развел руками.
Ей стало неловко смотреть на главного.
— Зачем же? Условия, конечно, не блестящие. Но здесь тоже мои больные!
Иван Иванович спохватился:
— Конечно, конечно, да разве я не одобряю? Пожалуйста! Мы будем гордиться. Только как же… Хотелось бы устроить получше, сами понимаете. Такая досада!..
Ивана Ивановича, видно, раздражало ироническое лицо Ольги Николаевны. Он принял непринужденную позу. Однако в это время зазвонил телефон. По разговору Ольга Николаевна поняла, что звонили из министерства. Спрашивали, идут ли приготовления к приему, выехала ли врач Воронцова на осмотр больной, нет ли затруднений, не требуется ли срочной помощи.
Ольге Николаевне помощи не требовалось. А Ивану Ивановичу? Если приедут потом из министерства — «какие созданы условия»?! Иван Иванович умел, конечно, говорить с верхами. Он отвечал «готовы», «вылетает», «не требуется». Когда же положил трубку, лоб его блестел от испарины.
— М-да, — сказал он и расстроенно скривил рот. Ольге Николаевне показалось даже, что Иван Иванович впал в транс: сидит человек, бормочет, как под гипнозом.
Так прошло некоторое время. Ольга Николаевна собралась окликнуть Вялова. Но он сам очнулся. Физиономия его прояснилась. Он оглядывал свой кабинет. Главный врач был осенен идеей.
— Нет! — сказал он, охваченный лихорадкой дела. — Так быть не может. Гостья! Честь! Вы не побудете у меня еще с полчаса? Ольга Николаевна, — он почему-то понизил голос. — Есть выход! Сейчас сами убедитесь.
Явился он с прорабом строителей, который в своей спецовке скромно остановился на пороге. Ольга Николаевна отметила, что прораб сильно выпячивает грудь и высоко задирает подбородок. Быть может, в этом был виноват его маленький рост. Иван Иванович чуть не силой потащил его к креслу. Гость снял оранжевую каску, протер зачем-то ее рукавом и сел. Иван Иванович тотчас полез в шкаф, порылся среди книг и вынул из-за Блока плоский стеклянный штоф с притертой пробкой.
— Не пью, — сказал прораб. — Завязал.
— Что, печень?
— Нет, решил угодить жене.
— Иван Иванович, я пойду, пожалуй, — сказала Ольга Николаевна.
— Уже? А за компанию? Ах да, вам надо спешить. Минутку…
Ольга Николаевна ушла от него, недоумевая, но с подписанным заявлением. Через два дня она уже была в Крыму, а через неделю вернулась в Москву с известием, что девушку привезут в конце ноября. В больнице на Машкова она не застала строителей — их временно перебросили на какой-то чрезвычайно важный объект. Но зато что они свершили! Рабочие успели разделить кабинет главного врача на две половины, возвести между ними сплошную кирпичную стену и сделать еще одну дверь. Теперь у Ольги Николаевны была палата для гостьи. Пока она перевела туда двух больных.
Иван Иванович, поразивший ее молниеносной оборотистостью, печально взирал на плоды своей решимости. Нет, он взбадривал себя. Он с шутками рассказывал, как это делалось. Однако тотчас отворачивался. Отчего?
Ольга Николаевна мельком подумала, что так мрачнел бы архитектор, если б выношенный им проект внезапно отменили и заставили доделать чей-то чужой, неинтересный, да еще возвести здание по этому проекту. Он возвел, но никак не может смириться с неудачей, с тем, что рассчитывал на большой успех и кого-то уверял в нем, и этот кто-то не простит ему разочарования.
2
По утрам посмотришь вокруг — кажется, сам воздух, лишенный слепящего летнего света, заставляет внимательно ловить редеющие краски городских бульваров, замечать, как при сильном дожде над асфальтом возникают водяные кусты. Еще один такой ливень — последний лист уплывет к решетке водостока. Но нет, ноябрь сопротивляется, он удивительный: в лугах, говорят, расцвели цветы, появились в лесах грибы. Холода подступали исподтишка. В конце месяца купила как-то яблоки с лотка и посмотрела на пожилую продавщицу. У той мерзли руки без перчаток, и она грела их бутылью с теплой водой.
Яблоки были болгарские. Одно — покрупнее и поярче — Ольга Николаевна принесла в палату Снежане:
— Поздрав от родина.
Снежана — такая же черноволосая, как Ольга Николаевна, — поспешно спрятала что-то под одеяло и улыбнулась. Улыбка у нее короткая и какая-то обязательная. За столько лет выработала особую больничную вежливость. Жаль, что девушка сильно располнела от неподвижной жизни, привыкла, наверно, к мучному, к какой-нибудь банице — слоеному пирогу с творогом, а зря. Движения рук у нее неловкие, «поспешность» ее медлительна. Под одеялом Снежана укрыла куклу.
Семнадцатилетняя девушка видела много стран и городов, но все через стекла — из окон поезда, санитарной машины, больничного окна. Об этих странах, об истории народов и городов она много читала, но еще больше расспрашивала, чтобы с ней подольше сидели. В Ленинграде ее осторожно провезли в коляске по всем залам Эрмитажа и Русского музея, но такие путешествия сильно ее утомляли. Здесь, в Москве, в палате стоял телевизор, и вечерами у нее есть какое-то развлечение. Дома, в Болгарии, Снежана часами играла с говорящим попугаем, с пуделем; в больнице она свое одиночество делит с куклой.
Ольга Николаевна не стала ее смущать — вышла за дверь, чтобы девушка успела переложить куклу в тумбочку.
Снежану привезли позавчера, в пятницу. Назначили пирогенал и ЛФК. Уже в субботу Ольга Николаевна провела с ней восемь часов, а в воскресенье — даже десять, перемежая лечебные занятия с рассказами о Москве.