Стыд — как удар. Она ощутила тяжесть в затылке и огонь на щеках. Но внезапно рассмеялась — и стало легче от смеха.
— На того бы корреспондента да желтого попугайчика!
— Что? — удивилась мать и отмахнулась, не поняв. — Главное, ради чего Вялова все это устроила? Чтобы ее фамилия стояла рядом с твоей!
— Тебя, мама, тоже не забыли, благодари Лилиану Борисовну!
— Да я не о том. Рано ей, дочь моя, рядом с тобой становиться! Она — ничто…
Неприятное ощущение в затылке совсем прошло. Ольга Николаевна была уже неуязвима. Она слышала голос матери, согласно меняла выражение лица, но видела перед собой Любу — не ту, что осталась сидеть на скамейке, а выросшую, взрослую, лет тридцати, сочетающую в себе мудрость человека, знающего жизнь, думающего над книгами, с силой природного добродушия. И ей захотелось походить на этот образ. Вживаясь в него, она возразила:
— У меня слабость к способным людям, мама. Лилиана может многого добиться и далеко пойдет. В конце концов от этого выиграют больные.
Мать в сердцах загремела креслом, в котором сидела, сдвинула его.
— Не строй, дочь моя, из себя такого бесстрастного мудреца! Лилиана, увидишь, все к рукам приберет. Она и сейчас нечто вроде лечащего врача, методиста и научного работника сразу.
— И все на одной ставке методиста! Разве не молодец?
— Да ты меня просто дразнишь! — крикнула на нее мать и даже постучала пальцем по столу. Так стучала когда-то на маленькую Олю…
— Мама, ну успокойся, пожалуйста.
— Нет, ты посмотри на факты хотя бы с такой стороны. Она жена Вялова, а тот, злодей, еще тогда выжил меня из больницы, теперь выживет и тебя.
— Я, скорее всего, сама уйду.
— Тебе только кажется, что «сама».
— Мне кажется, что у Ивана Ивановича «любовный роман» с Лилианой, а со мной он небрежничает, как муж с женой. Все это игра человеческих отношений.
Мать больше не возмущалась. Она сокрушенно молчала, отпустив дочь на кухню поставить чайник. Потом она пила чай, время от времени повторяя:
— «Игра человеческих отношений»!
— Налей мне еще, сказала она. — Спасибо. Скажу тебе, что ты все-таки не боец. Оттого и не будешь академиком.
— Ой, мама, как ску-учно! — протянула дочь. — Давай лучше я тебе расскажу про свою поездку…
После чаепития занялись каждая своим делом. Татьяна Федоровна разложила на обеденном столе рулоны электромиограмм и протоколы обследований. Ольга Николаевна села писать письмо профессору Уиндлю. На одном из вежливых оборотов она задержалась и отвлеклась. Чуть было не стала додумывать необычные свои мысли, принесенные с Чистого переулка, — «удочерить» и «родить».
Тут она встряхнула головой, подумала: «Нет, видно, не избежать разговора с Медведевым» — и продолжила письмо.
3
Ольгу Николаевну не смущало, если кто-нибудь из больных не любил ее. Такова особенность их травмы, несчастья. Все до поры до времени, до перелома в болезни. А потом какое-нибудь случайное словцо понравится, наконец, больному… Достаточно пустяка — вот хотя бы как с бедным Клещиковым, когда она принесла ему тетрадь, чтобы он записывал свои «изобретения».
Она столкнулась с Медведевым в понедельник утром. Он словно ждал ее, сидя на лестничной площадке на стуле, прислонив к стене костыли и склонив усталую голову — должно быть после тренировочной ходьбы. Она сразу отметила его темные и прямые, как у Любы, волосы — и тотчас же увидела вместо него девочку, сидящую в саду, и даже остановилась от мягкой теплой волны, ударившей в грудь. «Значит, — подумалось ей, — все-таки можно, влюбившись внезапно в ребенка, затем влюбиться в отца?» Она додумала свою мысль уже после кивка Медведева, под его узнающим, но недобрым взглядом.
Он, видно, заметил нечто необычное в ее лице — властно требующее, ждущее ответа, хотя бы малейшего, и, может быть потому, проговорил:
— Знаете, своими ногами ходить — это… — Он подыскивал слово.
— …неплохо придумано природой?
— Да. Только когда много походишь — слова забываешь. Как будто туман в мозгу.
— Ничего страшного. Это временное явление. Скоро у вас мысли будут ясные… и радостные.
— Что? Какие, вы сказали? — Медведев бодливо наклонил голову. — Вот уж чего не терплю, — с подкашивающей прямотой отпарировал он, — так это казенного бодрячества.
— Вот как?! — Ольга Николаевна вдруг подхватила его тон. — Считаете себя настолько окрепшим, что вас не надо подбадривать? Вы теперь столь сильны, что с вами можно повести любой трудный разговор?
— Туман в голове — это еще не глупость, — Медведев глядел спокойно, не предчувствуя следующей фразы врача.
— Хорошо, у вас храбрый, антарктический, скажем, вид. Я не могла придумать, как поделикатней начать. Но вы сами просите бить в лоб… Вчера я видела вашу дочь, разговаривала с ней, как с вами. Она и ее мать думают, что вы в Одессе. Зачем вы прячетесь?..
Как трудно остановиться, когда делаешь промах! Не можешь остановиться и промахиваешься снова, а лицо человека ошеломленно бледнеет, человек берется за голову обеими руками, глаза у него закрыты, лицо вспыхивает, ты сама чувствуешь дурноту, которая подкатывает ему к горлу, ты торопишься со словами — ну, хоть бы одно оказалось спасительным… хоть бы оправдало тебя!
Нет. Медведев нащупывает костыли и поднимается, все еще не открывая глаз. Глаза бы его на вас, на весь мир не глядели — так вы это понимаете. Шагнув, он открывает глаза и, стукнув несколько раз костылем, скрывается в коридоре.
Вы ждете. Он тоже там стоит, ждет. Потом возвращается.
— Вы им все рассказали? — спрашивает он.
— Ничего не рассказала. Это была… случайная встреча. Успокойтесь.
— Тогда запомните, товарищ доктор. Они ни о чем не знают и не должны знать. Дочь меня никогда не видела. И я ее тоже. Тем более она не должна видеть теперь, когда я такой… им на шею… Вам все ясно?
Чувствовалось, что больной хотел продолжать спокойно, но голос ему изменил. Оп не выдержал и закричал:
— Зачем вам все это надо? У вас нет других дел, обязанностей? Вы напуганы, конечно, но я не Беспалов, и ЧП у вас со мной не будет. Так что вас никто не станет песочить. Не хлопочите. И слушайте, доктор, оставьте их в покое, добром прошу!..
…Через полчаса Ольга Николаевна зашла в палату и подсела к постели Медведева. Ей нужен был очередной промах, чтобы до конца прочувствовать себя неудачницей.
Олег Николаевич глядел в потолок, пока она говорила о том, что если общежитие на Бауманской превратится в настоящий стационар, ей придется, наверно, все силы отдать той работе. Но Олега Николаевича она могла бы взять к себе и там продолжить лечение.
— Извините, — сказал больной, — но я хотел бы остаться здесь.
«Вот теперь все, — с мстительным удовлетворением, подавившим остальные чувства, сказала себе Ольга Николаевна. — Вот результат моей самонадеянности, необдуманных поступков и слов… Он даже накрыл свое лицо простыней, этот буйный медвежонок. Спрятался…»
Она осторожно просунула руку под простыню и коснулась пальцами его щеки. Больной вздрогнул. Тогда она успокаивающе стала водить ладонью по его щекам, шее.
«Затаился… О чем он думает? И какая выдержка: терпит! Единственный больной, к которому я не нашла ключика… Поделом мне, что он останется у Лилианы Борисовны!»
И тут Ольгу Николаевну впервые пронзила неприязнь к Вяловой — короткое, словно укол опытной медсестры, чувство.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
1
Снежана уехала в Кемери в специализированный санаторий с тем, чтобы после отдыха вернуться на родину. Медведева и Беспалова перевели в ее палату. Здесь было хорошо уже тем, что они никому не мешали. Досаждал немного постоянный шум каких-то работ рядом. В конце коридора опять грудились строители — приглушенные голоса, деловитая спешка, запах белил и известки. Как нередко бывает, за внешними переменами крылись внутренние, но для больных это был только «постоянный шум».
Медведева поглощали перемены в нем самом — ощущение роста вверх, выпрямления, как будто стал не человеком, а деревом. Не тянулись вверх и не росли только его деревянные ветви-костыли. Они помогали ему проделывать ежедневные спуски и восхождения по больничным лестницам. Он сросся с ними, гладил их в конце дня, как гладил и растирал свои ноги. «Мои несущие винты», — называл он их Беспалову.
Беспалов, не забыв еще полет костыля, скоро оценил «несущие винты» по-новому. Олег Николаевич придумал сажать товарища в кресло-каталку и возить по коридору.
— Обоим надо отвыкать от лежания, — говорил он ему с намеренной жесткостью. — А то жизнь задушит.
Он толкал каталку грудью, опираясь на костыли. И хотя врачи ему говорили «зря перенапрягаетесь», медсестры — «хватит ездить туда-сюда», а нянечки — «занимаете кресло, а оно другим понадобится», — Медведев, по-прежнему не терпящий ничьих увещеваний или приказов, гнул свое и готов был при случае стать преемником титула «чумарод».
Покатав товарища, походив по лестницам, он возвращался в палату и, вместо того чтобы лечь, еще помогал Беспалову делать упражнения. Тот быстро утомлялся, ленился, просил о «помиловании», но Олег Николаевич умел подчинить себе больного. Иногда он мрачно шутил, что в будущем, если его возьмут, останется сиделкой в больнице.
Стук его костылей с ожесточенной бодростью звучал по коридору и лестнице — и так же ожесточенно отзывался в кабинете главного врача. Тонкая кирпичная стена не спасала.
Главный врач терпел и даже сказал однажды Ольге Николаевне:
— Видите, какие у них условия? Вы нас не цените! — и дотронулся до ее плеча дебелой рукой.
Было утро обхода. Медведев и Беспалов смотрели на Вяловых и Воронцову. Ольга Николаевна видела, казалось, одного Медведева. А он зачем-то потрогал свои костыли, как бы желая обрести в них опору.
Уже несколько дней Медведева не покидало ощущение тяжести ссоры, неловкости перед Ольгой Николаевной, хотя сама она вроде бы этого не чувствовала. Теперь каждый раз, как только пальцы врача касались его, Медведев вспоминал ее неожиданную успокаивающую ласку, искоса следил за движениями ее руки и бегло взглядывал на ее лицо, стараясь понять: «Что же тогда было?» Сейчас он еще больше тяготился своей недавней вспышкой, сказав себе: «Что-то было. Не показалось. Или нет?.. Противн