– Трю Хаимссон тебе кем приходится?
Удивленный взгляд от моих коленей вверх.
– Бабушкой.
– А-а, значит, лет сорок я пролежала…
– Камера говорит, что полных тридцать семь, – улыбается медтехник, затягивая крепеж на второй ноге, – можно вставать, сержант.
– И где мы?
– Все еще в системе Алголя, – тихо отвечает он. Не то чтобы стало хуже слышно, но он явно считает, что это плохая новость.
– В системе Алголя по пути куда?
Он нахмурился, завис с комбинезоном ботслужбы в руках, но сообразил.
– К Убежищу. Рейс с Земли, полностью нагруженный. М-м-м… Последний.
– Приятно лечь в боевой рейд, а проснуться уже на полдороге домой, – сказала я и спрыгнула на ноги. А что, держат. Комбинезон надевается почти что сам, мое дело – всунуть руки в рукава и сцепить застежку на груди. Вам смешно, а я помню штаны, которые надо было натягивать на протезы, как рукава. Ну точнее, тогда еще на ноги. Слава прогрессу.
– У вас три часа на разминку и знакомство с обстановкой, – говорит медтехник, – капитан будет ждать вас у себя, корабль вас отведет.
– А кто нынче капитан? – уточняю я.
– Как кто? Леди Хелен, – отзывается парень.
– Да она ж еще при мне еле ковыляла, как она протянула-то столько лет?
Парнишка машет рукой.
– Увидите.
На внутренностях нашей баржи прошедшие годы не сказались абсолютно. Шершавые переборки из металлохитина, сухой прохладный воздух, неуверенное «вниз» вращательной тяжести. Холодновозка первого поколения, в принципе не рассчитанная на участие в боевых действиях. Грузоподъемность до трех миллионов лежачих, для обслуживания требует полторы сотни человек, поддерживает до тысячи живых. Отказоустойчивость практически бесконечная, металлохитин чинится и наращивается вшами корабля почти без участия команды – ну следить, конечно, надо, но не думаю, что за последние сорок лет это стало значительно хлопотнее. Из теплого трюма – зоны разморозки – я топаю, с удовольствием стуча протезами по полу, по основной линии – все шлюзы распахнуты, полоса света пробивает от самых жилых колец насквозь. Можно сесть в линейный лифт и добраться за пару минут, но тело соскучилось по движению, и парень говорил, что у меня есть время на адаптацию.
И время подумать о том, что торчит поперек памяти, как неостывший сон. Никаких снов в холодильнике не бывает, глупости, но что-то же я вспоминаю?
Меня несут, несут на руках в темноте. Я ничего не вижу, кроме складок ткани на плече и краешка бороды. Я знаю этого человека, но обычно он ведет себя мягче. Мы идем… долго, и он требует от меня, чтобы я молчала, – шепотом. Бежит. Перехватывает меня, сильно прижимает за спину к себе ладонью, вторая рука исчезает, меня вместе с ним трясет, как грушу, и вдруг он замирает. Из него доносится какой-то странный звук – не хрип, а скорее свист. Потом на меня – прямо в лицо – льется из его рта густой поток липкого и соленого. Я захлебываюсь, пытаюсь отвернуться, но он вцепился и придавил меня к себе так, что я не могу даже пошевелить головой. Вдруг его рука исчезает, меня хватает кто-то другой и с силой бьет по спине раз, два – бо́льшая часть того, что забило мне нос и горло, вылетает, я кашляю, кашляю, кашляю – и не могу толком вдохнуть, потому что меня опять несут, но несут почти вниз головой, под мышкой. Этот другой человек бежит неровно, подпрыгивая на каждом втором шаге и выбивая у меня из груди воздух. Раздается крик, человек, который несет меня под мышкой, резко поворачивается, дергается, меня мотыляет из стороны в сторону, из горла вылетает большой сгусток соленого, я пытаюсь вдохнуть, из носа в рот и горло попадают другие сгустки, крик прекращается, кто-то падает в темноте и тоже хрипит, меня перехватывают, и человек со мной снова бежит, бежит и хромает.
Это длится бесконечно. Я втягиваю воздух и кашляю. Меня трясут. Наконец, когда я почти перестаю бороться и яркие искры перед глазами тускнеют и замедляются, этот второй останавливается, встряхивает меня снова и протягивает кому-то. Я с сипением вдыхаю и вдруг вижу слабый свет. Меня берут большие и сильные руки, и я слышу рокочущий голос:
– Что с ней, Локи?
– Это не ее кровь, – отвечает кто-то, кто меня нес, голос скрежещет как камнем по стеклу. Он и тонкий, и хриплый, и дрожащий одновременно. – Это не наша. Забирай обоих и беги.
– А ты?
– Я бежать все равно не смогу, а прятаться поздно. Я останусь здесь и задержу.
– Но…
– Они близко. Беги.
Человек с большими руками наклоняется и берет на вторую руку моего старшего брата. У брата очень широко раскрыты глаза, и он очень-очень бледен, но цепляется за шею человека обеими руками. Человек поворачивается, чтобы уйти, и я вижу в черном провале коридора оскаленное лицо, залитое чем-то черным. Ярко-синие глаза, глядя на меня, чуть прищуриваются, и лицо становится почти человеческим, но тот, кто несет меня, поворачивается – и моя мать исчезает из виду.
Следующий раз я вижу ее год спустя.
Я бросаюсь к дяде Колуму, вцепляюсь в его ногу и кричу, пока она не уходит. И еще какое-то время после.
Я спотыкаюсь и останавливаюсь, опершись рукой о стену. Ну ничего себе. Все еще хочется откашляться. Нет, это не сон. Что я, снов не знаю? И это уж всяко не воспоминание, о своем детстве я знаю достаточно, и ни одна из матерей нашей семьи и близко не была похожа на это синеглазое чудовище. И я… любила своих мам. Сон это или воспоминание – это не мое.
Я проснулась с этим?.. То есть оно прилетело в меня сразу после разморозки? Или наконец-то случился первый в истории случай сновидения во время охлажденки? А, мое дело солдатское. Надо все это как следует запомнить, чтобы при первой же возможности сгрузить корабельному мозгоправу. У него голова большая, пусть думает.
До сектора персонала я дошла минут за двадцать, скорость нормальная, сердцебиение в порядке. Надо зайти на камбуз и запустить чем-нибудь пищеварительный тракт, а то, если протянуть после подъема без пищи больше пятнадцати часов, придется потом разгонять перистальтику в кибердокторе, удовольствие ниже среднего. Нет, когда роту поднимают сразу в бой, по-любому не до того. Но сейчас другой случай.
На камбузе – ни единого знакомого лица. Повар смотрит на меня с недоумением, но вдруг лицо его освещается:
– Сержант Кульд! Доброго подъема!
Обедающие – или ужинающие? – люди поднимают головы, с доброжелательным интересом смотрят на меня, но никто ничего не говорит. Я залпом выпиваю стакан фруктового сока с мякотью, получаю глубокую тарелку водорослевой каши, какой-то белковый мусс на сладкое и – боже, боже! – большую кружку синтетического кофе! Настоящего синтекофе! Как я по нему скучала все сорок или сколько там лет в холодильнике!.. Повар, подмигнув, обещает налить добавки.
Правый рукав комбинезона тихонько свистит. Корабль активировал мой аккаунт. Из воротника выползает на мягком проводке кнопка заушника, я привычным жестом перекидываю ее через ухо и прижимаю к коже, кнопка присасывается. «Србуи Кульд, вы слышите меня?» – говорит корабль мужским голосом. Я вздрагиваю – голос похож на мужской голос из чужого сна про ребенка, захлебывающегося кровью.
«Корабль, слышу вас отчетливо», – думаю я.
«Вам рекомендовано проследовать на диагностическую тренировку в зал, – продолжает серьезный голос у меня в голове. Ну еще бы. Ладно хоть поесть дали – и, кстати, это же значит, что силовых тренировок не предвидится. – Силовых тренировок не будет, – говорит корабль, – но мне поручено сообщить, что запланированы водные процедуры и стрижка».
Ну на-а-адо же!
У капитанов я не была никогда, ни разу. На совещания не приглашают даже сержантов, а внешних ремонтников и операторов ботслужбы – тем более. Любопытно, кстати, в качестве кого меня разбудили – вряд ли для того, чтобы поливать цветы у капитана в комнате. С другой стороны, будь срочная работа по внешнему ремонту, так я б уже была там, снаружи, а не распивала кофе на камбузе и не плескалась под душем.
Корабль привел меня не в офицерский сектор, где, по моим представлениям, полагалось сидеть капитану, а к вполне знакомому залу собраний. Сейчас зал был пуст, и от моих шагов гуляло легкое эхо. На всю дальнюю стену проецировалась панорама космоса – видимо, той местности, где мы зависли. Не знай я точно, что корабль вращается, чтобы создавать имитацию гравитации для удобства команды, могла бы подумать, что смотрю в иллюминатор.
Пространство зала от экрана отделяет поручень. Я подхожу, берусь одной рукой. Звезды́ этой системы не видно, проецируют, наверное, в обратном направлении. Незнакомые скопления, наверняка безымянные, странные очертания туманностей. Что здесь происходит?
В темноте за моей спиной что-то шевельнулось, и я оборачиваюсь. Низкое. Кибер? Что-то на колесах.
Оно подъехало поближе. Кресло. Кресло с объемным блоком жизнеобеспечения за спинкой. Слегка откинуто назад, человек в нем сидит почти прямо.
Кресло подъехало еще ближе, и в голубоватом свете проектора я различаю лицо, все еще прекрасное, несмотря на печать дряхлости. Кожа тонкая и мягкая, однако не обвисла мешками, а словно расправилась на костях черепа. Губы у нее и в молодости были тонкие и твердые, а глаза и ресницы даже, кажется, увеличились и посветлели. Белоснежные волосы убраны назад, лишь над висками поблескивают отдельные прозрачные нити, выбившиеся из прически. Истончившиеся руки лежат на сенсорных головках подлокотников. Ни тела, ни ног не видно, их скрывают складки черного, поглощающего каждый квант света одеяла.
– Капитан Хелен Картрайт, – говорю я, щелкнув каблуками протезов и наклонив голову.
Эля крутанула руль и увернулась от подрезавшей всех подряд шахидовозки. «Муфлон горный», – ругнулась она сквозь зубы, ни на миг не отвлекаясь, чтобы посмотреть, куда делся втопивший по свободной полосе придурок. Вокруг хватало и без того, МКАД есть МКАД.
Куда ехать, она сама не понимала. Ну надо же было так вляпаться…