Я спускаюсь к деревянному пирсу, который протянулся за быком Моста в глубину бухты. Брать первый попавшийся ялик нельзя. Надо высмотреть лоцманский. Наши, навигеновские, ялики все одинаково выкрашены, все собраны на Колумовой верфи по единой схеме, что там, я могу – при наличии хороших досок и инструментов – сама собрать такой ялик. Конечно, если кто-то будет помогать, ведь часть операций предполагает, что доски надо держать на весу. А вот и он.
Я спускаюсь в лодочку, вытаскиваю из нее и ставлю в уключины весла. Отвязываю конец и, еще стоя, слышу оклик.
На таком же ялике со стороны верфи кто-то гребет… Лодочка заходит в тень Моста, и фигура превращается в черный силуэт на бликующей воде. Ближе… Ближе… Выфь.
– Привет, – говорю я.
– Вылезай, пошли в лоцманский дом, на верфи сейчас не до нас.
У меня падает сердце.
– Колум?
– Жив. Но плох. Шторм там. Сказала Гилю, что ничего поделать не может.
– Шторм не может?
– Слушай, я же не знаю, как это все работает. Но уж, поди, ей обманывать-то ни к чему? Она там сейчас на кухне. Плачет. Ванг у него с ночи сидит.
Я вспоминаю, как страшно похудел Колум за те месяцы, которые прошли со смерти Алкесты, и молча киваю. А ведь я винила его за то, что он сделал ей ребенка. Поди, после стольких лет, как у них ничего не получалось, он и не ожидал, что она может забеременеть? Вообще, даже думать о том, что у немолодых людей что-то такое происходит, отвратительно. Не! Не то чтобы они не должны. Но как-то сразу начинаешь представлять, буэ, кошмар – а с такими вот последствиями… Ох, нет, я ведь даже не сообразила, а на самом-то деле воображаю, как он себя грызет… Ну и вот. Давай, дядя, оставь нас вообще без старших, это ты отлично придумал…
– Эрика надо отпустить, вот я еду, с Четвертого Юга пришла здоровенная делегация, Локи там почти все порешала, но их же и разместить, и неформально с ними посидеть надо, а она тоже не разорвется, – продолжает Выфь. – От тебя, конечно, мы ничего такого не попросим, но хоть будь под рукой.
– Но я тоже… Попрощаться хочу, – с трудом говорю я.
– Да попрощаться, я надеюсь, не вопрос часов, – хмуро бурчит Выфь. – Если увидим, что дело совсем плохо, все же там соберемся, и тебя, конечно, не оставим. Сейчас там и повернуться негде, команда вся тоже под окнами стоит…
Мы молча крепим концы яликов к аккуратно выкрашенным зеленой краской кнехтам, я ловлю себя на том, что наматываю и наматываю оставшийся хвостик, он расползается, я наматываю снова, а Выфь ждет и ничего не говорит.
Он думает: «Держись. Если ты сейчас сорвешься, сорвусь и я, а со мной и все наши».
Я думаю: «Дурак. Что я, не понимаю, что ли?»
Он думает: «Спасибо».
Нет, мы не читаем мысли друг друга, но они мои Братья, а я их сестра, и это немало.
Мы поднимаемся по лестнице, по которой я совсем недавно сбежала, как вдруг Выфь спотыкается. Останавливается, поворачивается ко мне.
– Ему легче. Уснул. Врач говорит, теперь покой – и через недельку будет ходить снова.
– Шторм смотрела? – быстро спрашиваю я.
– Еще нет, скоро посмотрит.
Выфь делает какое-то движение, словно хочет меня обнять, но тормозит посередине, морщится, поворачивается спиной и продолжает подниматься.
Уже совсем возле лоцманского дома я трогаю Выфя за рукав.
– Эрик уехал на верфь?
– Да нет, отбой дали, – вяло говорит Выфь. – Все тихо ждем, Шторм посмотрела, вроде можно выдыхать. Он все равно сейчас спит.
– Хорошо, тогда я к Эрику.
– Добро, – кивает Выфь и, видимо, тут же забывает о том, что я плетусь сзади, ускоряет шаг и ныряет не в парадный, а в один из маленьких боковых входов, едва не стукнув меня по носу дверью.
Брат торчит на своей башне такой же встрепанный, как и Выфь, ну и немудрено. Полирует какую-то линзу от своего телескопа – вот не пойму, какой смысл в этом телескопе, здесь же каждые двести шагов рисунок созвездий меняется? Но мало ли, я вот тоже не то чтобы полезным делом занята.
– Привет, – говорю, – а где у вас лежат данные по закрытым лоциям?
– Как давно закрытым? – уточняет Эрик.
– Конкретно по упавшим вместе с Мостом.
– Эти все стоят в четвертом шкафу в подвале. Здесь. Тебе нужны какие-то конкретные?
Я припоминаю схему, которую нарисовал мне предок.
– Северы, внутренние, кроме самых последних.
Эрик смотрит на меня с интересом.
– А последние – это какие?
– Которые отходили от основной линии совсем уже на берегу, дальние развилки. Вот их не надо.
Эрик задумывается.
– А вот я не уверен, что они отсортированы по последовательности ветвления. Но там, в шкафу, где-то схема была, Шторм нарисовала, когда только планировали, что откуда отламывать.
– О, – радуюсь я, – схема – это вау! На ней же, поди, еще и указано, кто из вас где стоял?
– Вот не помню. Но это тебе кто угодно из Братьев подпишет, ты только копию сама сделай, ладно?
– Ну уж конечно, на документе чиркать не будем.
Эрик улыбается и качает головой. Ну да. Он зануда и предпочитает лишний раз напомнить, чем потом жалеть. Наверное, он прав.
Вечером Рры выгоняет меня из подвала, я ем, не чувствуя вкуса, и падаю спать на первую попавшуюся кровать. Пятьдесят девять северных лоций, из которых тридцать две не подходят – они внешние, то есть выходили на восточную сторону Моста, а Лмм пропал на внутренней стороне. Семь – развилки на суше, тоже можно отложить. Осталось двадцать, по каждой отдельная папка – уровень технологий. Имена и адреса контрагентов. Союзники, недоброжелатели и основные поводы для вящей осторожности. Климат. Что возили туда, что возили оттуда.
Последнее лично мне после колумовской зубрежки говорит больше всего. Я боюсь мест, куда затруднен ввоз лекарств, нот и музыкальных инструментов. У меня волосы на загривке встают дыбом от пометки «Все товары пересчитываются на цену взрослого мужчины, не имеющего профессии». Нет, земного рая нет нигде, и местность, которая продает засушенные цветки для бодрящего напитка, нежнейшую шерсть и фарфор, а покупает световые устройства на солнечных батареях, неоднократно также подавала запрос на «элегантные, необычные пыточные устройства». Но перспектива искать Лмма где-нибудь, где большим спросом пользуются не тронутые кариесом человеческие зубы, меня совсем не радует. Двадцать лоций. О каждой я должна знать все, что можно знать, прежде чем снова спущусь к предку.
В середине второго дня подвального сидения я обнаруживаю, что кто-то принес мне бездымную лампу, кружку какао и корзинку булочек. Вечером я вижу, что пустая кружка и корзинка исчезли. Я поднимаюсь в столовую, Замб ставит передо мной тарелку супа и кладет рядом ложку.
– Колум очнулся. Говорит с трудом, но всех узнает.
– Спасибо.
– Работай, сестра.
Я подпрыгиваю на стуле, но Замб уже ушел с нагруженным подносом к другому столу.
То есть пока я делала то, что мне говорили, и вела себя как зайчик, вся семья во главе с Колумом смотрела на меня так, как будто у них зубы болят. А сейчас, понимаешь, одобрение и всемерная помощь, хотя они даже не знают, чем именно я занята? Серьезно? Нет, где логика?
Я спрашиваю об этом у предка неделю спустя. Он хмыкает.
– Я на их месте тоже обрадовался бы.
– Но в чем именно дело?
– Эмн, – говорит предок. – Ну… представь, у тебя есть… допустим, котенок.
– Допустим…
– Точнее, два котенка. Один из них везде лезет, падает со шкафа, качается на шторах, дразнит собаку и портит твои нитки. Второй сидит на подушке. Или лежит. Или снова сидит. Носом в подушку. Ты о котором из них будешь беспокоиться?
– О втором! – выпаливаю я и осекаюсь.
– Вот ты полезла на шкаф, и они все выдохнули.
Я фыркаю.
– Так, – говорит предок, и между бровями у него залегает нарисованная тонкой светящейся линией морщинка, – теперь давай-ка я покажу тебе, как настраиваются доступ и защита. Лучше сядем.
Мы сидим. Я завороженно разглядываю прозрачные – да, абсолютно прозрачные и видимые, только если напрячь глаза и смотреть как будто боком, но не боком, а прямо, но не на то, что прямо, а чуточку в сторону, в общем, предок сказал, что самое главное – это сознательное усилие, а дальше если доступы есть, то они есть, – в общем, я разглядываю прозрачные ленты – или нити, свитые в ленты, – которые плавно вращаются вокруг меня и немедленно исчезают, как только я перестаю всматриваться в них под этим чокнутым углом зрения. Но напрягаешь глаза – и вот они снова здесь. Предок говорит: они всегда здесь, это часть меня. Я мостовитянка, доступы родились со мною вместе.
– Забота о пассажирах… нет, неправильно… о гражданах, назовем это так… встроена по умолчанию. На всех вас стоят настройки, благодаря которым людям на Мосту безопаснее и понятнее, чем могло бы быть. Но. Есть еще кое-что.
Предок указывает на пустые – прозрачные на почти прозрачном – промежутки на вращающейся вокруг меня ленте.
– Вот. Это – права на обучение. Обратившись ко мне или даже, при некотором умении, в библиотеку, ты получишь целую кучу знаний и умений просто потому, что ты дочь своего отца, внучка своего деда и так далее. Не все эти права наследуются одинаково, например, у тебя и Эрика они разные, ты карту не закрепишь, хоть я тебя заобучайся.
– А отец все это мог?
– Что ты… – говорит предок и усмехается. – Видишь ли, когда права на обучение закрепляли прямо в наследственности… никто не предполагал, как долго все протянется. В общем, при прочих равных это оказалось совсем не плохой идеей, ведь ничего – буквально ничего – с тех времен больше не осталось.
– С каких времен?
– Со времен, когда люди понимали, как мной управлять, – говорит предок. Только кажется, что сейчас это говорит не он сам, а кто-то далеко за ним через него. Но он моргает – и снова человек как человек. Черт, я ведь даже успела забыть, что он нарисованный. – Важно вот что. Все наследственности давно перемешались. И еще перемешались, и еще, и еще. И почти у каждого мостовитянина бо́льшая часть доступов – как прямых, так и доступов к обучению, – перекрыта ограничениями других доступов. В результате и что может человек, и чего он ни в коем случае не может, и чему он может научиться – все это примерно можно увидеть по истории семьи, но точно предсказать, у кого из потомков какая картинка сложится, заранее невозможно. Жаль, что твой отец… не знал, как читать конфигурации пустот. Так он мог бы о тебе понять гораздо больше с самого рождения, но он умел видеть только написанное, а не возможности.