– Накорми нас, – распоряжается повелитель железяк. Седой дядька со здоровенными морскими бакенбардами и чисто выскобленным лицом отвечает что-то типа «ессэр» и приносит две миски фасолевой каши с жилковатыми кусками мяса, жесткий хлеб, нарезанный большими кусками, и кувшин с двумя кружками. Я озираюсь в поисках ложки, понимаю, что ждать не приходится, и делаю себе загребалку из твердой хлебной корки – есть-то хочется.
– Зови меня мастер Битти, – говорит повелитель железяк, наливает и пододвигает мне кружку с питьем, а сам откуда-то из сапога достает ложку. Я нюхаю кружку. Боже, это пиво. Да еще какое-то прокисшее. Я быстро отодвигаю кружку и спрашиваю:
– А вода есть? Или чай?
– Чай! Ха! Стамп! Принеси ему ложку! У тебя точно были запасные!
Похоже, чаю не будет. Ну ладно.
– Как тебя звать?
– Уна.
– Швед, что ли? Ну Уно так Уно. Ты чей?
– Ничей.
– Врешь, здесь нет ничьих.
Я пожимаю плечами и улыбаюсь.
– Ну мне же и лучше, – решает Битти, – но если предыдущие хозяева тебя накажут, я не заступлюсь.
– Договорились, – отвечаю я. Битти на миг застывает с набитым ртом и поднятыми бровями.
– Вот нахал.
Что? Что я не так сказала? Блин. Но Битти уже успокаивается.
– Пошли ко мне, найду, где тебя разместить. Припишу тебя переводчиком, сил моих больше нет договариваться через их толмачей. Они то есть, то нет, да и не поймешь вечно, дело они говорят или так лопочут.
Я задумываюсь. А что, вообще-то, возможность шикарная. Битти болтается со своим железом по всему поселению, а может и там, куда везут все эти грузы. За его спиной я смогу обшарить каждый камень. Плохо, что я не знаю не только того, кто из пропавших Братьев в этой лоции, но и того, как далеко он отсюда. Так или иначе, где-то жить и что-то есть надо.
– Хорошо, – наконец говорю я, – буду вашим переводчиком.
– Вот нахал, – отвечает Битти уже с меньшим удивлением и торопит меня идти. Кстати, пока я ковырялась со своей фасолью, он съел всю свою порцию, весь хлеб и выпил весь кувшин, включая то, что отодвинула я. Моторный мужик, придется привыкать.
В его палатке стоит стол, заваленный бумагами, несколько металлических ящиков, из части которых торчат бумаги же, а часть закрыты на замок; три складных стула и деревянная, похоже, что тоже складная, кровать. Битти падает на стул, хватает какие-то бумаги, вытаскивает чернильницу и перо и начинает что-то быстро царапать.
– Спать будешь с Финдлейсоном. А если он не появится через десять минут – то вместо него.
Всю жизнь, черт возьми, мечтала спать с Финдлейсоном.
В палатку засовывается молодой красивый мужчина. Чем-то похож на Братьев, но волосы кудрявые и посветлее, а сам повыше ростом. Если Финдлейсон именно это, то я, пожалуй, и не сильно против.
– Привет, Аткинс, – говорит Битти, роясь в одном из ящиков, – хорошо, что ты меня застал… Я сейчас кое-что запишу, сдам Финдлейсону этого вот курносого и уеду на ночную смену, а пока мне срочно нужно выпить чаю, а то я усну в седле, как в тот раз.
– Что за девчонку ты себе завел, Джеймс? Весь лагерь заинтригован.
Я подпрыгиваю на полметра, но Битти даже не ведет бровью.
– Отличная девчонка, через пару лет выучится держаться в седле, а там и усы полезут. Переводит толково, а что мне еще надо?
– Где ты вообще его нашел?
– На северо-западном склоне.
Красавчик поворачивается ко мне и внимательно изучает.
– Дай-ка руку.
Я неохотно протягиваю.
Он поворачивает ее ладонью кверху, проводит там и сям пальцем.
– Джеймс, я думаю, это юнга с какого-то корабля. Но… Ты, парень, давно не тянул канатов, верно? Пару месяцев ни одной вахты, да?
– Да, – неохотно соглашаюсь я.
Он берет меня за подбородок, поворачивает мою голову туда-сюда.
– И ты шпаришь по-турецки, как уроженец Скутари.
– А по-английски – как уроженец Ферманаха, – подает голос Битти.
Аткинс фыркает, потом взгляд его становится серьезным, а потом печальным.
– Я думаю, – произносит он, и тут до меня доходит, что он говорит и не по-турецки, и не по-английски, – мальчишка сбежал с турецкого корабля. Язык и лицо могут быть материнскими. А причина удрать… Ну ты знаешь турок. Особенно что касается ребят со светлыми волосами и зелеными глазами.
– Тогда тем более я не собираюсь никому его возвращать, – сердито говорит Битти по-английски.
– Интереснее то, почему мальчишка одет по-европейски. Я бы все-таки его раздел и осмотрел.
– А вот не надо меня раздевать и осматривать, – злобно отвечаю я и закрываюсь руками.
Аткинс подпрыгивает и роняет стул у себя за спиной, Битти встает.
– Ты и по-французски понимаешь?
– А это запрещено? – огрызаюсь я.
– Да, в общем, не запрещено… На именно этой войне так и вообще неплохо… Погоди, дружок… – Аткинс делает пару шагов назад, что-то нашаривает в кармане – он что, меня боится? – и выпаливает что-то непонятное.
Я дико смотрю на него. Сколько тут языков? Предок обещал мне три? Значит, всё, готово, предел пройден. Черт. Аткинс рявкает еще что-то.
Я смотрю на Битти. Он встревожен, но вроде бы не злится.
– Это я тоже должен понимать? Нет, ищите кого-нибудь другого.
Битти и Аткинс переглядываются.
– Не, ну серьезно, я вам что, автомат по переводу с чего угодно на что угодно?
– Ладно, ладно, – говорит Аткинс, – я все равно больше ни слова по-русски не знаю.
Я пожимаю плечами. Аткинс и Битти переглядываются, и Битти смеется.
– Для шпиона он слишком заметный. И разговаривает, как сын лэрда с арендатором.
– Русские дворяне говорят по-французски лучше нас с тобой.
– И откуда бы посреди Балаклавы болтался дворянский ребенок? Да еще понимающий, зачем двое мужчин могут раздеть мальчишку?
Аткинса передергивает.
– Что-то я не хочу ничего об этом знать, Битти.
– Вот-вот.
В этот момент у меня за спиной раздается грохот и кто-то яростно шипит что-то про святую кровь и кровавую купель.
– Ты, овсоед драный, – рявкает Аткинс, – ты можешь зайти как человек?
Битти берется ладонью за лицо и стонет.
В палатку вплывает еще один металлический ящик, а вслед за ним – мальчишка лет пятнадцати.
– Мастер Кемпбелл заставил меня тащить вот это на руках от самого корабля. Он сказал, это ваше.
Ящик с грохотом ставится на пол. В ящике что-то дребезжит.
– Финдлейсон, друг мой, – мягко говорит Битти, – я благодарю тебя за то, что ты допер мои инструменты, и прошу извинения за мастера Кемпбелла, который, наверное, всего лишь имел в виду, чтобы ты это не швырял. Впрочем, разберемся. Вон тебе новенький, его зовут Уно, покажи ему, где спать, чем умываться, и вытряхни из кастеляна форменную куртку для него, пока турки не утащили его обратно.
Мальчишка смотрит на меня, как матрос на крысу в хлебном ларе. Нос у него свисает почти до нижней губы, брови такие, что складкой между ними хоть орехи коли, и в целом он мне рад, как холере.
– Новенький? Это ж какая-то девчонка?
Но я уже знаю, что «девчонка» – это не подозрение, а просто наезд. Встаю, подхожу к нему нос к носу. Ну, почти нос к носу, мои глаза на уровне его рта.
– Улыбнись, Финдлейсон, – говорю я, – девчонка изучит вопрос, не жмут ли тебе зубы.
Аткинс каркает и начинает ржать, как безумный. Я поднимаю взгляд, вижу полную оторопь на лице Финдлейсона и вдруг понимаю, что незачем же воевать, вообще незачем. Думаю про себя: «Смотри на меня. Смотри на меня, парень. Я же хорошая». И сама невольно начинаю улыбаться, как дура.
И Финдлейсон тоже начинает ржать. Он хохочет, потом хлопает меня по плечу и, утирая слезы, говорит:
– Правду говорят, что все ирландцы – нахалы от рождения, а я не верил!
Он тут же тащит меня за каким-то казенным добром на склад. Битти, правда, отвел его на минутку в сторону и что-то шепнул. Видимо, что меня могут украсть мои предыдущие, кхм, владельцы. Я так подозреваю, что с предыдущими владельцами мне могло сильно не повезти, так они все на это смотрят. Ну и ладно.
Идти далеко. Мы бредем, бредем под дождем по полужидкой грязи мимо каких-то построек, часовых, сидящих на корточках и бревнах солдат, палаток, лошадей, офицеров в условно белых брюках, как вдруг Финдлейсон сворачивает к какому-то оврагу, встает к нему лицом, возится в штанах и пускает тугую струю. Блин. Я оглядываюсь. Ни кустика. Ха. Но ничего, ничего. Я достаю из нагрудного кармашка в нижней части куртки пластиковый двуслойный уголок, щелчком раскладываю его в угловатую воронку со скошенным носиком. Мне такую давным-давно соорудил Лмм, когда меня впервые взяли на целый день на борт. Эта, конечно, не первая, но ее я таскаю с собой уже года четыре, главное, мыть почаще. А то ведь даже гальюном не воспользуешься.
Моя струйка пониже Финдлейсоновой. Но его быстро прекращается, он приводит себя в порядок, бросает взгляд в мою сторону, всматривается – и глаза у него становятся огромными. Ну вот, думаю, разглядел-таки. И что теперь?
Финдлейсон глухо сглатывает и прикрывает пах обеими руками. Зажмуривается. И так стоит, пока я не отхожу от края. Открывает глаза, отходит сам.
– Парень, – говорит он, – дружище… Я никому не скажу, дружище. Турки… Ненавижу турок. Я никому не скажу, честное слово.
– Спасибо, – выдавливаю я. Что-то я тоже, как Аткинс, не хочу даже думать об этом.
Мы в четыре руки притаскиваем со склада гору добра, которое на меня выдали по одному слову Битти, да еще в передаче Финдлейсона. Правду сказать, Финдлейсон расписался в добром десятке амбарных книг, но все равно у нас на верфи дела так не делаются. Ладно, я сюда не налаживать порядок отчетности попала. Куртку мне выдали таких размеров, что я свободно надеваю ее на свою сверху. Так-то, конечно, хорошо, да и теплее, но моя-то куртка непромокаемая, а красная армейская – суконная и сосет влагу как губка. Как они ходят все под этим постоянным дождем в сукне – ума не приложу.
В углу палатки Финдлейсон выстраивает мне койку из двух рядов металлических ящиков.