— Я согласен, — сказал Петров. — Вы правы. Но если бы еще и ключ у вас получить… Совесть будет спокойнее.
— Значит, ты из этих, которые с чистой совестью? Небось на плечики свою совесть вешаешь? Пятнышки, не дай бог, бензинчиком сводишь? На время отпуска нафталином пересыпаешь? Знаешь, что над твоей могилой произнесут? «Ушел от нас человек с чистой совестью, можно сказать с неиспользованной». И все. И никаких прилагательных. Эх, Петров, самые горячие надгробные речи произносят те, кому ты сто рублей должен и не отдал. — Кочегар поскреб Петрова немигающими глазами, в которых все еще светился дымный пламень. Глаза у него были маленькие, островидящие, но создавалось впечатление, что у него еще и другие глаза есть и те глаза смеются. — Нам нужно быть скромнее, товарищ Петров. Не надо нам свою совесть выпячивать.
Петров шею вытянул, чтобы решительно возразить, но только спросил:
— Откуда вы знаете мою фамилию? — Его просквозил ветерок раздражения. — И при чем тут скромность? — Он разобиделся. Но чириканье в его душе не оборвалось и не утихло — напротив, возле солнечной лужи вроде прибавилось воробьев, они браво скакали в воду, выпрыгивали на бережок, дружно отряхивались и желали чего-нибудь поклевать.
Кочегар открыл тумбочку. Там стояли бутылки с кефиром.
Петров поморщился.
— Не любишь… Тогда чайку.
Чай кипел в полуведерном, жестко надраенном медном чайнике, каковой, по представлениям Петрова, был обязательным на водолазных лайбах и судах каботажного плавания.
Кочегар разлил чай по кружкам. Открыл чугунную дверку топки.
— Какой-никакой, а все же огонь. Горение — суть и смысл жизни… Чего ты все дергаешься, Петров? Чего ты нервничаешь? Выпьем чаю под негромкий шум пламени. Ну, будь здоров, Петров.
Пахло липовым цветом, мятой — луговым сонным зноем.
— А вы поэт, — сказал Петров. — Сейчас многие поэты работают в котельных. У моего сына-артиста трое приятелей поэты. Работать по специальности не хотят.
— Поговорим, — сказал Кочегар, подвигая Петрову табурет. — Что для русского человека сладостнее, чем поговорить? Может, насчет футбола?
Не умеют наши в атаке линию держать. Как в атаку, они либо по одному прут, словно на них уголовное дело повесили, либо толпой, будто там впереди пивной ларек. Нет чтобы держать линию… Или ты, Петров, насчет футбола не волокешь? Может, об искусстве поспорим?
Был я на выставке картин. Бился. Локти в крови. Рожа покарябанная. Прорвался. Вижу — новое направление. Баб художник рисует с тремя ногами. Мужиков на одной ноге. Нонконформистика. И об искусстве не хочешь? Ну тогда, может, это…
Молодежь нынче пошла хоть и громоздкая, но хлипкая. Помню, на фронте… Или ты, Петров, после первого стакана не разговариваешь?
Взгляд Кочегара был ощутимый, как прикосновение, и, когда он смотрел в лицо, хотелось от него заслониться.
«Нужно было купить кефир и идти домой, — подумал Петров. — Зачем мне эти беседы? Нынешнюю молодежь я не считаю плохой. Боюсь я таких бесед. В футбол я не играю. Споры об искусстве бесплодны. Интересно, кем он был на фронте?»
Голова у Петрова кружилась слегка. Печень побаливала. Разболелось вдруг давно ушибленное колено. Но в груди у Петрова все пело. И то, что болело, пело, и то, что боялось, пело. В душе у него была уже не одна мелкая лужа, а сверкающий солнечный берег. И на берегу том в толпе озорных воробьев стояли желтые птицы на длинных ногах. Они выводили трели, задрав кверху носы, — это были канарейки его души.
После второй кружки чая Кочегар спросил:
— Петров, тебя баба бьет?
— Было, — сознался Петров. И испугался. И птицы в его душе притихли, втянули головы в плечи.
Кочегар почесал лоб.
— Прямой ты мужик, Петров, искренний. — А когда помолчали, Кочегар объяснил: — Петров, нужно нащупать под собой синий камень. Все дело в синем камне. И встать во весь рост над быта зловонной жижей. Болото оно. А в болоте пиявки… Молчишь, Петров. Ты, видать, сильно бабой запуганный.
Такой поворот Петрову не понравился. Никем он не запуганный. Он кому хочешь может что хочешь сказать. И этому бородатому скажет — не старый, а брюхо распустил, как басмач.
— Давай ключи, — сказал Петров. — Пора подвал проверить.
— Конечно, конечно, у тебя совесть есть, а поэты все бессовестные, все жулье, кроме классиков, — закончил его мысль Кочегар, и застегнул свою фланелевую рубашку на все пуговицы, и живот подобрал немножко. — Может, еще? — Кочегар приподнял чайник, но Петров выставил ногу вперед — мол, ему приятно было познакомиться и можно, конечно, выпить чайку, но только после посещения подвала.
— Ну что тебе в нем? — спросил Кочегар печально.
— Долг! — Петров тронулся было на выход, но Кочегар удержал его.
— Ну, если ты так настаиваешь, то, как в старину говорили матросы: пошли нам, бог, берег, чтобы оттолкнуться, мель, чтобы сняться, шквал, чтобы выстоять.
Кочегар повел Петрова за котел. В стене была небольшая дверь. Некрашеные толстые доски потемнели от тепла, как в деревенской бане.
Петров прислушался к звукам в своей душе — там сопел кто-то маленький, вроде щенка.
Кочегар распахнул дверь трагически, словно в сокровищницу. Сказал, как бы все потеряв:
— Входи, Петров. Владей.
И они вступили в низкий неширокий коридор, крашенный шаровым цветом; под тусклую лампочку, упрятанную в проволочный намордник: справа было три двери, далеко отстоящие друг от друга, слева — две, рядышком.
Петров ощутил ломотье в локтях, боль в пояснице. Ощутил озон и запах пельменей.
Кочегар постучал в дверь с табличкой «Помещение № 1». Дождавшись ответа, приоткрыл ее и подтолкнул Петрова вперед.
Петров очутился в большой комнате — можно сказать, зале. Кочегар пыхтел за его спиной, привалясь к косяку. На зеленой скамейке посреди комнаты, обнявшись, сидели двое: то ли студенты, то ли старшеклассники. «Акселераты. И не дети и не взрослые. Черт знает что, — подумал Петров. — Целуются». На полу перед ребятами стояла электроплитка, на ней в кастрюльке варились пельмени.
Мальчик и девочка нехотя расцепили объятия и уставились на Петрова без раздражения и любопытства.
— Шурики, это Петров, — сказал Кочегар. — Он вас не тронет.
— Поженились, что ли? Нарушили законодательство? — спросил Петров.
Мальчик и девочка дружно кивнули.
— Мой сын Аркадий тоже нарушил в свое время. И охота вам?
— Охота, — сказали мальчик и девочка.
— И у моего сына Аркадия это было — на чердаке жили, пока мама, то есть моя жена Софья, не разрешила им жить у нас. Ваши еще не резрешили? Разрешат — куда денутся.
Мальчик резко вскинул голову.
— Мы не пойдем. После всех оскорблений.
— Нате вам рубль, — сказал Петров. — Мне он не нужен уже.
Мальчик и девочка переглянулись. Мальчик насупился. Уши у него стали как у гуся лапы. Девочка подошла к Петрову. Стыдясь, взяла у него рубль. «Рубль взять стыдится, а жить с мальчишкой в подвале ей не стыдно, — подумал Петров. — А этот басмач Кочегар, наверное, с них деньги берет за приют». Петров глянул на Кочегара сурово. Тот курил.
— Петров, ты зачем сюда прислан? Подвал проверять — вот и проверяй. Тягу проверь. — В голосе Кочегара Петров угадал грустные интонации позабытых друзей.
— И проверю, — сказал Петров.
— Может, с нами пельмени будете? — предложила девочка. Волосы у нее были светлые, легкие.
«И мальчишка серьезный, курносый, не какой-нибудь ловелас и артист, как мой сын Аркадий. И книжек у них тут много разных. И плюшевый медвежонок. Она принесла, — подумал Петров. — Ишь, глазастенькая».
— Спасибо, — сказал Петров девочке. — Я тягу проверю. Вы кушайте. — Он подошел к вытяжному шкафу, чиркнул спичкой. Спичка погасла. — Тяга есть… Тут у вас одно помещение, что ли, на такой дом?
— Три. — Кочегар показал три пальца. Пальцы у него были толстые и короткие. — Следуй, Петров, за мной. — Он вывел его в коридор прямо к двум дверям — «М» и «Ж».
Девочка раскладывала пельмени по тарелкам. Она улыбнулась Петрову как виноватая. Мальчишка нахмурился, стараясь скрыть голодное нетерпение. «Сейчас в горячую пельменю вонзится, и зубы у него заноют. Нет бы подождать, подуть. Не понимают — торопятся. А от горячего портится эмаль». Спина у девочки была гибкая, узкая, и узкими были бедра, затянутые в джинсы. «Может, поэтому они все теперь длинноногие — плоть в длину формируется по джинсам. Что они теперь по литературе-то изучают? Лермонтова? „Пускай она поплачет, ей ничего не значит…“» Последняя фраза привела Петрова в смятение своей болезненной несправедливостью, ему захотелось побежать, купить ребятам чего-нибудь сладкого или ветчины свежей, но денег у него не было.
Петров ткнул пальцем в буквы «М» и «Ж».
— Это у вас строго по нормативам?
— Не сомневайся, — сказал Кочегар. — Проверяй дальше.
На других дверях были прибиты таблички: «Помещение № 2» и «Помещение № 3».
Кочегар постучал в дверь с табличкой «Помещение № 2». Громко позвал:
— Емельян Анатольевич! Емельян Анатольевич! — И пояснил, ковыряя для убедительности у себя в ухе: — Глухой как пень. — Когда дверь открылась, сделал вид, что чешет висок.
— Да уж знаю, что вы меня дразните, — сказал высокий, наклоненный вперед, седой, виноватый мужчина. — Это от тишины. Здесь тишина такая, словно создатель еще не сотворил Еву.
И тут же, как бы самосотворясь, из-под его руки вынырнула женщина. В красных джинсах. В синей майке с белозубым певцом на груди. Туфли на высоком тонком каблуке у нее были желтые. Длинные пластмассовые бусы в несколько рядов — розовые. Лицом она была некрасивая, рыжеватая.
— У Люси душа прекрасная, — сказал наклоненный вперед Емельян Анатольевич.
Кочегар объяснил громко:
— Тоже жить негде. Шуриков родители в дом не пускают, Емельяна Анатольевича дети из дома выставили.
— Их раздражало, что я такая молодая, — сказала Люся. — Но еще больше, что я Емельяна люблю. Это их бесило.
Емельян Анатольевич поцеловал Люсю в маковку.