м катерам «Batobus» еще рано фланировать по Сене… К примеру, происходи дело в восемнадцатом веке, можно было бы подумать, что какая-нибудь отчаявшаяся узница (может быть, даже сама королева Мария-Антуанетта!) выбросила ее из окна Консьержери, чьи округлые башни, ныне объект туристических воздыханий, когда-то наводили трепет и ужас на парижан. Однако сейчас в Консьержери не тюрьма, а музей, и некому там швыряться куклами! Наверное, куклу уронили с какого-нибудь моста или с набережной… Хотя вообразить прохожего (даже туриста, даже японца!), который прогуливался бы с куклой в обнимку в шесть тридцать утра по мостам или набережным Парижа, а потом бросил ее в воду, словно совершил некое жертвоприношение… Жуть какая!
И впрямь, в этом зрелище – плывущая по Сене нарядная кукла с распущенными волосами – было нечто жуткое и в то же время завораживающее. До такой степени завораживающее, что Фанни не могла отвести взгляд от белой фигурки, которую течение затягивало все дальше и дальше под мост. И она наклонялась все ниже, провожая ее глазами, как будто для нее было страшно важно увидеть, как кукла скроется под мостом: наткнется, к примеру, на каменную опору или проскользнет мимо.
Ну вот, значит, она наклонялась ниже и ниже, и вдруг ее кто-то ка-ак схватит сзади за бедра, ка-ак рванет назад, оттаскивая от парапета! Фанни взвизгнула, обернулась, даже размахнулась, чтобы дать пощечину обнаглевшему клошару. Отчего-то она вообразила, что на такую наглость способен только непроспавшийся клошар, поднявшийся с одной из многочисленных вентиляционных решеток, которые теперь все стали ночлежками клошаров, потому что оттуда веет теплым воздухом… Канули, канули в прошлое те времена, когда бездомная нация ночевала под мостами, стараясь не оскорблять взоров достопочтенных парижан живописным зрелищем своих лохмотьев… Однако Фанни увидела пред собой вовсе не клошара, а весьма тщательно одетого господина, который на дурном французском языке сказал:
– Извините, я испугался, что вы упадете прямо в воду.
На вид ему было лет сорок, а может, сорок пять. «Моложе меня», – привычно отметила Фанни и привычно огорчилась, что с некоторых пор все привлекательные мужчины вдруг сделались моложе ее. Он был среднего роста, с темными волосами и холодноватыми серыми глазами (неотразимое сочетание для Фанни, которая терпеть не могла однообразия типа: светлые глаза – светлые волосы, темные глаза – темные волосы, прощая это последнее сочетание только самой себе), со свежим румяным лицом и не то смущенной, не то дерзкой улыбкой. Фанни мгновенно оценила элегантную куртку от «Барбери», распахнутую чрезмерно широко для столь сумрачного и столь раннего утра – с явным намерением продемонстрировать щеголеватый пуловер из настоящего кашемира… Бог знает отчего ей вспомнился ехидный диалог из Дюма: «На нем все новое, он одет с иголочки… Вот именно, у этого господина такой вид, словно он впервые оделся!»
Оба они, Фанни и этот господин, спустя всего лишь год с небольшим станут сообщниками в убийстве, но пока, разумеется, они об этом даже не подозревают. Нет, непосредственно своих рук кровью они не обагрят. Однако роли в предстоящей трагедии сыграют отнюдь не второстепенные, и если бы то убийство, которому еще предстоит совершиться, когда-нибудь стало предметом судебного разбирательства (а это не произойдет, оно так и останется нераскрытым), то и Фанни, и этот тщательно одетый сорокапятилетний господин были бы названы сообщниками убийцы и подстрекателями его. То есть тоже заслуживали бы наказания. Но их минует чаша сия…
Итак, Фанни вспомнила цитату из романа Александра Дюма-отца и невольно улыбнулась. И не выругалась незнакомцу в лицо (хотя она могла и умела ругаться так, что столбенели даже мужчины!), а сказала почти приветливо:
– Здесь довольно трудно упасть прямо в воду. Вот посмотрите – буквально на метр ниже парапета довольно широкий каменный выступ. Сначала свалишься на него и легко удержишься. Если, конечно, человек не пьян и у него нет особого желания покончить с собой.
– А у вас такого желания нет? – спросил мужчина с оттенком недоверчивости.
Фанни усмехнулась и подумала: «Ну и вопросик! Так я тебе и скажу!» И вдруг, совершенно неожиданно для самой себя, ответила с пугающей откровенностью:
– Вообще-то, и у меня возникает иногда такое желание. Как у всякого нормального человека, я полагаю. Правда, ко мне это желание приходит между четырьмя и пятью утра, когда я курю одна возле кухонного окна и с трудом удерживаю себя, чтобы не выкинуть во двор мой «Житан» и не броситься следом. Но сейчас-то уже седьмой час, время моих суицидальных помыслов осталось позади…
– Скажите, мадам, а что вас удерживает от того, чтобы не броситься вслед за сигаретой? – спросил мужчина на довольно неуклюжем (кажется, он иностранец), но порывистом французском. – Мысли о ваших детях, которым будет вас не хватать? О любимом мужчине? О родителях, которым нужна ваша забота?
Мгновение Фанни пристально смотрела на незнакомца, удивляясь жадному любопытству, которое прозвучало в его голосе, а потом подумала: «Дело нечисто! Кажется, одними разговорами мы не ограничимся, ой нет!»
– Скажите, – проговорила с той же серьезностью она и обхватила руками плечи, которые начало пробирать холодком (хоть Фанни и была одета в теплую фланелевую кофту с бодренькой надписью «Speed», но кофта годилась только для бодрой утренней пробежки, а вовсе не для стояния над Сеной промозглым февральским утром, когда столбик термометра едва поднялся выше пяти градусов), – скажите, мсье, а что заставляет вас задавать мне такие странные вопросы? Вы психолог? Вы занимаетесь проблемами суицида и вам нужны житейские примеры для научной работы?
Незнакомец помедлил, как бы мысленно переводя ее слова с французского на свой родной язык, и промолчал, со смущенной улыбкой лишь покачав головой.
– Или вы флик, который боится, что на его глазах может произойти такое нарушение закона республики, как самоубийство, и пытается предотвратить преступление?
Он снова помедлил, вникая в смысл ее слов, и опять покачал головой. И даже хмыкнул, подчеркивая нелепость такого предположения все так же молча.
– Или вы… – Фанни заглянула в его серые глаза и обнаружила, что они вовсе не такие уж холодные, как ей сначала показалось: на самом деле они были серо-голубые, ясные. Настолько ясные, что Фанни с легкостью смогла кое-что в них прочесть, поэтому она затаенно усмехнулась и решительно продолжила: – Или вы намерены таким образом выяснить, замужем ли я, сколько у меня детей и будет ли кто-то нам мешать, если я приглашу вас к себе?
Забавно было наблюдать за его лицом. Мгновение на нем еще оставалась приклеенной вежливая улыбка – маска, за которой совершался торопливый перевод. Но вот смысл слов Фанни дошел до незнакомца, и он оторопел… Однако Фанни сразу поняла: это вовсе не была оторопь отвращения. Да, сначала незнакомец растерялся от неожиданности, но через миг дерзкая (о да, на сей раз без сомнения дерзкая!) улыбка тронула его четко прорисованные губы:
– Ну да, вы угадали, мадам. Я именно это хотел узнать. Видите ли, я только недавно прилетел в Париж. Дела мои идут не так хорошо, как хотелось бы, и я чувствую себя невероятно одиноким…
Сначала он смотрел в глаза Фанни, а потом перевел взгляд на ее грудь, и она вдруг ощутила, как напряглись у нее соски. Тогда Фанни тоже перестала таращиться в его улыбчивое лицо и перевела глаза туда, куда ужасно хотят, но стесняются посмотреть все приличные женщины. А поскольку Фанни вовсе не считала себя приличной женщиной, она решительно посмотрела на ширинку его джинсов.
О-очень интересная картина! Если соски Фанни вполне могли напрячься от холода, который пронизывал ее все сильнее, то вот эта выпуклость, видная меж полами щеголевато распахнутой куртки, вряд ли объяснима чем-то иным, кроме…
«Странный мужчина, – успела подумать Фанни, чувствуя, что у нее пересыхают губы. – Может быть, какой-нибудь маньяк? Надо отправить его к черту!»
Лучше бы она так и поступила! Ведь на его счету уже была одна смерть, хотя кое-кто был убежден, что даже две… Другое дело, что в этих смертях он был неповинен, вернее, в одной повинен лишь косвенно, а к другой вообще не имел никакого отношения, кроме того, что присвоил нечто, принадлежащее мертвому… Ну, так или иначе две чужие погибшие жизни влачились за его плечами, словно две черные неотступные тени, а скоро к ним прибавится и третья…
Итак, Фанни подумала, что не худо бы отправить этого легко возбудимого мужчину к черту. Но то был последний проблеск здравого смысла перед тем, как она влюбилась в него – так сказать, с первого взгляда.
Впрочем, она всегда влюблялась в своих мужчин с первого взгляда. В крайнем случае со второго – открыв затуманенные глаза после секса (если секс бывал удачен). Однако ничего подобного тому, что Фанни испытывала сейчас, с ней еще не происходило! Правда, она всегда пребывала в уверенности, что ничего подобного тому, что происходит в данный момент, с ней еще не происходило. Новое платье – всегда самое лучшее, это знает каждая женщина.
Лоран, это и был Лоран… Или не Лоран, какая разница! Фанни его так называла, чтобы не ломать язык на его настоящем имени, но все – все! – больше ей так называть некого. Его больше нет в жизни Фанни, она потеряла его по собственной дурости, потеряла меньше чем через полгода после того, как обрела, после того, как поверила, что может наконец-то стать счастливой. И вот с тех пор она каждый день продолжает прибегать по утрам на Пон-Неф, жадно отыскивая глазами широкоплечую фигуру, и темные волосы, и промельк улыбки в серо-голубых глазах, а не найдя Лорана, снова и снова приостанавливается около каменной скамьи, смотрит на зеленую воду Сены (в Сене всегда зеленая вода, зимой и летом, весной и осенью, в дождь и при солнце) и думает, что настанет, обязательно настанет наконец день, когда она или дождется здесь Лорана, или все же перегнется через парапет слишком сильно, так что носки ее кроссовок оторвутся от мостовой, и Фанни потеряет равновесие, перевалится вниз… Но она не даст своему телу задержаться на спасительном выступе, а скатится с него, рухнет в темно-зеленую стынь Сены, которая сразу отнимет у нее дыхание… а потом ее рыжие волосы и бледное лицо сведут с ума раннего прохожего, к примеру, туриста-японца, который будет таращиться на нее с какого-нибудь другого моста, например, с Пон-дез-Арт или Пон-дю-Карусель, и думать, есть, мол, нечто жуткое и завораживающее в этой картине – утопленница, несомая течением…