это?
Якушкина дышала и никак не могла надышаться. Наконец-то кое-как удалось прокашляться, прохрипеться и справиться с голосом:
– Да вы толком скажите, чего вам нужно?
– Ах вон что… – протянула женщина. – Толком тебе сказать? Видно, ты в тот день много чего награбила. Тогда давай, про все рассказывай.
И снова боль, и нет воздуха, и чьи-то огромные мрачные глаза… нет, не глаза, а провалы, пустые глазницы черепа вдруг оказались прямо перед Якушкиной, а из оскала рта вырвались слова: «Ну вот и я, твоя Сме-ерть!» Потом Смерть размахнулась и костяшками пальцев больно ударила Якушкину по щеке, раз-другой…
С трудом вернулось сознание. Якушкина поняла, что теперь не сидит, а лежит, а кругом слышался какой-то странный шум. Ну, понятно, в голове у нее шумит, это само собой, а еще кто-то ходит мимо, туда-сюда, и что-то бросает на пол, и что-то шуршит…
«Они ищут! – дошло до Якушкиной в каком-то просветлении. – Они ищут это… а я даже не знаю, чего ищут! У меня этого нет! И я не знаю, куда оно девалось!»
И вдруг Якушкину осенило.
– Ой, погодите… – выдавила она. – Погодите, ради Христа! Господом Богом клянусь, ничего не брала! Может, кто другой забрал? Тот, Илларионов…
Мигом воцарилась тишина, и даже шум в ушах Якушкиной утих, и она услышала не хриплый, а нормальный женский голос:
– Кто это – Илларионов?
Тотчас кто-то схватил Якушкину за плечи и посадил, но она снова начала заваливаться, и тогда ее подперли двумя подушками с боков. Голова у нее падала, и тогда петля снова сходилась туго, но не больно, однако Якушкина понимала, что ее в любую секунду могут начать душить опять, и старалась держать голову ровно. А еще она старалась говорить как можно убедительней, чтобы ей поверили и оставили ее в покое. Потому что она говорила правду, правду, правду!
– Ну? – требовательно проговорила женщина, на сей раз снова хрипя.
Якушкину не нужно было понукать!
– Илларионов – это человек, который в том же купе ехал. Там были, значит, покойник, потом еще двое пенсионеров и он… Он появился неожиданно, его на свободное место подсадили. Начальник поезда в спешке его фамилию не записал, а я сама слышала, уже утром, когда мы к Москве подъезжали, как у него мобильник зазвенел, а он ответил: «Алло!»
– Ты что, с ума сошла? – с тихим бешенством спросила женщина. – При чем тут «алло»?! При чем тут «алло» и Илларионов? Ты нам голову морочить решила? А ну…
– Нет, нет! – панически взвизгнула Якушкина. – Не надо меня снова петлей давить! Это я со страху перепутала! Там, в купе, когда он на коленках ползал и вещи с полу подбирал, он крикнул: «Алло!», а потом еще: «Людка, я уже не дома, я уже в Москве! Некогда сейчас! Ладно, перезвоню! Ты на работе?» Ну, может, какие-то другие слова были, но я точно помню, что Людка…
– При чем тут Людка?! Фамилию ты его откуда выкопала?! Говори, ну!
Хриплый голос срывался от ярости, и Якушкина поняла, что терпение ее мучительницы на исходе. Ой, надо скорей рассказать все, что она знает, скорей рассказать! У нее больше нету сил страдать!
– Уже потом… когда он в тамбуре топтался, ждал, когда я поручни оботру, он по мобильнику своему звонил. И сказал: «Людмилу Дементьеву позовите, пожалуйста. Скажите, Илларионов спрашивает».
Тишина.
– А откуда я знаю, что ты не врешь? – спросила женщина.
– Не вру… – простонала Якушкина. – Силушки нету врать-то… Жить охота!
– Давай-ка без драм тут! – раздраженно прикрикнула женщина. – Без истерик! Как он выглядел, ты помнишь?
– Кто, Илларионов-то? – торопливо уточнила Якушкина. – Вроде помню… Не больно высокий, лет сорока или чуть побольше, волосы темные, плотный такой, с румяным лицом… Глаза… нет, про глаза не скажу, не припоминаю, может, тоже темные, а может, и нет.
– Особые приметы какие-нибудь помнишь? Нос какой, рот, форма ушей?
– Господи боже… Да на что ж мне его уши! – взвыла Якушкина чуть не в голос. – И носа не помню, вот вам святой истинный крест! Симпатичный, улыбчивый мужик, а какой у него нос да рот… Одеколон хороший, одет прилично. Курточка дубленочная… – Она напряглась, силясь вспомнить хоть что-нибудь еще, но все, память сделала все, что могла, и отказывалась работать дальше.
– Ты фамилию этого Илларионова называла милиции? – спросила женщина. – Нет? Почему?
– Да забыла я! – всхлипнула Якушкина. – Господом Богом клянусь! Напрочь забыла я тогда его фамилию! Да если б и помнила, все равно не сказала бы. Скажешь, а потом этот Илларионов узнает и вернется меня убивать за то, что я его заложила. Я просто говорила, что знать ничего не знаю, ведать не ведаю. Они и отвязались, в милиции-то меня просто так спрашивали, вскользь, не то что…
Она испуганно осеклась. Женщина хрипло усмехнулась:
– Не то что мы? Не били, не мучили? Ну да, мы ведь живем в цивилизованном государстве! Но только у нас в государстве нет программы защиты свидетелей, ты это учти, Якушкина. Не знаю, как насчет Илларионова, но если мы узнаем, что ты нам голову морочила, или если ты кому-то ляпнешь о том, что мы у тебя спрашивали…
Якушкина не знала, что такое программа защиты свидетелей, но особого ума не требовалось, чтобы понять: начнешь языком болтать – тут тебе и конец. А еще она поняла: похоже, мучители сейчас уйдут и оставят ее в покое…
От счастья она забыла о боли и страхе, которых натерпелась по их милости. Она им уже руки готова была целовать, она…
Якушкина безудержно зарыдала, что-то невнятно твердя и причитая, сама себя не слыша из-за шума в ушах. И не помнила она, сколько времени плакала, как вдруг ощутила странную тишину вокруг.
Умолкла, прислушалась… И вдруг догадалась: они ушли.
Ушли!
Они и в самом деле ушли, причем очень стремительно, и в то время, когда Якушкина это осознала, были уже далеко. Торопливо шли по пустынной, завьюженной Ковалихе (на самом-то деле им нужно было в другую сторону, однако они на всякий случай путали следы, сбивали с толку возможную, а вернее, воображаемую слежку и намеревались добраться до дома кружным путем), и между ними происходил такой диалог:
– Как ты думаешь, она в милицию заявит?
– Нет, побоится. Думаю, что побоится.
– А если…
– Ну что «если»? На нас еще выйти надо, еще доказать, что мы – это мы! Меня другое волнует. Правду ли она сказала насчет этого Илларионова?
– А. В. Ил… Значит, не Илюшин, не Ильин какой-нибудь, а Илларионов. Фамилия известна, инициалы известны!
– И примерный портрет. Завтра же в адресный стол, да?
– Конечно. Вряд ли у нас в городе много Илларионовых А.В.!
– А вдруг он москвич? Москву обшаривать никаких жизней не хватит!
– Нет, он не москвич. Ты что, не помнишь? Когда ему эта самая Людмила позвонила, он ответил: «Я уже не дома, я уже в Москве!» Значит, его дом не в Москве. А где еще, как не здесь, в Нижнем? Кстати, эту барышню тоже надо будет по справке поискать. Людмила Дементьева. Жаль, не знаем ни отчества ее, ни возраста, ну да ладно, как-нибудь.
– А зачем она тебе?
– Мало ли зачем! Вдруг там какая-нибудь неземная любовь? Вдруг нам придется на Илларионова как-то давить? Никогда не знаешь, что может пригодиться, поэтому ничем нельзя пренебрегать.
– Слушай… а если все впустую? Если это вовсе не у Илларионова? А мы будем зря…
– Зря? Может, и зря… А что, есть другие варианты, другие предложения? Ты что, не понимаешь, нам ничего сейчас не остается, только надеяться, верить… Иначе мы с ума сойдем. Или ты хочешь все бросить? Просто сидеть и вздыхать о, так сказать, несбывшемся? Тогда извини, я все сделаю сама. А ты можешь… вон там стоянка такси. Чао, бамбино!
– Нет, ты что? Ты куда? Я с тобой! Я без тебя не хочу! Я с тобой!
Роман не удивился, когда спустя два дня после той сцены в Лувре, утром, выглянув из окна, увидел внизу, на углу, уже знакомую ему золотистую «Ауди» – на сей раз, правда, с поднятым верхом. Пожалуй, удивляться следовало тому, что машина не появилась раньше!
Он этого ждал, надеялся на это. Самое трудное было – не подавать Фанни виду, что ждет. Она что-то чувствовала, конечно, с ее-то невероятной интуицией, обостренной любовью… Роман уже знал, на собственном опыте не раз убеждался, что влюбленная женщина на многое способна, а потому в глубине души побаивался Фанни и всячески старался заморочить ей голову нежностью и успокоить сверхбурным сексом. До чего, до чего, а до занятий сексом у него всегда была охота. Ну а когда он чувствовал, что устал, а Фанни нужно еще (ох, и неуемная же она, с ее поджарым, сухим телом и острыми грудями!), прибегал к проверенному средству: воображал другое лицо, другое тело – и все шло, как надо. Впрочем, надо отдать ему должное: об этой блондинке из Лувра, о Катрин, он даже не думал, когда был с Фанни. Не сомневался, что время Катрин скоро придет, а потому сейчас не стоит тратить на нее воображение. Вдруг в реальности она окажется хуже, чем он ее навоображает? Это может помешать потом… А с Катрин ему ничто не должно помешать, с ней он должен быть на такой высоте, которая Фанни и не снилась!
Роман был уверен, что Катрин рано или поздно появится, и все же тревожился, не признаваясь даже себе самому: а вдруг что-то сорвется? И вот теперь он испытывал блаженное ощущение покоя и возбуждения одновременно и сладострастно тянул время, понимая, что Катрин внизу ждет и что ее терпение уже на исходе…
Ну что ж, женское терпение отнюдь не беспредельно, особенно терпение таких избалованных, пушистеньких курочек, а потому Роман больше не стал тянуть – оделся и спустился вниз. Перед тем как захлопнуть дверь, он окинул взглядом просторную столовую квартиры Фанни, из которой одна из четырех дверей вела в спальню, и улыбнулся. Это была прощальная улыбка. Что-то подсказывало ему, что он больше не вернется в эти стены.
Роман вытащил из кармана мобильный телефон – тоже подарок Фанни – и положил на мраморный столик под зеркалом. Она ведь будет названивать, а ему это на фиг не нужно. С кем надо, он и так свяжется, а Фанни увидит телефон – и поймет, что Роман не хочет больше никаких напоминаний ни о ней, ни об их связи. Если же дело не выгорит и придется вернуться – ну что ж, забыл телефон да и забыл, с кем не бывает!