– Собственно, я хотел спросить про собачку, – сказал Носиков, помолчав и подумав.
– И вот, – продолжал Георгий, не слыша вопроса, – освободив себя от пустых рассуждений о вероятностях, сосредоточимся на том, что кажется более интересным. Посмотрим на вашу шифровальную таблицу, удачно записанную в виде строчки, которая в некотором смысле соединена концами, то есть, по сути – замкнута в круг. Глядя на эту картинку, мы видим, что процесс шифрования слова состоит в его, условно говоря, сдвиге. То есть каждая буква слова как бы сдвигается влево по строке. Или, если за строкой видеть тот круг, которым она, по сути, является, мы можем говорить не о сдвиге, а о повороте.
– Вообще-то строк будет несколько, – уточнил Жуков, – и они не замыкаются в один круг.
– Это все равно. Поворот одного круга, или поворот нескольких – не имеет значения, – отмахнулся Георгий. – Но что интересно, – снова повернулся он к Носикову, – есть поворот влево, но есть и поворот вправо. И в вашей фамилии при левом повороте прорисовывается слово «зима», а при правом – «лето». Поворот к зиме, поворот к лету, это не выглядит простой случайностью.
– А что же это, если не случайность? – спросил Жуков.
– Я немного ошибся, определяя значение слова «ярко», – сказал Георгий. – Иногда ярким становится то, что имеет смысл или видимость смысла. А видимость смысла возникает, когда слово не только само по себе имеет значение, но и каким-то образом связано с другими словами. Поэтому «зима» и «лето» кажутся нам более яркими, чем какие-нибудь «падь» и «рать», если бы они были на этом месте. И больше шансов, что именно они произрастут новой травой в поле произрастания смыслов. И мы можем видеть в них свидетельство – малое, но свидетельство – наличия какого-то особенного смысла, заложенного в саму эту таблицу – или нет, скорее не заложенного, но каким-то образом возникшего во взаимном сцеплении. И тогда за поворотом шестеренок слов может следовать поворот шестеренок смыслов, за поворотом смыслов – поворот колеса вещей и событий.
– Не понимаю этого вообще, а последнего не понимаю в особенности, – сказал Жуков.
– Можно и не понимать, достаточно допустить возможность, – сказал Георгий.
P.S. «Повернувший слова поворачивает смыслы, повернувший смыслы меняет порядок вещей», – думал Носиков, возвращаясь к моменту, и наполнялся чувством собственной важности.
P.P.S. Проснувшись утром следующего дня, Носиков вспомнил, что пил накануне кофе из маленьких чашек. Но это не значит, что он не мог бы вместо этого вспомнить, что пил вино из бокалов, или водку, или пиво на мосту через канал Грибоедова.
64
Трое сидели за круглым столиком и пили кофе из маленьких чашек.
Это было продолжение беседы, и кто-то пил третью чашку, а кто-то – четвертую.
Одной маленькой чашки кофе недостаточно для долгого разговора – она либо закончится прежде времени, либо остынет.
– Некоторые слова можно вращать в зимнюю и летнюю сторону бескорыстно, – говорил Георгий, – просто следя за тем, что получится. Так, слово «человек», повернутое в зиму, будет «цуремух», а в летнюю сторону – «донирот». Из слова «заспинник» – при одном повороте получится «бумхаззат», при другом – «нитголлох».
– А что такое «заспинник»? – спросил Носиков.
– Тот, кто за спиной фронтмена ловит его движения и следует им. Не в прямом, разумеется, смысле.
– А кто такой фронтмен? – спросил Носиков. – Заспинник у меня даже где-то есть в пассивной памяти, а фронтмена нет.
– Логичнее было бы наоборот, – заметил Георгий. – Фронтмен – в переводе с какого-то иностранного – это «человек, который впереди», что естественно. При повороте в левую сторону, то есть в зимнюю – будет «шнабмиб».
– Что-то непохоже, – засомневался Жуков.
– В зимнюю сторону два поворота, – сказал Георгий, – разве кто-нибудь говорил, что поворот может быть только однократный?
– Я имею в виду, что в слове «шнабмиб» на одну букву меньше, чем следует, – сказал Жуков.
– Шнаб-мриб, – раздельно произнес Георгий, – но букву «Эр» я не выговариваю.
P. S. Есть люди, которые не выговаривают букву «Эр».
Некоторые люди не выговаривают и другие буквы, но тех, которые не выговаривает букву «Эр», гораздо больше.
Букву «Эр» не выговаривают целые народы, например, – китайцы.
А другие (англичане, французы) выговаривают, но как-то неправильно, плохо.
Не исключена возможность того, что среди общего числа живущих в мире людей число выговаривающих окажется меньше числа невыговаривающих.
И это число (вспомним о невыговаривающих китайцах) со временем может и вовсе сойти на нет. Как ни печально, но дело идет к этому.
65
Трое пили пиво на мосту через канал Грибоедова.
– Я применил этот шифр к своей фамилии, – говорил Носиков, – и из первых четырех букв получилось слово «лето». А с другой стороны я обнаружил слово «зима». – Он отпил из своей бутылки и вдруг, в упор посмотрев на Георгия, спросил: – Почему вы сказали, что я убил собачку?
– Некоторые вещи должны быть сказаны, – сказал Георгий. Он поднес к губам свою бутылку и, допив пиво, которое там оставалось, поставил ее на мост у решетки, после чего продолжил: – Маленькая собачка у маленькой девочки в сумочке, в темноте, когда ее никто не видит, знаем ли мы, жива она или мертва? Вопрос не так уж прост, потому что на самом деле оба варианта там, в темноте, существуют одновременно и равноправно, как установил один знаменитый физик.
– У маленькой девочки? Почему же у маленькой? – удивился Носиков.
– Если вы видите на ее месте что-то другое – что ж, ваше право. Но вы хотели о собачке. Спрятанная в сумочке, она ни жива, ни мертва, но возникаете вы с вопросом «Ее еще не убили?», и эти слова нарушают равновесие в пользу одного конкретного варианта. Сказанное вслух имеет обыкновение материализовываться. Собачка мертва.
– Ну, – возразил Носиков, – я ведь, собственно говоря, не сказал «убили», а сказал «не убили», то есть совсем наоборот.
– Здесь другая логика. Произнесено слово «убили», оно прозвучало, оно выпущено наружу, а остальное не имеет значения.
– Есть все же разница, – сказал Носиков, – между мертвой собакой и собачьим чучелом, которое там оказалось.
– А там, в темноте, в непроявленном виде существуют все варианты: живая собака, мертвая собака, чучело собаки, другое чучело собаки (с раскрытой, к примеру, пастью), собака, разрезанная на кусочки, или, может быть, вообще не собака, а крыса, хорек или кенгуру.
– Не, знаю, – вслух задумался Носиков, – это сумочка такая необыкновенная, или девочка. И я сам тоже, наверное, какой-то не такой.
– Сумочка? – переспросил Георгий и принял в руку бутылку пива, которую протягивал ему Жуков. – Не одна только сумочка, а весь, можно сказать, мир в тех его частях, которые мы не видим. Там, в тех местах, к которым мы, так сказать, стоим, повернувшись спиной, в непроявленном или отчасти проявленном виде существуют разные варианты событий – можно было б сказать «все варианты», если бы мы понимали, что говорим, когда говорим «все». Там наш этот вот разговор мы, может быть, ведем за стаканом водки, бокалом вина или чашкой кофе.
– Наш разговор мы ведем у себя за спиной, – проговорил Носиков.
– Вот поймал на слове, – засмеялся Жуков.
– Что за спиной, это не в буквальном, разумеется, смысле, – уточнил Георгий, передавая бутылку Носикову.
– Ничего, – сказал Носиков, – я могу это себе представить. Но те люди, которые у нас за спиной ведут наш разговор за нашей чашкой кофе или рюмкой водки, – можем ли мы считать, что это мы сами?
– Почему нет? Один разговор мы ведем за чашкой кофе, другой за стаканом вина, третий за рюмкой водки, но ярким – тем, что остается, в итоге, виден снаружи и изнутри, будет только один.
– Тот, в котором мы пьем сейчас пиво, – сказал Жуков.
– Но кое-что из того, что мы сказали друг другу за чашкой кофе, может остаться в наших головах как личная, случайно пришедшая, мысль, – сказал Георгий.
– Нет, все же я не могу такого представить, – сказал Носиков.
– Почему нет, – возразил Георгий, – представьте себе что-нибудь простое и понятное, например – яблоко.
– Представил. – Носиков закрыл глаза.
– Какого цвета это яблоко?
– Красное в полоску.
– Но если бы я попросил вас представить зеленое яблоко, вы смогли бы представить и зеленое, разве нет?
– Смог бы.
– Значит, в каком-то вашем темном уголке присутствуют разные образы яблока – или материал для этих образов. Из которых ярким, высвеченным становится только один, потому что одновременно два в одном образе вы представить не в состоянии, тем более не в состоянии представить яблоко как таковое, без конкретных черт – красного или зеленого цвета этого яблока – именно этого – его полосок, пятнышек. Так же точно вы не можете осознать себя (в настоящий момент времени или в прошлом – без разницы) ведущим беседу с чашкой кофе в руке и с бокалом вина одновременно – картинка может быть либо одна, либо другая.
– То яблоко, которое я представил, стало зеленым, – сказал Носиков, продолжая держать глаза закрытыми.
– Но представить его зеленым и красным одновременно вы не можете. Так же, как не можете, обернувшись, разглядеть в клубящемся за вашей спиной облаке возможностей, где могут оказаться (а значит, в непроявленном виде присутствуют) ваши знакомые Иванов и Петров, и незнакомый Сидоров, и продавщица, у которой вы покупаете хлеб в магазине, и (со значительно меньшей вероятностью) губернатор города с приближенными, но не Гай Юлий Цезарь и не Лев Толстой (хотя, кто знает, кто знает), – не можете разглядеть там в одном лице сразу двоих, а лишь кого-нибудь одного. Разница с яблоком в том, что проявившийся перед вами Иванов так легко не уступит свое место Петрову, хотя, впрочем, ничего категорически невозможного в этом нет.
Носиков отпил из бутылки и, повернув голову, посмотрел в дальний конец моста. Там из-за фигуры льва показался высокий блондин Петров, приветственно поднимая руку, а вместе с ним еще несколько блондинов приравненной национальности.