Во-вторых, в одном фрейме, представляющем образ рассматриваемого предмета, признаки этого предмета даются в комплекте: воспринимаемые зрительно вместе с другими, хотя бы и недоступными непосредственно взгляду.
И действительно, мы видим не только цвет и форму. Видим предмет в целом. Не будет ошибкой сказать, что мы видим (именно видим) шероховатость древесной коры, скользкость рыбьей чешуи, черную тяжесть чугунной гири.
И наконец, во фрейме-образе признаки, существующие у реального предмета, могут соседствовать с признаками, не имеющими соответствия в реальности (случайно выбранными из памяти), и это до известных пределов может считаться нормальным.
Чрезмерным проявлением этой особенности (устройство механизма особенно наглядно проявляется в его неисправностях) являются случаи синестезии (когда звуки видимы, а краски слышны: «А – черный, белый – О, И – красный, У – зеленый»).
В качестве еще одного примера (в неисправности проявляется устройство механизма) можно привести аномалию зрительного восприятия, когда человек определяет видимый им предмет только по одной его половине (правой или левой).
Если человеку, имеющему этот дефект зрения, показать такую картинку, на которой, скажем, изображено химерическое существо, у которого хвост от рыбы, а голова и передние лапы – от зайца, то этот человек увидит только рыбу, определяя ее по хвосту, который расположен в левой части рисунка. При этом видимый образ рыбьей головы берется из запасников памяти, больше неоткуда.
Вернемся к основной теме нашего разговора. Мы согласились (временно) с тем, что сновидений не существует. С возможной наглядностью представили это. Добросовестно постояли на этой точке зрения. Кажется, на ней можно стоять. «Нет сновидений, есть только воспоминания» – всё так.
Но постояли немного, и хватит. Все же я сплю, вижу сны, и за этим «вижу» – не пестрые картинки и разговоры, а своя подлинность ощущений, почти что телесная, которая не поколеблется от сколь угодно искусно – искусственно – сформулированных логических выводов. Однако нам уже не чужда и альтернативная точка зрения, поэтому признаем и заутренним процессом воспоминания свою долю творческой активности, долю участия в формировании образов сновидений.
Привлекая фреймовую теорию, мы можем сказать, что предварительная фреймовая структура – каркас с пустыми ячейками – может строиться во время сна (возможно, за доли секунды – пока падающее полотенце касается шеи), а заполняться конкретным содержанием уже по пробуждении, развертываясь во времени, после чего никакого парадокса, связанного с вроде бы слишком короткой длительностью сна, не возникает. И такой порядок, кстати, никак не затрагивает содержательной стороны сновидения, не является препятствием для тех, которые истолковывают его по Фрейду или по любимому соннику.
Обратимся опять к нашим непосредственным ощущениям. Если заснуть, по примеру греческого мудреца, потом проснуться и, не перейдя еще в окончательно бодрственное состояние, начать вспоминать сны, легко обнаружится некая особенность этого процесса воспоминания по сравнению с тем, как мы, бодрствуя, вспоминаем действительно происшедшие события. А именно: вспоминая действительное, мы, как правило, имеем представление об общем характере вспоминаемого – что-то помним там, что-то нет, но в общих чертах представляем чего ожидать… Когда же вспоминаются сны, мы можем наблюдать, как целые их содержательные фрагменты, о которых – до того – не имели ни малейшего представления, неожиданно вплывают в память. И вспоминаемый сон предстает гораздо более обширным, чем казалось вначале, когда первый пробудившийся взгляд охватывал одну-две пройденные комнаты, а там, в нашем метафорически построенном доме, оказывается целая их анфилада или даже лабиринт. И наши чувства, кажется, совсем не протестуют, если сказать вдруг, что лабиринт этот, может быть, только сейчас – только при первом послесонном воспоминании – проходится впервые.
Но признавая за памятью право на самостоятельность, творческую активность, способность строить узоры из внутреннего материала, подумаем, все ли так очевидно происходит, когда не сон вспоминаем, а действительно происшедшее? Ведь оно, вспоминаемое, хотя и причислено вроде к реальности, однако подобно сну может быть защищено невозможностью сравнить образ с оригиналом.
Один маленький мальчик был в гостях на свадьбе. Он видел, как жених и невеста надевают друг другу обручальные кольца. Он узнал, что люди, если они муж и жена, обязательно носят кольца на безымянном пальце правой руки. У мамы мальчика было тонкое кольцо с узором, а у отца – широкое, гладкое.
Родителей, впрочем, не было рядом, а когда мальчик их увидел (и не сразу когда увидел, атолько через несколько дней, когда обратил внимание), оказалось, что они не носят колец, и никогда не носили. Но в течение какого-то времени (эти самые несколько дней) он ясно представлял себе их руки с кольцами, можно сказать – помнил их, и даже не помнил, а практически видел.
Значит, и память о действительном склонна восстанавливать события прошлого из подручного материала и нуждается в корректирующей обратной связи. Ведь так же, как и с вспоминанием сна, необратимо отделен момент, когда происходили события, от момента, когда мы их вспоминаем.
А если обратной связи нет? А если корректирующая связь не корректирует, а уводит в сторону?
Один психоаналитик долго лечил одну даму. Углубляясь, как это принято в психоанализе, в ее прошлое до самого раннего детства. С целью превратить ее чрезмерные страдания в обычные житейские – так, примерно сказать, говорил Зигмунд Фрейд, основатель учения.
И в этом-то раннем детстве, а в общем-то, может быть, и не слишком раннем, обнаружился некий двоюродный дядя, который относился к упомянутой даме, в ту пору еще девочке-племяннице, с этаким особенно нежным вниманием. По разному баловал ее, а в заключение имел место эпизод совращения – инцеста, к описанию которого во всех подробностях и подвел свою пациентку психоаналитик.
Этот выведенный наружу эпизод и был, разумеется, причиной недуга – случай, в сущности, довольно банальный, таких историй можно много найти в популярных газетах. Иногда и статистику приводят с какими-то очень впечатляющими цифрами.
Таким образом, лечащий аналитик мог считать свою задачу выполненной, но оказалось вдруг, что упомянутого дяди совсем не было. То есть, что был дядя, но жил в другом городе – далеко, чуть ли не в Австралии, откуда он только поздравления мог иногда присылать по случаю дней рождений и праздников, а значит, имел полное алиби.
Что ж, наряду с приверженцами методики, есть и критики, которые рады уличить лечащего психоаналитика в недобросовестности, ставя на вид случаи, когда вспоминаемые пациентами критические эпизоды их жизни не имели места в реальности, а являлись фантазиями, спровоцированными в процессе лечения. Да и сам Зигмунд Фрейд, писавший о подобных совращениях, пришел все же к выводу, что не все рассказы пациенток можно принимать за буквальную правду. Но ведь все-таки заявил однажды, сказал, написал, и теперь уже не вырубить топором, потому что именно чем-то таким он, Зигмунд Фрейд, оказался любезен народу.
Итак, хоть наш специалист, лечащий аналитик, и достиг вроде бы своей цели, результативность его метода можно оспорить, что, в сущности, опять же не имеет значения, поскольку не о психоанализе главная речь, а о свойствах памяти. В данном случае – о том, что если некто авторитетный надоумит (а тут ведь и большее, чем авторитет, – тут связь душ почти что интимная, которая склонна возникать между доктором и пациентом), если даст понять, если подведет слово за слово вплотную и так далее, то вполне можно будет вспомнить то, чего не было, и даже подробности будут подсказаны услужливой памятью. И получить, кстати, облегчение, как уже говорилось.
Кстати, не так уж и важно – действительно ли вспоминание критического эпизода биографии, с осмыслением его или, может быть, повторным переживанием служит к исцелению. Или же просто в совместных беседах врача и пациента (для которого, болящего, иметь возможность поговорить, чтобы выслушали, – уже благо) – в совместных беседах этих рождается некая история, продукт совместного творчества, в которой содержится объяснение причин, и оправдание поступков, и всё как бы находит свои места, и разорванное жизнью сшивается заново – как-нибудь, с криво вставленной заплаткой, но и то хорошо.
И на что ж опереться человеку в своей памяти после всего такого, особенно когда он остается один на один с собой или с миром (без свидетелей и свидетельств) и тогда можно усомниться не только в своем личном и внутреннем, но и в чем-то большем.
А если не самому усомниться, то можно представить себе, что есть кто-то другой усомнившийся. Не столь оригинальный, как упомянутый в первых строках, но тоже философ. Утверждающий, что жизнь наша – сон, а реальность мира – только второй круг иллюзий.
79
Я изменил свою фамилию еще до встречи с учителем. Мне повезло, что нашелся реальный венгр Сегё с буквой «Ё» на конце. Без этого остальное было бы бесполезно, как объяснил учитель.
Это был правильный ход, но следовало пойти дальше.
Сперва я назвался Афанасием. Имя пришло не случайно. Я посмотрел в зеркало и сразу понял, что именно Афанасий. На мне была накладная борода и косматый парик, полученные от учителя, и соответствующая образу одежда. Так было надо.
– Афанасий, – сказал я ему, придя на следующий день.
Он оглядел меня с головы до ног – сверху вниз и потом обратно, словно в чем-то сомневаясь, но кивнул и дал следующее задание.
Жизнь – театр. Я должен был устроить представление у мусорного бака для одного зрителя.
Не до конца пустую коробку от «Каберне» и открытую банку рыбных консервов я заранее положил в бак, упрятав в чистые полиэтиленовые пакеты.
Я доставал это из бака, якобы роясь в нем, на глазах у него, моего фронтмена – шнабмриба, шнабмиба – теперь мне знакомо было это слово, и самого шнабмиба я уже встречал – во сне, и даже в реальности – сидел с ним в кафе за одним столиком, боясь поверить случаю, – и протянуты были между нами какие-то липкие нити. И он уже подошел к своему окну на втором этаже – не мог не подойти, и смотрел на меня, я это чувствовал.