пограничном селе задержали немцы, отобрали деньги, на оставшиеся нанял человека, который переправил его через реку Сан на лодке. Три года лагерей.
Дело Сольника
В ряде дел так прямо и писали – «член распущенной польской компартии». Относившийся к этой категории польских граждан Семен Сольник, 1914 года рождения, сын торговца, сапожник из города Сташев, не раз арестовывался за коммунистическую пропаганду, а в мае 1936 года за выступления на митингах в Кракове был осужден к пяти годам тюрьмы. Он поведал следователю, что был выпущен администрацией тарновской тюрьмы в числе пятидесяти других политзаключенных при подходе немцев. Спустя несколько дней оккупанты начали вновь арестовывать выпущенных из тюрьмы коммунистов, и Сольник решил, не дожидаясь повторного ареста, бежать в СССР. 15 октября 1939 года был задержан при переходе границы, куда его привел за плату один из жителей расположенной неподалеку деревни. На советской стороне он и другие беженцы целый час ждали пограничников, так как не знали, как пройти в комендатуру.
– Следствию известно, что вы перешли границу по заданию иностранной разведки, от которой имеете поручение шпионского характера. Требую признания!
– Я никакой иностранной разведки не знаю.
– Требую правдивых показаний!
Сольник всячески старался показать следователю, что он «свой». На допросе 17 мая 1940 года в днепропетровской тюрьме рассказывал, как занимался в профсоюзном кружке, где «понял всю несправедливость капиталистического строя». Демонстрировал владение марксистской премудростью, решив объяснить следователю разницу между коммунистами и социал-демократами, обвинив тех в «социал-фашизме»[6].
В конце концов, он решил, что растопил лед в сердце следователя. Вряд ли бы иначе тот стал у него интересоваться, кто может подтвердить его слова. Семен назвал два имени – Кракус Леон и Фолькенфлик Регина. Оба работали с ним в краковском подпольном комитете комсомола, а теперь они, с гордостью сообщил Сольник, сотрудники НКВД во Львове. Семен случайно встретил Регину, оказавшуюся надзирательницей в львовской тюрьме, и та пообещала, что его скоро выпустят, мол, коммунистов долго не держат. «А когда именно?» – робко поинтересовался он. И услышал в ответ: «Я не прокурор».
Она и в самом деле не была прокурором. Следователь не поленился и 20 мая 1940 года направил запрос из Днепропетровска во Львов. Но не с целью помочь подследственному – видно, рассчитывал разоблачить организованную группу врагов. Из Львова 18 июня поступил ответ за подписью двух лейтенантов госбезопасности – старшего и младшего (соответствовало воинским званиям майор и старший лейтенант) относительно названных Сольником свидетелей. «Компрматериалами на них не располагаем», – говорилось в нем. Оказалось, Регина Фолькенфлик всего лишь несколько месяцев (октябрь 1939 года – февраль 1940 года) работала надзирателем и одновременно заведующей прачечной в тюрьме номер 1 г. Львова, где и сопровождала Кракуса на допрос. «В настоящее время, – сообщалось в ответе на запрос, – трудится в пошивочной мастерской». Леон Кракус ни в каком НКВД не служил, а трудился гравером на печатной фабрике. Обоих допросили, те подтвердили, что знали Кракуса по подпольной работе в краковском комсомоле. На приговор ОСО, вынесенный 10 февраля 1940 года, это никак не повлияло – обычные три года лагерей.
Глава 2«Почетный член юденрата»
21 июня 1941 года, суббота. «В шаббат около Замка[7] гуляли многие еврейские семьи, это было место отдыха для тех, кто не ездил на курорты, – вспоминал годы спустя Исаак Фельдер, один из немногих выживших узников гетто в Перемышле. – Впереди слева был теннисный корт, во время советской оккупации демонтированный, потому что советская власть считала теннис капиталистическим видом спорта. Моя семья была там, слушая прекрасную игру советского армейского оркестра. Люди пели и танцевали до позднего вечера – это был счастливый день. Той ночью фашисты начали обстрел нашей стороны Перемышля. Это было совершенно неожиданно – люди на улице говорили, что на вокзале что-то взорвалось, думали, это просто несчастный случай».
«Еврейский квартал»
Эти воспоминания я обнаружил в Сети, в «Блоге еврейского Перемышля», созданном американцем Дэвидом Семмелем, дабы потомки могли поделиться друг с другом сведениями о родине своих отцов и дедов[8]. Иногда эти сведения возникали буквально из ниоткуда.
В мае 2020 года – самое начало пандемии – у Сильвии Эспиноса-Шрок из Майами дошли руки до того, чтобы прибраться в своей детской спальне. Там она наткнулась на картонную коробку с черно-белыми фотографиями, которую за 5 долларов зачем-то купила у уличного торговца в Нью-Йорке, еще учась в колледже, в 1990 году. На этот раз Сильвия решила рассмотреть фото повнимательнее и на одном из них обнаружила написанное от руки имя «Иоахим Геттер». Погуглив, она нашла схожее фото в «Блоге еврейского Перемышля» и написала Дэвиду Семмелю: «Я думаю, у меня есть кое-что принадлежащее вашей семье». Дэвид был ошеломлен, впервые увидев фотографии своей матери в подростковом возрасте, и еще тети Хаи и дяди Иоахима, убитых в Аушвице.
На одной из страниц блога – фото Исаака Фельдера, стоящего рядом с родителями, сестрой и братом (все они через год погибнут) у ворот в городской парк, окружавший Замок. У тех самых, на которых спустя несколько дней будет размещена табличка: «Вход евреям и собакам запрещен». «От ворот узкая тропинка вела к самой высокой вершине долины, холму Татар, названному так потому, что в Средние века Перемышль подвергся нападению войск Чингисхана», – вспоминает 70 лет спустя Исаак Фельдер на страницах блога.
Во время нападения на Перемышль гитлеровских войск вела дневник его ровесница Рения Шпигель. Она отдала дневник своему возлюбленному незадолго до того, как была убита. После окончания войны тот разыскал в Нью-Йорке мать и младшую сестру Рении, которым удалось выжить, выдав себя за полек, и передал им ее записи. Рения жила в Перемышле у бабушки и разделила судьбу оставшихся в городе евреев, не сумевших эвакуироваться (какая такая эвакуация в неразберихе первых трех дней войны!).
В гетто
«Сегодня я хочу поговорить с тобой, как пока еще свободный человек, – писала, обращаясь к своему дневнику, 16-летняя Рения Шпигель. – Сегодня я как все… Завтра я должна буду начать носить белую нарукавную повязку. Для тебя я всегда остаюсь той же самой Ренией, другом, но для других я буду неполноценной. Я стану кем-то, кто носит белую повязку с синей звездой, я буду «юде».
Началось все с того, что повсюду появились плакаты, описывающие евреев как микробов и вшей. Евреям запретили ходить по тротуарам, отныне они могли перемещаться по городу, идя по краю дороги. Не было и речи о том, чтобы они заходили, скажем, в кинотеатры. «Во избежание антисанитарии» им запретили делать покупки на рынке с восьми утра до шести вечера, а в другое время там просто не было продуктов питания. За посещение рынка в запрещенные часы жестоко избивали.
«Украдкой и неуверенно крадусь по улицам. У меня на шинели повязка. Группа оборванцев кричит мне: «Еврейка, еврейка!» …Я уже не хорошо одетая молодая женщина, не человек с университетским образованием, вообще не человек. <…> Я просто еврейская девушка, в которую можно безнаказанно плевать и бросать камни». Это из другого дневника, автор которого Александра Мандель в 1946 году передала его в Еврейскую историческую комиссию в Кракове (ныне хранится в Еврейском историческом институте в Варшаве). Александра пережила войну под чужим именем – как она пишет, по «арийским бумагам».
Поздней осенью район Гарбар, с запада, севера и востока граничивший с излучиной реки Сан, а с юга – с железной дорогой, стал «еврейским кварталом». Туда должны были переехать евреи, жившие в других частях города, все 17 тысяч человек. Потом еще свезли 5 тысяч евреев из близлежащих городков и местечек. Все чердаки, все подвалы были забиты людьми.
«Уже пять дней к гетто съезжаются телеги с мебелью, – пишет Александра Мандель. – Люди с нарукавными повязками тянут свои вещи. Они еще не знают, что это начало самого страшного, поэтому хотят принести все: мебель и посуду, стекло и вазы. Более обеспеченные используют грузовики. Бедняки приносят свои вещи на руках; потные люди возят свои вещи на тачках и разных телегах». Временно остаться в своих квартирах разрешили лишь членам городского юденрата, главой которого стал доктор права Игнатий Дулдиг.
Юденрат пытался облегчить жизнь в гетто, особенно пожилым людям, организовать хоть какую-то медицинскую помощь. Открылась бесплатная столовая для бедных, в которой работала Александра. «Здесь мы даем им черный кофе и 8 декаграммов хлеба. Нас 30 женщин, работающих здесь в две смены. Все интеллектуалки. Работа очень тяжелая. Приходится чистить несколько кубометров картошки, месить лапшу из нескольких сотен килограммов муки, мыть полы, таскать тяжелые кадки, чистить закопченные трубы и бегать из кухни к окну раздачи… Я ненавижу эту работу. Никогда в жизни я не занималась физическим трудом. Пар густой и влажный, вонючее облако запахов нищей кухни оседает на моих волосах, на всех нитях моего платья».
«Когда пришли немцы, получить работу значило все, если ты еврей, – вспоминала Ариана, сестра Рении Шпигель. – Пусть эта работа была грязной, неприятной или гораздо ниже твоего уровня образования, это не имело значения. Любое занятие, доказывавшее, что ты способен оказать поддержку военным действиям, могло спасти жизнь».
Из мужчин помоложе была сформирована трудовая колонна для работы на вермахт. Первоначально в нее входило пятьсот мужчин, со временем она выросла почти впятеро. Члены колонны работали в портновских, сапожных, столярных, слесарных и жестяных мастерских гетто, на перезарядке боеприпасов, обслуживании санитарных поездов, ежедневно возвращавшихся с Восточного фронта с ранеными, на различных строительных и дорожных работах. Перемышль был важным железнодорожным узлом «Остбан» – Восточной железной дороги, и, главное, здесь стандартная европейская колея менялась на российскую ширококолейку.