твами Холокоста. К жертвам Холокоста относили тех, кто погиб или прошел и выжил в гетто, в лагерях смерти. А эти – ну как бы отделались легким испугом. Поэтому их истории всегда были не к месту. Рассказы о них – всегда не вовремя. И тогда – как можно было в условиях противостояния с фашизмом разоблачать преступления сталинского режима. И потом тоже – им не нашлось места в коллективной памяти, или почти не нашлось. Эти истории такие, что ли, «перпендикулярные», никуда не вписываются. «За что мне эта злая, нелепая стезя – не то чтобы не знаю, – рассказывать нельзя».
Между тем люди, бежавшие от Гитлера и прошедшие сталинские лагеря и депортации, – тоже жертвы Холокоста, кабы не он, их жизнь была бы совсем иной. Конечно, их испытания несравнимы с теми, что испытали узники гитлеровских гетто. На территории, отошедшей к СССР, аресты и ссылки еврейского населения никак не были связаны с их национальной принадлежностью, так что любые сравнения с ситуацией по ту сторону границы просто неуместны. Но тогда люди переживали происходящее с ними как полнейшую катастрофу, крушение жизни.
Глава 5«Иван, нам не верят…»
«Через реку мост. Он нейтральный, на одном его конце наш часовой, на другом – немецкий. Перебежчиков, шпионов и диверсантов все больше и больше». Это я процитировал рукопись пограничника Ивана Кривоногова. Того, кто последним вышел из дота на реке Сан и кто после трех с половиной лет плена организовал вместе с летчиком Михаилом Девятаевым знаменитый побег узников концлагеря с острова Узедом. История угона бомбардировщика из-под носа фашистов хорошо известна, о ней написан добрый десяток книг, Сеть буквально заполонена подробностями подвига, пару лет назад на экраны страны вышел блокбастер. И все же, как мне кажется, кое-что все еще остается недосказанным, особенно о том, что случилось с участниками перелета после побега из плена. Во всяком случае, по прочтении общедоступных материалов у меня накопились вопросы, для прояснения которых я начал читать и сопоставлять многочисленные свидетельства. Пришлось даже отправиться в Нижегородский областной архив, куда в год 20-летия Победы Иван Кривоногов передал документы, фото и переписку с Михаилом Девятаевым[14]. Вынесенные в заголовок главы слова обращены к нему Девятаевым в 1957 году, и речь в них идет о пребывании в плену и побеге оттуда: «Да, Иван, нам не верят…»
Им долго не верили, советская власть не желала слушать их рассказы о перенесенном ужасе и избавлении от него. «У нас нет пленных, только предатели» – это приписываемое Сталину высказывание отражало отношение к таким, как они, со стороны советской власти. Но она недопонимала, с кем имеет дело. «Нас могут заставить молчать только снятием головы с плеч» – вот еще цитата из того же письма Михаила Девятаева.
Свидетельства узников концлагеря на острове Узедом схожи с теми, что остались от немногих выживших в лагерях смерти. По словам одного из них – Примо Леви, одна и та же мысль преследовала жертв Холокоста в их ночных одинаковых снах – они возвращаются и рассказывают кому-то из близких о перенесенных страданиях, а собеседник не слушает или поворачивается спиной и уходит. Герой Собибора Александр Печерский, изучению жизни и подвигу которого я посвятил много времени, всю жизнь помнил трое суток по пути в лагерь смерти в товарном вагоне из Минска, где можно было только стоять, вплотную прижавшись друг к другу. Столько же и в таком же вагоне везли из Заксенхаузена на остров Узедом Михаила Девятаева, его товарищи по несчастью также умирали от удушья.
По данным Генштаба Вооруженных сил РФ, в плен попало 4,5 млн человек, две трети из которых не вернулись. Трагедия советских военнопленных по масштабу сравнима с Холокостом.
А что потом? «Были ли вы или ваши родственники на оккупированной территории?» «Да, был», – отвечал на этот вопрос, появившийся в военные годы во всех кадровых анкетах, Иван Кривоногов. Как и каждый третий житель СССР. «Долгое время… – писал он, – графа «плен» в наших анкетах вызывала у окружающих настороженность и подозрительность».
Оттепель развязала языки ветеранам, в начале 60-х годов им разрешили рассказать о пережитом. Разумеется, строго в рамках господствующей идеологии. Свою книгу воспоминаний «Побег из ада» Девятаев начинает с положенных слов о том, что подвиг его и товарищей принадлежит не им, а «всему советскому народу, воспитанному Коммунистической партией в духе безграничной любви и преданности своей Родине». Кривоногов, в свою очередь, сопровождает свой рассказ лозунгами о строительстве для грядущих поколений «светлого мира коммунизма». Обе книги написаны с помощью специальных людей, приставленных к ним издательствами. И тем не менее есть возможность очистить их собственные слова от шелухи литобработчиков. По счастью, Девятаев прожил долгую жизнь, и до самой кончины давал интервью, сохранившиеся на бумаге и в Сети, а в Нижегородском архиве в фонде Ивана Кривоногова хранятся «Мои воспоминания о побеге из фашистского плена», написанные в ученической тетради, и объемная рукопись на пожелтевших листах А4, озаглавленная «Мои воспоминания». Доступны и базы данных Министерства обороны РФ и германских архивов, позволяющие сравнить рассказы и воспоминания с документами. Можно также заглянуть в протоколы допросов участников перелета в органах госбезопасности, опубликованных Государственной архивной службой Мордовии. Так что, кому интересно, можно попытаться понять, как там было на самом деле.
Плен
Из протокола допроса Кривоногова Ивана Павловича, 1916 года рождения, шлифовщика в артели «Медбытремонт», от 24 января 1949 года. «В Красную армию я был призван 17 октября 1937 года, проходил службу в Киевском укрепрайоне. В 1939 году окончил шестимесячные курсы младших командиров (в гор. Шепетовке), после чего в том же укрепрайоне был командиром взвода. <…> Перед началом войны мне присвоили звание лейтенанта».
О присвоении нового звания он узнал из звонка командира части в первый день войны, вскоре после того, как проснулся и, прильнув к перископу, увидел: «Через границу с немецкой стороны летят самолеты. Доты были еще не замаскированы, с воздуха хорошо просматривались. После артиллерийской и авиационной подготовки в атаку пошла пехота». С этого дня и до вечера 3 июля он не покидал свой дот. «…Бои мы вели, находясь в доте. Мы не знали, что делалось кругом, и отбивали атаки немцев».
Не знали, «что делалось кругом»… Не знали, что Прибалтика уже была захвачена, бои шли на минском направлении, танковая группа ворвалась в Шепетовку. Правда, в Перемышле ситуация была иной. 22 июня немцы захватили город, но уже на следующий день бойцы 99-й стрелковой дивизии при поддержке пограничников атаковали врага и изгнали его на западный берег реки Сан. О первом городе, отбитом у немцев, сообщило Совинформбюро. Советские войска удерживали Перемышль до вечера 27 июня, после чего, под угрозой попасть в окружение, отступили, перед тем взорвав мост через реку Сан.
3 июля, в последний день их пребывания в доте, к ним, как и ко всему советскому народу, впервые с момента начала войны обратился Сталин, неожиданно начав свою речь с православного обращения – «братья и сестры». В этот же день на них сбросили листовки, где к ним обращался враг: «Отважному лисковскому гарнизону. Предлагаем сдаться в 6 часов по немецкому времени, иначе вы будете уничтожены мощным огнем германской артиллерии».
Солдаты вермахта на мосту через реку Сан
В шесть вечера, как и было обещано, начался штурм, и один за одним стали выходить из строя боевые казематы. «Приказа бросать сооружения не было – будем держаться до последнего». Они и держались. 12 дней и ночей, не выходя из дота. Из 15 его защитников осталось четверо. «3 июля 1941 года немцы блокировали наш дот и подорвали его вечером, меня контузило и обожгло. Меня спас Молотков Владимир из Московской области. Он, отбиваясь от немцев гранатами, вытащил меня по противотанковому рву и, пользуясь наступившей темнотой, отнес в лес, где мы соединились с другой группой отошедших из укрепрайона людей».
«Расскажите об обстоятельствах, при которых вы были пленены немцами. – 4 июля мы послали двоих человек в разведку с целью определить, куда пойти, определить наше положение. Но они не вернулись в этот день, и 5 июля еще послали разведку, но они тоже не вернулись. Фамилий этих людей я сейчас не помню. 6 июля мы остались вдвоем с сержантом Молотковым Владимиром. Он был ранен. С ним мы пошли, поддерживая друг друга. Вышли часа в два дня в село Пашево, где спросили, есть ли немцы. Население все было дома. Нам сказали, что немцев нет. Мы попросили кушать. Кушать нам дали – по кружке молока и лепешек. Через несколько минут в дом вошли немцы с автоматами, и нас взяли в плен. Немцев было человек десять».
Пограничник Владимир Молотков (слева)
В первые дни войны подобное отношение к красноармейцам со стороны «населения», испытавшего на себе в течение двух лет со дня «освобождения» Западной Украины нововведения советской власти и еще не знакомого со всеми прелестями власти нацистов, вряд ли было редкостью.
«…В плен я был взят в командирской форме – в пограничной фуфайке». Для того, чтобы скрыть от немцев свое звание, Кривоногов, как он признается в своей тетради, «свою одежду отдал – кому гимнастерку, кому брюки, а себе взял то, что похуже». Попадание в плен «в командирской форме» упомянуто им не случайно. Согласно приказу Ставки Верховного Главного Командования Красной Армии № 270 от 16 августа 1941 года, командиров, во время боя срывающих с себя знаки различия и сдающихся в плен врагу, надлежало считать «злостными дезертирами, семьи которых подлежат аресту». Приказ предусматривал арест семей сдавшихся в плен командиров и политработников, семьи же сдавшихся в плен красноармейцев лишались государственного пособия и помощи.
От линии Молотова к линии Мажино
«Вот и граница, река Сан, мост, который несколько дней тому назад был нейтральным. Немцы долго не могли овладеть им». По мосту в Перемышле колонну военнопленных, среди которых был Кривоногов, вели на западную сторону, откуда их в товарном вагоне отправили на другой конец Европы – в Эльзас. В те места, где проходила знаменитая и считавшаяся непреодолимой линия Мажино, казармы которой после взятия Парижа были использованы нацистами для содержания военнопленных. Так что Кривоногов попал в знакомую обстановку – ведь дот, который он защищал, был частью не менее знаменитой линии Молотова, которую стали возводить на новой советской границе в 1940 году, да так и не завершили.