Видимо, речь идет об эпизоде, о котором говорится в собственноручных показаниях свидетеля Салан Анны Николаевны, адресованных 11 ноября 1943 года «в контрразведку майору Багрянскому». Анна только в сентябре 1943 года узнала о существовании подпольной организации, после знакомства с Ольгой (Бронислава Петрушко). Та позвала ее на конспиративную квартиру, где проходило заседание секретарей райкомов, и познакомила с секретарем Сталинского райкома товарищем Гонтой. Анну назначили его связной, и Гонта послал ее к Чапленко (Костенко), а тот к Нестерову (Несвежинскому), от него она получила какой-то сверток и отнесла Чапленко. Через несколько дней Нестеров поручил ей прийти с корзиной к нему на квартиру и отправил на Саксаганскую улицу к некоей Таисии Соколовой за двумя револьверами. Но по этому адресу никакой Таисии не оказалось, подпольщица попала в какую-то шумную немецкую компанию и еле унесла оттуда ноги.
С конспирацией тоже, кажется, далеко не ушли от времен Ивкина, который, как мы помним, собирал совещание секретарей подпольных райкомов в городском сквере. Третье подполье собиралось не на улице, а на явочной квартире, но все время в одной и той же. Что это была за квартира?
«Коврижка» на Евбазе
Воспитанница детдома Голда Моисеевна Азрилевич после рабфака вышла замуж за военного летчика Василия Светличного и стала Ольгой Светличной. Когда в начале войны она оказалась с детьми в Киеве, ей удалось прикинуться «погорелицей» и чудом обрести крышу над головой – ее пожалели в Ярославской управе и поселили в брошенной каким-то номенклатурным деятелем квартире в доме на Владимирской, где на первом этаже жил сам «голова» управы города пан Бокий, а по соседству – полицай.
Подпольщики помогли ей сделать документы, по которым она числилась украинкой. Ее и детей окрестили в церкви и таким образом обеспечили им определенную безопасность. Оставалось только как-то их прокормить, и, после того как закончились вещи, пригодные для обмена на продукты, Ольга Светличная взялась печь пирожки и булочки да торговать ими на Евбазе. Там она познакомилась с Петрушко, после чего получила подпольную кличку Коврижка, а базарная торговля стала источником питания не только детей, но и посетителей явки, на которой писались листовки, хранилось оружие и, главное, заседало бюро подпольного Зализнычного райкома партии.
Второй раз в этой главе упоминается Евбаз, увековеченный в строках Якова Хелемского. «Разноцветный Галицкий базар в Киеве Еврейским называли, хоть от галичан и до татар все на том базаре торговали».
Еще во второй половине XIX века Галицкую площадь, считавшуюся глухой окраиной Киева, отвели для торговли именно евреям, которым, вообще-то, запрещалось постоянно проживать в городе и, главное, торговать на рынках, из-за чего в Киеве ощущалась дороговизна. Рядом с торговыми рядами возвели Иоанно-Златоустовскую церковь, после революции разрушенную, поскольку она мешала прокладке трамвайных путей. А городская барахолка осталась, здесь можно было купить недорогую обувь и одежду, кухонную утварь, примус или патефон. Только в войну торговали лишь лица правильного происхождения.
«Неправильным» – тем, кому удалось избежать Бабьего Яра, не дозволялось не только торговать, но и жить, они всегда рисковали быть опознанными наблюдательными соотечественниками. Счастливый билет вытянули те, кто был «непохож». Но «непохожая» Ольга Светличная, вместо того, чтобы таиться и благодарить судьбу, бросила ей вызов. Как и «непохожая» Таня Маркус и другие упомянутые на этих страницах евреи-подпольщики, о существовании которых я прежде не имел ни малейшего представления.
Самое удивительное, как оказалось, Светличная была на Евбазе не единственной еврейкой. Ежедневно приходил туда странный старик с седой бородой и волосами длинными, как у попа, черные очки, посох. Носил свитку, как монахи носят, рваные сапоги – словом, был немного похож на шаромыжников 1990-х, под видом священников собиравших деньги на станциях метро у сердобольных москвичей. Усаживался возле какой-нибудь будки, где собирается побольше людей, раскрывал Библию и начинал читать молитвы: «Отче наш», «Верую». Читал и крестился. А потом, подмигнув, начинал уверять присутствующих в скором окончании власти немцев. Иногда после ухода безумного богомольца на базаре оставались листовки, изготовленные бывшим работником Киевского горсовета Соломоном Пекером, вернувшимся в Киев после окружения и переквалифицировавшимся в городского сумасшедшего.
Такого рода персонажам на Евбазе никто не удивлялся. Этот базар всегда был средоточием самых невероятных, но «правдивых» новостей. «Киевляне же, надо отдать им справедливость, газет не читают, находясь в твердой уверенности, что там заключается “обман”, – писал Михаил Булгаков в начале двадцатых. – Но так как человек без информации немыслим на земном шаре, им приходится получать сведения с Евбаза, где старушки вынуждены продавать канделябры».
Евбаз снесли в пятидесятые годы, но старожилы еще долго называли его именем площадь Победы, возникшую на месте длинных деревянных рундуков базара, точь-в-точь как на «Зареченском колхозном рынке» из гайдаевского фильма о приключениях Шурика.
Арест
«На конспиративную квартиру, где были две женщины-подпольщицы, 28 октября пришли двое неизвестных и сказали, что из партизанского отряда Железняка, – давал показания в трибунале один из свидетелей. – На другой день опять пришли. Пароля как такового не было, их спросили, а где сейчас отряд, они замялись, а потом достали гестаповскую книжку и арестовали их. И потом всех, кто подходил к дому, арестовывали».
Подходившие подпольщики явно были известны полицаям. Во всяком случае, когда подошел Костенко, он услышал: «А вот и начальник штаба!»
Петрушко проявила присущий ей артистизм. Согласно рассказу Светличной, «отчаянно закричала, чтобы слышно было во всем подъезде: “Чего ты ко мне пристал?”… На улице Бронислава увидела машины, возле них – людей, вероятно, ждущих, когда ее выведут. И вдруг ее словно ударило током: в кармане пальто ведь листовки… Бронислава изо всех сил рванулась и побежала. На этой улице она знала каждый двор, каждое парадное. “Стой! Застрелю! Стой!..” Этот двор проходной. А в подворотне стоит старый шкаф… Успела! Выхватила из кармана листовки, сунула за шкаф. Ее схватили сразу трое здоровенных молодчиков». В течение двух дней были произведены массовые аресты руководителей и активных участников киевского подполья.
«Молодчики» были не из гестапо, а из «Абверштелле-Киев» – органа, созданного для борьбы против подполья и партизан, а по другим сведениям – из ГФП (Тайной полевой полиции – Гехайме фельдполицай), подчинявшейся военной контрразведке и занимавшейся ведением следствия по делам о шпионаже, саботаже и карательными акциями (состав ГФП комплектовался из сотрудников гестапо и уголовной полиции).
Капитаны сразу стали сотрудничать со следствием. Костенко на первом же допросе рассказал все, что знал, выдал имена подпольщиков и адреса явочных квартир, складов с оружием. Несвежинский поначалу не был столь сговорчив, пришлось проводить очную ставку с Костенко, после чего он заявил агенту абвера, что «вступил в подпольную организацию не идейно, а чтобы оправдаться перед советской властью». «Что с нами будет?» – поинтересовались они у следователя после того, как ответили на его вопросы. Тот пообещал расстрел или в лучшем случае концлагерь, тогда они стали упрашивать его сохранить им жизнь и в ответ на его предложение дружно согласились помогать следствию. С этой минуты оба участвовали в очных ставках с недавними соратниками, и если те упирались, изобличали их как могли.
Анну Салан арестовали на улице «гестаповцы в штатском» и отвезли в тюремную камеру, где уже сидело 32 человека, и она подумала, что все арестованы по одному делу о подпольной организации. Ее вызвали на допрос, который следователь начал с того, что она связная секретаря Сталинского райкома Ивана Кондратьевича Гонты, и потребовал назвать его адрес. Анна ответила, что не знает, тогда ее стали бить. «Я не знаю, сколько мне дали резин, но я почти потеряла сознание». (Собственноручные показания свидетеля Салан Анны Николаевны «в контрразведку майору Багрянскому» 11 ноября 1943 года.)
Когда девушка очнулась, в кабинет ввели Костенко, и на вопрос следователя он ответил, что знает ее, а она знает Гонту и должна знать его адрес. Ее увели в камеру, а потом опять вызвали на допрос. Гестаповец, который ее конвоировал, сразу вышел в коридор, а в кабинете сидел Нестеров, один. «Мне жаль было, когда тебя уродовали, – сказал он. – Ты же пешка в этой организации. Главари уже пьянствуют, а стрелочники отвечать должны? Здесь люди честней, чем наши. Почему ты не хочешь дать адрес Гонты?» Обещал, что ее выпустят сразу, как только узнают его адрес. Анна в ответ заговорила громче обычного, едва не перешла на крик, «чтобы слышали, что если она гибнет, то только благодаря ему».
Позже, на судебном заседании Несвежинский не отрицал этого эпизода, но истолковал его иначе: «Когда я говорил вам признаваться во всем, я моргал вам, чтобы вы что-то не говорили, ибо нас слушают в следующей комнате». – «Этого я не заметила, – сказала Анна, – вы говорили рассказать всю правду».
И еще, в тех же показаниях, данных в контрразведке наивной двадцатичетырехлетней подпольщицей, были такие слова: «Я ему верила, и он даже нравился мне больше простого знакомого».
Судя по всему, следствие шло весьма успешно. Согласно донесению начальника управления НКГБ по Киевской области Бондаренко (февраль 1944 года), «Салан Анна Николаевна, бывший член ВЛКСМ, 1919 г. рождения, связная секретаря Сталинского райкома Гонты, на допросе во всем призналась и согласилась указать дом, где проживал Гонта, Светличная Ольга Моисеевна, 1911 г. рождения, бывший член ВКП (б), содержавшая конспиративную квартиру киевской подпольной организации, на допросах в гестапо назвала все известные ей адреса подпольщиков… адрес секретаря Молотовского райкома партии М. Т. Джагаркава». Справедливости ради надо сказать, что, как свидетельствуют материалы дела, Джегаркава был арестован еще до Светличной.