Хорошо бы чего-нибудь сладенького — кусочек шоколадки: можно зефира — %,-.#., — все сойдет. Енот постоял немного на задних лапках, морща носик и изучая воздух в поисках запаха съестного. Остатки зефира — если, конечно, ты сам на них не претендуешь — вполне сойдет.
Я вытащил кулек из ящика и высыпал кучку мягких шариков в сахарной пудре на подстилку.
— Вот так: иди сюда:
Мини-мишка шумно взялся за десерт. Отдавая должное зефиру, он с довольным чавканьем набил им полный рот.
От лепешки моего изготовления он отказался, едва надкусив ее, прикончил зефир, умял почти весь мой запас медовой воздушной пшеницы и вылакал мисочку воды, которую я ему налил. Немного посидел глядя на огонь, фыркнул: пора двигаться дальше.
— Спасибо за то, что зашел в гости, — сказал я.
Исполненный важности взгляд черных бусин.
Благодарю за угощение. А ты вполне приличное человеческое существо. Ну, ладно, до завтра, вечером увидимся. Лепешки у тебя — отвратительные.
И пушистое создание двинулось прочь. Полосатый хвост растворился в тенях, шорох шагов в траве слышен все слабее и слабее. И я остался наедине со своими мыслями и мечтой обрести даму сердца.
Каждый раз все неизменно возвращается к ней.
— Она не относится к сфере невозможного, — размышлял я, — и надежда на встречу с ней отнюдь не является чем-то чрезмерным!
Интересно, что сказал бы Дональд Шимода, сидя здесь, под крылом, сегодня, если бы узнал, что я до сих пор так и не нашел ее?
Что-нибудь само собой разумеющееся, это уж точно. Странное свойство всех его секретов — они были предельно просты.
А если бы я сообщил ему, что потерпел фиаско в поисках ее? Для вдохновения он покрутил бы в руках свою булочку с корицей, внимательно ее изучая, потом запустил бы пальцы в черную шевелюру и сказал:
— Послушай Ричард, а тебе не приходило в голову, что летать с ветром от одного города к другому — верный способ не отыскать ее, но утратить?
Все так просто. В после бы он молча ждал моего ответа.
Я ответил бы на это, если бы он был здесь, я бы сказал:
— О'кей. Полет за горизонт — не то. Я брошу это. Однако скажи, как мне ее найти?
Он бы прищурился, несколько расстроившись оттого, что я задал этот вопрос ему, а не самому себе:
— А ты счастлив? В данный конкретный миг — занимаешься ли ты тем, чем хотел бы заняться больше всего на свете?
Привычка заставила бы меня ответить, что да, разумеется, я распоряжаюсь своей жизнью в точности так, как мне нравится.
Холод нынешней ночи, и вопрос — тот же самый — с его стороны, и что-то изменилось. Занимаюсь ли я тем, чем больше всего хотел бы заняться?
— Нет!
— Вот это новость! — произнес бы Шимода. — Как по-твоему, что бы это могло означать?
Я моргнул, прекратил воображать и вслух заговорил с собой:
— Ага, это значит, что амплуа странствующего пилота себя исчерпало! И в данный момент я смотрю на огонь своего последнего костра, а тот парнишка из Рассела, с которым мы поднимались в воздух в сумерках, был последним моим пассажиром.
Я попытался еще раз вслух сформулировать:
— Со странствующим пилотом покончено.
Заторможенность безмолвного шока. И шквал вопросов. Новое качество неведения — некоторое время я пытался распробовать его, оценить неведомый привкус. Что делать? И что со мной будет?
После основательной определенности ремесла бродячего пилота, меня захлестнуло удивительное наслаждение новизны, подобное прохладному буруну из неизведанных глубин. Я понятия не имел, что буду делать!
Говорят, что когда закрывается одна дверь, другая — отворяется. Я ясно вижу захлопнувшуюся за мной дверь, с надписью «ЖИЗНЬ СТРАНСТВУЮЩЕГО ПИЛОТА». За ней остались ящики и корзины, полные приключений — тех, которые превратили меня из того, кем я был, в того, кто я есть. А теперь пришло время двигаться дальше. Ну, и где же эта самая только что распахнувшаяся дверь?
— Если бы я был просветленной душой, — подумал я, — что бы я сказал сейчас самому себе? Не Шимода, но просветленный я сам?
Прошло мгновение, и я уже знал, что было бы сказано:
— Посмотри-ка на то, что окружает тебя в данный момент, Ричард. Что в этой картине не так?
Я огляделся во тьме. С небом все было в порядке. Что может быть не так в небе, испещренном сверканием взрывающихся алмазами удаленных на тысячи световых лет звезд? А во мне — разглядывающем этот фейерверк из вполне безопасного места? А самолет — надежный и верный Флайт, готовый нести меня, куда бы я не пожелал? Что не так в нем? Все так, все правильно.
А неправильно вот что: здесь нет ее! И я должен изменить ситуацию. И начну прямо сейчас!
— Не торопись, Ричард, — подумал я. — И на этот раз измени своим правилам. Пожалуйста, не спеши! Пожалуйста, подумай сначала. Хорошенько подумай.
Продумать все до конца. Ибо во тьме скрыт еще один вопрос — вопрос, которого я никогда не задавал Дональду Шимоде, и на который он не отвечал.
Почему обязательно случается так, что самые продвинутые из людей, те, чьи учения живут веками, пусть в несколько извращенной форме религий, почему эти люди непременно должны оставаться одинокими?
Почему мы никогда не встречаем лучащихся светом жен или мужей, или чудесный людей, которые на равных делят с ними их приключения и их любовь? Те немногие, кем мы так восхищаемся, неизменно окружены учениками и любопытными, на них давят те, кто приходит за исцелением и светом. Но как часто мы встречаем рядом с кем-нибудь из них родственную душу, человека сильного, в славе своей равного им и разделяющего их любовь? Иногда? Изредка?
Я невольно сглотнул — в горле пересохло.
Никогда.
— Самые продвинутые из людей, — подумал я, оказываются самыми одинокими!
Может быть, у совершенных нет родных душ потому, что они переросли все человеческие потребности?
Никакого ответа от голубой Беги, мерцающей в своей арфе из звезд.
Достижение совершенства в течение всего множества жизней — это не моя задача. Но эти люди — ведь им, вроде бы, предначертано указывать нам путь. Утверждал ли кто-либо из них: «Забудьте о родственных душах, родственных душ не существует?»
Неторопливо стрекочут сверчки: «Может быть, может быть».
Это стало каменной стеной, о которую разбились последние мгновения вечера.
— Если они это утверждают, — проворчал я, обращаясь к себе, — они заблуждаются.
Мне было интересно, согласится ли она со мной, где бы она ни была. Заблуждаются ли они, моя милая незнакомка?
Она не ответила из своего неизвестно-где.
К тому времени, когда наутро крылья оттаяли от инея, чехол мотора, ящик с инструментом, коробка с продуктами и таганок были уже аккуратно уложены на переднем сиденье, запакованы и как следует закреплены. Остатки завтрака я оставил еноту.
Во сне ответ нашелся сам собой: Те просветленные и совершенные — они могут предполагать что угодно, но решения принимаю я сам. А я решил, что не собираюсь прожить жизнь в одиночестве.
Я натянул перчатки, толкнул винт, в последний раз запустил двигатель и устроился в кабине.
Что бы я сделал, если бы увидел ее сейчас идущей по скошенной траве? Дурацкий импульс, странный холодок в затылке, я осмотрелся.
Поле было пустым.
Флайт взревел на подъеме, повернул на восток и приземлился в аэропорту Кэнкэки, штат Иллинойс. В тот же день я продал аэроплан за одиннадцать тысяч долларов наличными и упаковал деньги в свой сверток с постельными принадлежностями.
Последние долгие минуты наедине с моим бипланом. Я поблагодарил и попрощался, дотронулся до винта и, не оборачиваясь, быстро покинул ангар.
Приземлился, богатый и бездомный. Я ступил на улицы планеты, обитаемой четырьмя миллиардами пятьюста миллионами душ, и с этого момента с головой погрузился в поиски той единственной женщины, которая, согласно мнению лучших из когда-либо живших людей, не могла существовать в природе.
Два
То, что очаровывает нас, также ведет и защищает. Страстная одержимость, чем-нибудь, что мы любим — парусами, самолетами, идеями — и неудержимый магический поток прокладывает нам путь вперед, низводя до нуля значительность правил, здравый смысл и разногласия, перенося нас через глубочайшие ущелья различий во мнениях. Без силы этой любви:
— Что это вы пишете? — она смотрела на меня с таким изумлением, словно никогда не видела, чтобы кто-то писал в блокноте ручкой по дороге на юг в автобусе, направляющемся во Флориду.
Когда кто-либо врывается в мое уединение, разрушая его своими вопросами, я имею обыкновение иногда отвечать без объяснений, чтобы напугать человека и заставить его помолчать.
— Пишу письмо самому себе — тому, кем я был двадцать лет назад. Называется «Жаль, Что Я Этого Не Знал, Когда Был Тобой».
Несмотря на мое раздражение, ее глаза — весьма приятно было это видеть — загорелись любопытством и храбрым намерением это любопытство удовлетворить. Глубина карих глаз, темный водопад гладко зачесанных волос.
— Почитайте его мне, — ничуть не испугавшись, попросила она.
Я прочел — последний абзац до того места, на котором она меня прервала.
— Это правда?
— Назовите что-нибудь одно, что вы любили, — предложил я. — Привязанность не считается. Только то, что внушало вам всепобеждающую неуправляемую страсть:
— Лошади, — мгновенно отозвалась она. — Я любила лошадей.
— Когда вы были с вашими лошадьми, мир приобретал иную расцветку, чем имел все остальное время. Да?
Она улыбнулась:
— Точно. Я была королевой Огайо. Маме приходилось вылавливать меня с помощью лассо, чтобы выдернуть из седла и заставить идти домой. Бояться? Только не я! Я скакала на большом жеребце — его звали Сэнди — и он был моим другом, и пока я была с ним, никому бы и в голову не пришло меня обидеть. Я любила Сэнди.
Мне показалось, что она высказалась до конца. Но она добавила:
— А сейчас нет ничего, к чему я относилась бы таким же образом.