нес ни бумажонки. Перед другим — тоже немаленьким домом — не было ни души. Взбесились! — рассмеялся Тадеушас, а тут понемножку, скромно и скупо можем начать смеяться и мы, поскольку и впрямь все гораздо смешнее, чем полагает Тадеушас, эта книжная крыса. Перед вторым домом, продолжая читать статью, Тадеушас так и не дождался ни одного человека, перед третьим тоже. Во всех домах он не получил ни крупицы мусора. На свалку автомобиль он гнал на большой скорости; покамест ему было приятно, забрезжила надежда: полегчала бы работа, если бы поубавилось мусора! Сильно полегчала бы, а начальству можно ничего и не говорить.
Вечером, вернувшись в полуподвал, в котором он жил бобылем, — в этом, пожалуй, тоже виноваты книги, испортили они жизнь не одному человеку, — Тадеушас умылся, закусил и повалился на кровать, а потом до поздней ночи читал книгу, в которой описывали одного чокнутого японского учителя, ловившего всяких насекомых, а потом долго жившего с девкой в песчаной яме. Вот чертовщина — почему именно в песчаной яме? Еще стрельнет кому в голову сочинить книгу о жизни в мусорной яме, а то и на мусорной куче!
На следующее утро опять началась работа, и опять двадцать пять — никакого мусора эти гады-жильцы не вынесли. Когда большинство водителей мусоровозов вернулось в гараж, Тадеушас ходил от одного к другому и с безразличным видом спрашивал:
— Ну, как у тебя?
— Что?
— Как дела?
— Придурок! Какие тут еще дела? Разве когда-нибудь этой дряни мало было? Добра ищи-свищи, а этой вони…
— Так вот, и я говорю… — робко лепетал Тадеушас, червячок уже зашевелился где-то под ребром, вонзился противными зубами.
Неделю Тадеушас выдержал, да и то лишь потому, что был человеком философского склада. В понедельник, остановив машину, он уже врывался в подъезды и нажимал на кнопки звонков. Странно, случилось такое невероятное событие, а никого это не волновало. Когда, позвонив, он, потея, ждал, что откроется дверь и он получит какое-то непростое, чрезвычайное объяснение, чисто выбритые мужчины или сладко надушенные женщины спокойно объясняли ему:
— Стоит ли шуметь? Знаете, перевелся мусор-то… Мы стараемся, все вместе… Поменьше сорить… В последнее время, вы уж поверьте, мусору поубавилось. Стали жить чище. Как только появится, мы уж непременно, непременно. Вы уж не переживайте, потерпите, будет мусор!
Теперь, если нам хочется, чтобы Тадеушас нас не оставил, или — по крайней мере — не бросил свой мусоровоз — давайте подумаем, как поступили бы мы, теперешние сорильщики, оказавшись на месте Тадеушаса и желая сохранить в жизни какое-то равновесие? Сорили бы за всех других, чтобы сберечь это равновесие? Однако, если рассудить трезво, это невозможно! Попробуй насори за несколько десятков тысяч человек! Придумать какой-нибудь искусственный способ для заполнения натурально возникшей бреши? Пожалуй, пожалуй… И у Тадеушаса башка была устроена так, как у всех нас — теперь он для начала ехал не в город, а за город, на свалку — в такую пору там его коллег не было. Сторож гаража уже начал ругаться, что он каждое утро будит его в такую рань. Однажды он не выдержал:
— Видать, у тебя приличная халтура, Тадеушас… Не забывай, что без моего разрешения ты бы не выезжал, когда тебе захочется!
Тадеушас подгонял машину задним ходом к какому-нибудь удобному местечку и поддевал крюками транспортера весь этот сложный и замысловатый жизненный мусор. Теперь все получалось шиворот-навыворот: во дворы въезжал втихаря, без сигнала, в предрассветном полумраке, и разносил по подъездам тюки с мусором, а после обеда, насвистывая, под урчанье включенного двигателя, таскал этот мусор обратно и засовывал в автомобиль, немного ненатурально брюзжа:
— Ну и народ! Свалят все в подъезде, а ты потом мучайся!..
Зря он брюзжал: хоть и неплохо у него все было рассчитано, будущее все равно потемки — через неделю кончились и эти радости, потому что однажды после обеда Тадеушас мусора не обнаружил! Ни в одном подъезде. Хоть тресни, не угадаешь, как это происходит, куда девается мусор, однако на месте его не оказывалось. Не было покоя и Тадеушасу — отвезешь на рассвете, а потом следи, поставив где-нибудь на укромной улочке машину, кто это смеет таскать мусор, но пока он следил, никто мусора и не трогал, а как только в полудреме, потирая покрасневшие от бессонницы глаза, садился в кабину и засыпал на полчасика, подъехав к дому, мусора не обнаруживал…
Черт возьми! Даже нам стало интересно и грустно, не одному Тадеушасу: куда пропадал мусор? Что прикажете делать дальше? Кататься на пустом автомобиле или вообще бросить бессмысленное занятие? Тадеушас ездил порожняком, дожидаясь лучших времен, а по вечерам и ночам еще ниже склонялся над книгами, однако ответа теснящиеся на страницах буковки не давали. Так в чем же, пропади он пропадом, секрет, если это только просто секрет, а не какое-нибудь проклятье?
Тадеушас бросил последнюю карту: однажды вечером позвонил у двери аспиранта. Ему повезло, открыл сам аспирант. Он был на диво опрятен, коридор тоже сверкал чистотой.
— Я вас вроде где-то видел, — равнодушно сказал аспирант.
— Видел!.. Что стряслось, будьте человеком, вы же ученый и, так сказать, возле самых движущих сил, скажите, мне жить тошно… — чуть не заплакал Тадеушас.
— Да что с вами? Поможем, пожалуйста, рассказывайте… Что от нас зависит… Поможем, так сказать. Наш долг… Человек для нас…
— Что зависит!.. Мусора больше нету! — взвыл Тадеушас. — Не получаю больше мусора.
Аспирант выпучил глаза:
— Ах, это вы… Припоминаю… Что тут такого? Это же совсем нормально. Более того — скажу вам, что в определенные моменты это просто необходимо. Мусора должно становиться все меньше и меньше. С каждым днем, с каждым часом. Как вы этого не понимаете?
Легко ему говорить — что должно быть, но как жить Тадеушасу, если так есть? Когда все это уже было!
Писатель встретил Тадеушаса тоже с распростертыми объятиями, Тадеушасу показалось, что даже заплата у него на заду стала новее и чище.
— Нет мусора, писатель! — не здороваясь, пожаловался Тадеушас.
— Хм-м, — ответил писатель. — Правда, нет больше мусора? Хм-м… Мистика какая-то… Как тут сказать? Видишь ли, раз уж оно так, то… Раз уж нету, то, по сути говоря… Надо вникнуть, так сказать, увидеть весь поперечный разрез…
— Да нету, я же говорю, что нету!.. Сидят в этих своих клетушках и ни шиша не смыслят… Даже насорить по-людски не могут…
Не получив ответа, Тадеушас еще пытался зарыться в книги, однако ничто не лезло в голову. Однажды утром примчался в гараж, обмотав голову двумя мокрыми полотенцами. Конечно, диспетчер не выпустил его на линию, а отвез на легковушке за город, в сосновый бор, в белый домик, и там эти полотенца отмотали, зато привязали Тадеушаса к койке за ноги и за руки. Не стоит удивляться, мы бы тоже так поступили, поскольку Тадеушас, увидев в коридоре полную мусора урну, упал на колени, обхватил ее обеими руками, сунул в нее голову и что-то блаженно залепетал, обращаясь к мусору.
Тадеушасу уже лучше, ему опять дают читать книги, шпарит он от корки до корки и литературный еженедельник, наверное, скоро и вовсе поправится, потому что уже хохочет, наткнувшись на страничку, где дают выволочку писателям; ведь приятно жить, когда видишь, что судьба карает всех почти на один манер.
Дай боже, чтобы Тадеушас окончательно поправился, а мы, не раз уже хворавшие и поправившиеся (отчего бы не похворать по-людски), не раз пытавшиеся видеть не саму жизнь, а лишь тусклое ее изображение, давайте попробуем ответить на два вопроса: 1) почему так загадочно исчез мусор? 2) что следовало делать Тадеушасу, чтобы уйти от такого неприятного финала?
Ответов, без сомнения, может быть много и разных, никто не собирается навязывать свое мнение, но почему бы не порассуждать? Вопросов мы получили два, а для окончательных выводов представляем три гипотезы, которые, пожалуй, чем-то помогут: 1) давайте не смешивать литературу с жизнью; 2) раз уж люди решили очиститься, то и очистятся; 3) раз уж люди решили очиститься, то когда-нибудь решат и омусориться.
Итак, — если вы проведаете Тадеушаса и захотите сказать ему что-нибудь приятное, скажите: терпение, терпение и еще раз терпение.
Особенно следует подчеркнуть один момент: главное — выждать.
ЗНАКОМСТВО С СЕДОВЛАСЫМ СТАРИЧКОМ
На самом деле он не такой уж старый, только седой, как лунь. Держался до шестидесяти лет, а седеть стал после того, как вдруг захворала корова и ветеринар ничем не мог помочь, хотя и запузырил Черноспинке в брюхо, как сам похвастал, целый литр лекарства. Дня два коровенка еще тянула, но чахла на глазах, а на второй вечер жалобно замычала и дрыгнула задними ногами. С тех пор он и стал седеть. Когда отвозил в лесную чащу и когда хоронил, было ничего, зато потом несколько ночей не мог заснуть, все мучался и прикидывал, как придется жить дальше. С той поры и поседел. Его толстенная жена, такая толстуха, что во всей Литве второй такой не сыщешь, тоже переживала, но не так сильно, больше внешне, а он все брал нутром. Сказывают, толстой она была с девичества. Когда в омуте забиралась в речку, то ниже по течению купальщики чувствовали, как вода поднималась до колен — ее задерживала запруда из жены Винцулиса. Она большая любительница поохать; если ее послушать, то за всю ее жизнь в этом доме не было ни единого веселого, радостного часа, но она просто умеет выговориться, выкричаться; когда пала Черноспинка, она себя утешала и мужа успокаивала:
— Перестань! Слезами горю не поможешь. Не у нас одних. Купим.
— А откуда куплево взять?
— Сказал! С книжки снимем.
— А ты прыткая! Снять-то снимешь, а откуда опять положишь?
Неизвестно, положили опять или не смогли, однако коровенку купили, за пятью деревнями сыскался человек, который перебирался к детям в город и вынужден был продать отменную, нестарую еще и удоистую корову. От покупателей отбоя не было. Хотела купить и старушонка, жившая бобылкой, — ее восемнадцатилетнюю Пеструху сосед недавно отвез на заготпункт, сунул заготовителю трехлитровую банку самогона, чтобы тот принял эти мощи, старушка и деньги за свою дохлятину успела получить, несколько дней подряд ходила к соседу, приценивалась, торговалась, да никак не могла сторговаться. За вырученные деньги ей причиталась лишь половина этой хорошей, удоистой коровы, хозяину которой вскоре предстояло на грузовике — он решил прихватить и свою стародедовскую мебель («Папенька, — говорила его дочка, — мы тебе новый шкаф и диван купим, а ты нам с Теодорасом отдашь свои старинные, одну комнату мы собираемся обставить под чистую половину избы времен твоей юности…») — уехать в город и пить белое молочко уже не из коровьей титьки, а из широкогорлой бутылки. Старушонка-то, может, и добавила бы немалые деньги, собранные за много лет за молоко той же Пеструхи, но в прошлом году заглянули к ней какие-то нехорошие джинсовые парни и эти денежки отобрали. Все удивлялись, зачем она деньги держала дома, а не в железном шкафу сберкассы. Теперь ей по карману была только телка, вот она и решила помаяться год-другой без своего молочка, зато вырастить животину на свой вкус. Будущий горожанин вконец озверел, еще кру