Спустя какое-то время усач спрашивает у Винцулиса:
— Как, по-вашему, снимать зеркало с машины или тут не надо?
В поздний час Тереселе провожает поднабравшихся парней в верхние комнатки, один жутко горланит, однако наверху тут же замолкает, видно, засыпает, другие, скорей всего, садятся, может, еще пьют, начинают о чем-то спорить, и захмелевший Винцулис, лежа с женой в нижней комнате, несколько раз снова слышит это проклятое слово, которое в тот год поминала Тереселе:
— Было бы ничего, стиль-то у него есть. Только вот чего нету — драматизма… А произведение без драматизма, это… это как девка без…
Все радостно гогочут. Они гомонят еще долго, купленная когда-то Винцулисова корова уже несколько раз успела подойти к двери хлева; дверь-то открыта, но чтоб она не выбралась, Винцулис поперек приколотил доску. Молодежь гомонит, а корова высовывает голову из двери, кладет шею на перекладину и глядит в теплую ночь. Черт знает, куда она глядит — может, на дорогу, по которой сюда пришла?
ПРОЩАНИЕ С НАДЕЖДАМИ
Все было небудничным и необыкновенным: толпы людей, рядами усевшихся в круг, зеленая трава на поле, мальчики, ждущие выхода игроков, — когда начнется матч, мальчики будут носиться за кромкой, подбирая шальные мячи.
Минуя колонны академической библиотеки, он уже представлял себе, как там будет славно, как слетит с плеч мерзкое бремя будней; там он почувствует себя независимым, самостоятельным, сильным.
До зеленого поля был еще долгий путь, он шагал быстро, чувствуя, как отчаянно бьется сердце. Он рвался на эту арену, а войдя в ворота, по привычке бросил взгляд на место, где тогда… Тогда! Как давно все это было, счет идет уже на десятилетия. Время, прошедшее и застрявшее в памяти, было живым. Снова зазвенели в ушах сказанные тогда слова — сейчас, когда ничего у него не оставалось, ни надежд, ни иллюзий, когда все превратилось в мучительные и сладостные воспоминания. Тогда он спросил у нее, сидевшей рядом:
— Если то, что мы делали до сих пор и делаем сейчас, и есть полнота нашей жизни, почему я не испытываю ни малейшей радости, не вижу в этом ни капли смысла?
Она подняла глаза от клочка книги; она почему-то часто носила с собой обрывки книжных страниц. Незавершенная мысль интереснее, — говорила она при этом.
По-видимому, все эти дурацкие вопросы надоели ей, опостылели, поскольку ответила она со смехом и злостью:
— Вот попадет тебе сейчас мяч прямо в лоб, и будет в этом капля смысла!..
Игры тех лет, полуденные раздумья и тоска!
Тогда рассмеялся и он: как на грех мяч с зеленого поля полетел на трибуну, отскочил от кого-то и попал маленькому ребенку, почти младенцу, в животик, ребенок забавно перекувыркнулся, поднялся, но не испугался, смеясь, показывал ручонками на свою мать, которая сидела на ряд выше.
Многого с того времени лишившись, он часто вспоминал слова девушки; не столько сами слова, сколько атмосферу тех лет, атмосфера тех лет волновала его, будила среди ночи. И впрямь — прекрасное было время — они приходили на каждый матч, поначалу она ничего не понимала, он с удовольствием объяснял, и в конце сезона игру комментировала уже она, могла даже сказать, за какую команду выступал раньше тот или иной игрок, почему ушел из того клуба, что о нем писала спортивная газета. Когда на поле начинались непредвиденные события, когда азарт игры достигал апогея — хоть это бывало и не часто, — она наклонялась в его сторону, не глядя брала за руку, и если он, увлеченный игрой, не замечал этого, то вскоре чувствовал, что она, повернувшись, вопросительно смотрит на него.
Попадет в лоб!..
Игры тех лет!
И все-таки: почему за множество лет, пока он неотступно сидит над полем, когда столько раз мяч со свистом несся к трибунам, попав многим то в нос, то в руку, то в ухо (однажды он видел, как мяч угодил прямо в трубку курящего старика, как посыпались светящиеся искры, поскольку были сумерки; вылетевшая изо рта трубка покатилась по ступенькам), он так его и не задел?
Утрата морозцем проникала сквозь одежду. Почему утрата? Кого он утратил? Ту, что смеялась тогда, читая обрывки книжных страниц? А может, клочок бумаги в руках девушки был намеком: целиком жизнь осознать невозможно? Из обрывков лепи книгу своей жизни… Вспомнил, как в детстве шел из школы и увидел воду, текущую по крохотной бороздке, бороздка кончалась, казалось, что еще выдумывать-то — собраться как в большую миску, потом разлиться лужей, впитаться в землю. Но вода рассудила иначе — промывала норки, отыскала нору пошире, устремилась в нее, а вслед уже текли другие воды, толкая вперед первые…
Мяч попадет в лоб!..
Пока шел домой, рассеялись туманные мысли, исчезла и она, девушка былых времен, остались только ее слова и смысл этих слов. А что — ведь из клочков и впрямь склеивают карты! Может, в этом ее дурацком намеке и впрямь было что-то особенное, если столько лет он не в силах забыть тот вечер и ее слова?
По дороге он купил план зеленого поля, рулон белой бумаги, черную тушь и допоздна сидел за старым письменным столом при свете еще более старой лампы. План он разделил на две части, перечертил в крупном масштабе, нумеруя каждый ряд и каждое место, разделив на отдельные части (подумал при этом, что это будут клочки ее книг!..), раскрасил в разные цвета. В следующий раз к зеленому полю почти бежал, вошел в ворота один из первых, усевшись, внимательно разглядывал все ряды и настраивал бинокль с точнейшей разметкой.
Некогда стало следить за тем, кто играет да как играет, перестал отвечать на приветствия знакомых, только орлиным взором следил за единственной точкой — пестрым мячом, подскакивая от радости и вопя, когда тот вылетал за пределы поля, попадая в трибуну. Иногда у него бывало столько работы, что сам не чувствовал, как просил соседа подержать край его карты или весь клочок, а сам с ювелирной точностью отмечал на бумаге точку, в которую попал мяч. За первый матч он поставил девять точек, и ему казалось, что это неимоверно много, за год он все трибуны усеет маковыми зернышками… Дома все пришлось переделать, перенести точечки на другой лист, чтобы лучше понять, что к чему. Несколько месяцев спустя у него были не только аккуратно заштрихованные листы, но и сотни карточек, где были перечислены команды, все футболисты, и теперь он мог точно сказать, какая из команд больше всего выбивает мячей с поля, кто из игроков этой команды в этом смысле лучше других, при каких обстоятельствах мяч вообще может улететь за трибуны. Обе части его плана пестрели множеством точек, немало было и таких мест, куда мяч попадал дважды, а в одно — целых семь раз! Он заказал у столяра особый шкаф с ящиками разных размеров, и чем дальше, тем труднее становилось работать, иногда поиски точки, в которую попал мяч, отнимали почти полдня. Увидев, что в одиночку он ничего не сможет сделать, он уехал в родную деревню, которая давно обезлюдела, только старый его отец и мать еще жили в избенке на обрыве. Как ребенок, целовал он руки матери и отцу, пока не уговорил их продать корову и поддержать его начинание. Иначе-то ничего не получилось бы. Родители, наконец, уступили его мольбам, первой — мать. После долгих просьб она сказала:
— Давай продадим и поможем. Не помрем ведь без коровы, будем покупать молоко у соседей. Пускай работает сыночек, раз уж так ему хочется. Ничего ведь не делал зря. Разве забыл, как ты возвращался домой, отвезя на станцию поставки, и нашел на шоссе сосновую доску, а он из этой доски смастерил мельницу, здоровенную, как черт, потом приладил жернова, все смеялись, что пустая затея, а вышло-то ведь по-другому, разве не помнишь? Даже из деревни Паверкальнис, из Паварниса, из Пабальчяй приезжал народ к нам молоть. Медленно молола мельница, зато была дешевая…
— Не помню что-то… — сказал совсем уже дряхлый отец.
— Да ну тебя…
Из деревни он вернулся не один, прихватил хромого приятеля по начальной школе, у которого тогда была светлая голова, но давненько не приходилось ему решать задачек, пас большое колхозное стадо (электрических пастухов в то время еще не было). Кое-кто был недоволен, хорошие пастухи на дороге не валяются, но наконец уступил — оказался и там умный человек. Другие, пониже его рангом, сердились и доказывали, что неизвестно, получится ли что-нибудь путное из этих нескончаемых опытов, а пастух уже есть, однако начальник сказал:
— Как хотите, но я остаюсь при своем мнении. С юности я был за науку. Коров и сами можете пасти, не ахти чем заняты.
Слава богу, что в нужный час попался им просвещенный человек!
Так что вернулись они вдвоем, хромой однокашник был действительно талант, да еще столько лет отдыхавший от умственной работы, долго объяснять ему не пришлось, сам стал придумывать всякие новые методы, и работа шла без сучка, без задоринки. Одно их печалило: чем дальше, тем больше прояснялось, что нет никакой системы, невозможно или почти невозможно ее уловить — мячи, как заколдованные, летели чуть ли не в одну точку, в планах эти места приходилось отмечать на колышках длиной со спицу, вонзенных в точку, куда попал мяч в первый раз, и такой план к зеленому полю не принесешь, пришлось дома смастерить огромный стол и этот план со шпилями расстелить на нем, но комнатушка была такая маленькая (здесь стояли еще большой комод и книжная полка) — а ведь надо было, чтоб хромой однокашник, как-никак гость, мог в этой комнате сносно высыпаться, — так что стол пришлось поставить на кухне, а берлогу для себя устроить под столом.
Так они мучались уже третий год. За происходящим на поле наблюдали вдвоем с хромым пастухом-математиком, всегда с противоположных трибун, но возникали все новые трудности, справиться с которыми не просто было даже с родительскими «коровьими» деньгами. Когда сыпались удары по трибунам, да еще в разных местах, почти невозможно было успеть отметить, а если ты и успевал, то потом все равно грызли сомнения, точно ли отметил.
Через три года уже мало белых пятен оставалось на его картах, торчали разноцветные спицы, раздувалась картотека, хромой пастух-математик по вечерам бегал в университет постигать высшие науки, поскольку его познания не позволяли разобраться в этом смешении фактов и цифр. Долгое время не оставляли их в покое и заинтересованные лица — поначалу принуждали, а потом добром предлагали немалые деньги и две заграничные командировки, чтобы он, все скрупулезно сравнив, взялся бы за более практичное занятие, скажем, разделив само поле на параллели и меридианы, изучил, в какие места чаще всего попадает мяч — только не вне поля, а на самом поле — и из каких положений наибольшая вероятность попасть в ворота, установил, где чаще всего падает вратарь. Нелегко было устоять перед таким натиском, тем более что намекали и на изъятого из производственной деятельности пастуха и даже давали понять, что он до сих пор холост, однако есть свидетели, что в его квартиру не так уж редко заглядывают подозрительные