— Никак ты эти дрова куда-то деваешь или топишь нечеловечески — сколько еще осени да зимы-то прошло, а дров поубавилось заметно. Такого у нас еще не бывало.
Лисица и бровью не повел, но жена неделю спустя ему то же самое твердит. Тогда Лисица и привязал к полену тряпицу, пошел утром, а полена с тряпицей-то нету — и впрямь кто-то берет!
— Я его подловлю, вора-то, вот стыда-то будет, — сказал Лисица и, притащив толстое полено, просверлил в нем дыру, что-то долго в эту дыру запихивал и, аккуратно заделав отверстие, отнес полено в дровяной сарай. Несколько дней подряд с того края он не брал, не брал и воришка, потому что в деревне покамест ничего не было слышно. Как чует любая тварь поставленный на нее капкан! Но через две недели попался-таки воришка: посреди ночи вылетели окна в избе Кабана, рухнул здоровенный кусок стены, и едва не случился пожар, потому что после взрыва посыпалась печь и на пол полетели горящие поленья.
Все в деревне удивлялись, а еще больше радовались, что с Кабаном случилось такое, Лисица молчал, но не вытерпел, покружил вокруг избы Кабана, чтоб его самого встретить.
— Какой черт у тебя окна высадил? — спросил Лисица, с прищуром глядя на обвислые, все в саже уши Кабана.
— Мне интересно, Лисица, откуда ты достал такой крепкий заряд, ведь столько лет после войны прошло? — спросил Кабан, уходя в избу и закрывая за собой дверь. Лисица отправился назад, но Кабан высунул унылое лицо из заткнутого тряпками окна, и Лисица смог ответить, чтоб тот расслышал:
— Выписал с Кубы…
Дело было вот в чем: сын этого Кабана, никто толком не знает, какие точно университеты кончал, да и сам Кабан не смыслит, что да как, — этот сын, если и приезжает, то торчит в избе или в одиночку бродит с удочкой у реки, — так вот, сын Кабана и впрямь что-то делал на Кубе и привез оттуда автомобиль. И его отец, при любом случае, иногда совсем некстати, как увидит чью-нибудь легковушку, тут же разевает свою широченную пасть:
— А мой сын, значится, пригнал машинку с Кубы…
Пришла весна, началось лето, потянулся сенокос. Вдоль реки рано утром и по вечерам один за другим, будто аисты, вышагивали косари, размахивая косами, а женщины, все больше вдовы или незамужние, но с детьми, то и дело наведывались к косарям, будто желая окончательно сосчитать, сколько там на лугу мужиков и хватит ли по две поллитровки на голову. Жизненный опыт у женщин был, они знали, что по две не очень-то хватит, но по три бутылки сразу купить было дороговато, поэтому почти всегда приходилось посреди ночи бегать к тем, кто не ленился гнать для себя и соседей или всегда имел фабричную за пятерку. Утром этим мужикам надо было идти на лесоповал или на сенокос на пойме, силенок у них оставалось мало, поэтому начальник бегал по избам и вытаскивал из кроватей осоловелых людишек, схватив их за удобное место.
Все это, можно сказать, для общего впечатления, не это для нас важно. Гораздо важнее, что Кабан в этой косьбе не участвовал, в общей бане не парился, да и для себя косил лишь для отвода глаз и, хотя никто не спрашивал, всем отвечал:
— Мне много не надо. Немножко на болоте накосил, а если не хватит — сын привезет…
— Тростника с Кубы… — не вытерпев, добавлял кто-нибудь.
Лисица не выделялся, помогал косить другим, и на его луг приходили люди, косили сообща, и Лисица всегда точно подсчитывал, сколько понадобится, не приходилось никуда бегать, некоторые даже оставались у него на короткую летнюю ночь, устроившись где-нибудь в уютном местечке под столом или под широкой старинной лавкой, пока, набрав на лугу полное ведро конских яблок, не приходила жена того или иного косаря и не выпроваживала домой.
Сено Лисица сгребал сам, точнее, не сам, а всей семьей. Под вечер, когда утихомиривались комары, он запрягал лошадь и привозил домой душистое сено.
Черт возьми! Наутро исчезли две копны сена у Лисицы! Небольшие, но сена отборного. Неслыханное дело — и никакого следа. Так аккуратно собрано сено, просто подметено. Ни колеи, ни следов копыт — ничего. Поднялись копны в небо да улетели… Ждать было нечего — еще пару ночей, и пиши пропало. Ведь следующей ночью могут исчезнуть не две — все до единой копны взлетят да испарятся.
А ночи были просто на диво. От луны осталась половина — источилась она, пока глядела на отбиваемые косы. Луну тоже пора точить. А над рекой — туман, просто кисея повисла над лугами да копнами Лисицы. Писательница Бите Вилимайте говорит, что такой туман — это молоко, украденное пастушками, но это изящное выражение родом издалека, где нынче найдешь пастушонка-то; Кабану туман кажется похожим на дым, приползший в долину из леса, из-под котлов, в которых булькает бодрящая жидкость.
Кабан неслышно продвигается против течения по прохладной реке, у него крепкий шест, которым он отталкивается ото дна реки, а чаще от берега, лодка скользит так легко, что просто сердце тает. На другом конце деревни тявкнула собака Лисицы — единственная в деревне, появившаяся в силу настоятельной потребности защитить частную собственность Лисицы. Да и какой там лай — видно, и собака радуется живописной лунной ночи, теплу и туману. Тумана, правда, она видеть не может. И тот луг, к которому сейчас приближается Кабан, вне поля ее зрения, не на такой позиции собачья конура.
Легко машет шестом Кабан, легко скользит лодка, и на душе приятная легкость, собака Лисицы, видно, уже смежила очи, уже видит свои собачьи сны. Умолкла собака, гораздо дальше — за скошенными лугами — стучит по земле привязанная лошадь, где-то слева громыхнула дверь, вышел человек и огляделся — Кабан все понимает по звукам.
Берег здесь удобен, Кабан бесшумно причаливает, обматывает вокруг поникшей ивы веревку и выбирается на берег.
До чего же вкусно пахнет сено! По босым ногам скачут разбуженные кузнечики. В сером лунном свете Кабан осматривает одну, другую копну, выбирает, которая сподручнее, аккуратнее уложена да лучше утрамбована. Сенцо за ночь малость обмякло, отсырело, но ведь днем к нему не подступишься. Проверив, не отвязалась ли часом лодка, Кабан берет в охапку копну сена, но она оказывается слишком большой, тогда он пробует другую, а Лисица в это время, затаив дыхание, молит бога, чтобы Кабану «повезло», чтоб он выбрал именно его копну.
Все-таки нести нелегко. Чего доброго, копны тяжелеют в сыроватую ночь, а надо ведь взять всю целиком, отнести и аккуратно положить на корму лодки, лодка у Кабана большая, еще его отец в молодости смастерил. Кабан за ней следит, на его век хватит. Одна копна уже пристроена в лодке. Аккуратно сидит на бортах, сено чуть-чуть касается воды, но это пустяк. У Кабана мелькает мысль, — может, отчаливать, ночи ныне с гулькин нос, народ встает рано, в небе вечер с утром встречаются, но ведь часто на такое дело не пойдешь, неудобно каждую ночь рисковать.
Эта копна, пожалуй, еще тяжелее и больше. Кабан тащит ее, поднатужившись, опуская в лодку, спотыкается, но копну кладет аккуратно и, оставив себе место между копнами, уже нашаривает ногой шест, сердце его переполняет радость, что так удачно доберется домой.
Лисице самое время объявиться. Из копны доносится глухой голос:
— Кабан, гад, то, что ты сено воруешь, это я понимаю, но зачем и меня?..
Вот вам и чудесная ночь! Вот вам и украденное пастушками молоко, вот вам и приятное путешествие на лодке, что еще отец смастерил — будто между горбами верблюда! Кабан кидается прямо на середину реки, выплевывая изо рта воду и соломинки, выбирается на берег и дует, будто подстреленный парашютист, в лес.
У Лисицы теперь и сено, и лодка, и даже отдраенная добела жердь. Теперь уже он, ровно дыша, стоит между двумя аккуратно посаженными копнами, речка течет быстро, несет Лисицу, будто турецкого султана, по деревне, на самый ее конец, где уже проснулась его собака и рвется с цепи, узнав хозяина и обрадовавшись, что не одна дежурит ночью, не пропуская мимо ушей подозрительных звуков.
Лисица не очень-то привык ходить па лодке, но к берегу подплывает точно, только чуть не опрокидывается, потому что течение занесло корму, а груз изрядный, но это было бы уже слишком, — перевернуться со всем сеном, — поэтому лодка аккуратно разворачивается посреди реки и причаливает к берегу другим бортом. Лисица выскакивает, лодку к кустам и за несколько заходов перетаскивает сено во двор к сеновалу и разбрасывает возле него — сыровато, чтобы нести прямо на сеновал.
В амбаре — угол именно этого амбара в старое доброе время приподнял Кабан — долго шарит, пока не находит цепь и замок, поступью победителя возвращается к реке, намертво садит лодку на цепь.
Собака, когда Лисица возвращается, подпрыгивает, тычется лапами в колени и бедра. Лисица гладит ее. Приятно собаке, что у нее такой могущественный хозяин.
— Где тебя вечно носит? — сонно спрашивает жена Лисицы.
— Лодку купил.
— Никак пьян? Болтаешь.
— Ей-богу, выпил.
— Почему ночью?
— Днем некогда.
А мы-то думали, ночь коротка. Не так уж коротка. Лисица не успел еще как следует заснуть, а собака и вовсе не заснула, стала рваться с цепи и лаять. Первой проснулась жена Лисицы, потом и он. Послушал, встав, подошел к окну. Собака между тем притихла, изредка только рычала и негромко скулила.
— Сходить, что ли, посмотреть. Что-то не так, — сказал Лисица.
— Чего это тебе не так? Молодая и глупая собака, увидит кошку или мышь услышит — и брешет. Не скоро еще привыкнет и образумится.
— Думаешь?
— Да она каждую ночь так.
— Правда? — с трудом выговаривает сонный Лисица.
— Говорю, что так. Ты же спишь, как убитый, и не слышишь.
Собака тявкнула еще несколько раз, потом стала что-то грызть и зарычала, как будто у нее захотели отнять кость.
Заспались, едва успели подоить коров да догнать деревенское стадо. Возвращаясь, Лисица пошел тропинкой вдоль реки — чувствовал, наверное, неладное. Лодка была разбита в щепки, ни цепи, ни замка, шеста и того не было. А сено у сеновала было мокрое, хоть выжми, и, будто трактор, воняло керосином.