— Много крови пролили эти изменники? — спрашиваю я.
— Да, много. Но зверство обернулось против них самих. Доведенные до отчаяния люди поднимали бунт.
И гнев народа становился тогда сильнее террора. Правду о Движении Сопротивления не смог задушить даже самый жестокий правитель. Когда Народная Армия перешла в наступление, даже та сила, какой располагали Лян и его зять, авантюрист, полуфранцуз-полуазиат Бордье, ни в чем не уступавший тестю, не помогла им. Они не смогли заставить людей таи выступить против нас.
— Но говорят, что часть таи все-таки была настроена антивьетнамски?
— Верно, были такие, но мало.
— Что же потом переубедило их?
— Когда не стало деспотов вроде Део Ван Ляна, которому французы помогли удрать на самолете, под ногами сторонников сбежавших феодалов стала гореть земля…
Я вспоминаю все ранее узнанное и думаю: действительно — что могли Део Ван Лян, его достойный зять авантюрист Бордье и их сторонники, противопоставить известным восьми пунктам «Декрета о таи», опубликованного правительством ДРВ осенью 1952 года? Декрет гарантировал таи охрану их жизни и имущества, свободное выполнение любой работы, предусматривал распределение среди крестьян имений и земли сбежавших колонизаторов и предателей, неприкосновенность святилищ и пагод, открытие школ и больниц, возмещение убытков лицам, помогавшим Народной Армии, законность, порядок и неприкосновенность личности. Правительство призывало крестьян организовываться и брать власть в свои руки.
То был совершенно иной язык, нежели тот, на котором обращались к таи люди типа Део.
— Но в наследство от феодалов и деспотов нам остались нужда, темнота и много взаимных обид. Еще по сей день нет-нет да и всплывет что-то! — продолжал Ло Ван Фи. — Однако дело идет к лучшему. Хотите, я расскажу вам о нашем сегодняшнем хозяйстве? Мы выращиваем кроме кукурузы рис, а также сахарный тростник, маниоку, фасоль, хлопок и некоторые другие промышленные растения. Урожай риса в низинах доходить теперь до 400 тонн с гектара вместо прежних 1800 килограммов, которые мы получали на «рай». Все больше организуется у нас сельскохозяйственных кооперативов. В низинных районах провинции таких кооперативов уже насчитывается около двухсот, а в высокогорных — почти двадцать.
— Скажите, а здесь раньше были школы?
— Всего две, да и то с небольшим числом учеников. Они были доступны лишь детям из богатых семей, связанных с Део и подобными ему чиновниками. Сейчас у нас шесть школ первой ступени, четыре второй и три третьей. Из восьмидесяти учителей больше всего вьетнамцев, затем таи, но есть также несколько человек из народности тхо и два китайца. В 1961 году в нашей провинции насчитывалось тысяча четыреста неграмотных, но уже к концу года научилось читать и писать двести двадцать человек. Пока не овладели грамотой преимущественно пожилые люди — с ними приходится труднее. Правда, учителя-кинь изучают язык таи, чтобы легче было работать с учениками — и детьми, и взрослыми… Когда-то приверженцы правителя Део говорили нам: «Зачем вам, таи, уметь читать? Вы такие глупые и темные!». Сегодня каждый знает, что лучшее оружие против нужды и темноты — знание, книга!
Персики цветут в джунглях
Белесый, сырой туман обволакивает город. Угасают звезды. Выезжаем около пяти часов утра. И снова дорога ведет нас в джунгли. Однако туда мы доберемся только около полудня, когда поезд, идущий на север, одолеет половину трассы.
Вьетнамские железнодорожники в светло-голубой форме из хлопчатобумажной материи снуют по коридору. В соседнее купе вошли два темнокожих индийца, у одного из них — длинные, причудливо закрученные усы. Это новые сотрудники Международной комиссии по наблюдению и контролю за перемирием, которая действует в Лаокае — последней железнодорожной станции и последнем городе перед китайской границей. Кроме индийцев и канадцев в эту комиссию входят и поляки.
Мы едем в городок, который, несмотря на его отдаленность от Ханоя, считается «наиболее польским» во Вьетнаме: Чапа. Но до него еще далеко — в Лаокае мы будем к ночи, а на рассвете пересядем в автомашину.
Нинь сладко позевывает. Как обычно, большая часть забот и хлопот сваливается на его плечи. Надо обо всем подумать — о ночлеге, о завтрашней машине, о горячей пище…
— Ничего, пустяки! — отвечает он, когда я высказываю сожаление, что из-за моей страсти к разъездам ему приходится делать лишнюю работу. — Вот несколько лет назад, даже при поездке в более близкие места, ну хотя бы в селения мыонгов — за Хоабинь, — нам приходилось выделять особую машину для повара, его горшков, плошек, провианта — словом, для всего решительно! Теперь уже значительно меньше хлопот. Да и с транспортом, со связью — куда проще…
Сладко зевнув, Нинь ложится на соседнюю полку и засыпает сном праведника.
— Хоан! — говорю я тихо. — А тебе разве не хочется отдохнуть? Ведь ты же поднялся еще до рассвета!
Он улыбается и отрицательно качает головой, потом склоняется над картой. Я знаю: эта поездка является для него экскурсом в прошлое. Двадцать лет назад он работал учителем в Лаокае и с тех пор не бывал в этих местах.
Поезд движется медленно, можно детально рассмотреть окружающую местность. По обе стороны пути расстилается бескрайняя равнина. На рассвете все вокруг кажется однообразно серым — серые, как пепел, рисовые поля и гребни запруд, серые плантации маниоков, серой кажется даже река, которая течет рядом с железнодорожной насыпью. Она будет сопровождать нас весь день, а если мы и удалимся от нее, то ненадолго… Совсем мало зелени, да и та какая-то чахлая. То тут, то там видны одиночные фигурки людей, работающих на рисовых полях или перекачивающих воду на верхние участки. Но вскоре и они сливаются с серым фоном. Старательно записываю названия станций, мимо которых мы проезжаем. Вот недавно была Виньйен, а сейчас будет…
— Где мы находимся? — как бы очнувшись от глубокого раздумья, спрашивает Хоан.
— Хуонгляй! — выглядывая в окно, отвечаю я. — Земля тут, видимо, плохая. Уж очень невзрачно выглядят рисовые поля…
— Да, верно! Но зато это очень любопытный уголок Дельты.
Зелень мелькающих за окном рисовых полей стала как бы живее, ярче. Время от времени низко проносятся похожие на наших аистов вьетнамские белые цапли. Когда они неподвижно стоят на земле и за ними расстилается изумрудный фон поля — это похоже на тонкий восточный рисунок… Среди кудрявых кустов чайных плантаций группками поднимаются арековые пальмы.
Рядом с типично вьетнамскими деревенскими хижинами, неожиданно появляются очень современные по виду постройки.
— Вьетчи! — поясняет Хоан.
— Кажется, большой промышленный город? — замечаю я, спускаясь на нижнюю ступеньку вагона.
— Да. На днях тут будут сданы в эксплуатацию новая электростанция и новый химический завод.
— А раньше здесь были какие-нибудь крупные предприятия?
— Только одна бумагоделательная фабрика. Но во время войны колонизаторы разрушили ее.
Немолодой железнодорожник останавливается на перроне рядом с нашим вагоном, прислушивается к моим вопросам и вступает в беседу:
— До 1945 года в городе стоял полк Иностранного легиона. Ну, а там, где размещается легион, непременно возникают публичные дома, кабаки, игорные клубы. Словом, по улицам бродили проститутки, и, разумеется, распущенная солдатня затевала пьяные драки. Мы, правда, немного передохнули после этого «рая», когда отсюда драпанули и французы, и японцы, но в 1948 году враг снова вернулся и…
Я угостила его польской сигаретой. Он наклонился к моей руке и попытался прочесть надпись на коробке. Железнодорожники, как известно, народ бывалый. Читая по буквам слово «Польша», он понимающе кивал головой. Я спросила его:
— Город был сильно разрушен?
— Полностью… Повсюду, — смуглая рука железнодорожника описывает широкий круг, — были возведены большие подземные бункеры и наземные бетонные блокгаузы. А на рисовых полях и на плантациях сахарного тростника они устроили полигоны. Всюду торчали засеки из кольев с колючей проволокой… Кое-где на заминированных полях были скрыты массовые могилы замученных и убитых врагом пленных…
Предусмотрительный во всем Нинь торопит: пора садиться в вагон. Мы уже стоим в тамбуре, а железнодорожник заканчивает свой рассказ:
— Вон там, где пьяные легионеры искали платных утех, теперь находится самое крупное наше предприятие: бумажный комбинат!
Светлые оштукатуренные здания промышленных предприятий возвышаются над кронами деревьев. Из окон медленно ползущего поезда мы можем детально рассмотреть электростанцию, сахарный завод, рисолущильню и химзавод, который будет выпускать натрий, хлор, серную кислоту. Предприятия эти почти готовы, они накануне пуска. А местные строители уже закладывают фундамент новой фабрики по производству ми чин — одной из популярных приправ к вьетнамским блюдам.
Двое молодых людей в потрепанных рабочих комбинезонах, только что севшие в вагон, невольно слышали обрывки нашей беседы с железнодорожником о Вьетчи. Спрашиваю их: местные?
— Нет, мы с далекого Юга! — отвечает один из них, подчеркивая слова резким, истинно южным жестом и улыбкой. — Мы сражались в Долине Тростников… Вы спрашиваете, много ли бывших солдат осело во Вьетчи? О, очень! Поначалу было трудно — ведь мы покинули родные места, где остались близкие нам люди. Ну, а кроме того, все были солдатами — мы умели сражаться, о строительстве же промышленных предприятий, о восстановлении лежащих в руинах городов не имели никакого понятия…
— Ну, а сейчас? Тоже трудно?
— Вот, поглядите! — широким жестом парень как бы охватывает всю зелень рисовых полей и покрытых лесом гор. — Вам может показаться, что древесины у нас вполне достаточно? А между тем за пригодным для строительства лесом приходится ездить далеко, очень далеко. Кроме того, плохо с механизацией, мы вынуждены были вручную валить и распиливать могучие стволы. Ну, а как их доставить в долину Вьетчи? Сплавлять по реке? Но вы уже видели нашу страну и, наверное, знаете, как капризны у нас реки — даже такие, казалось бы, спокойные, как Сонгло. У горных рек, как вам изве