репче заваренного зеленого чая — усталость и сон как рукой снимет!
— Может быть, вы хотите побеседовать с французским товарищем, который у нас живет и работает? — вдруг спрашивает Данг.
В первый момент я не знаю, что ответить, потом, разумеется, соглашаюсь. Но как попал сюда француз? Выясняется, что вместе со многими другими европейцами, он сбежал из экспедиционного корпуса. Спрашиваю: его фамилия? Мой собеседник улыбается:
— Теперь ее уже трудно вспомнить… Впрочем, он сам вам скажет. Мы же называем его — Ле До.
«Ле До» на самом деле зовут Роже Оддос. Он высок ростом, слегка сутул, неразговорчив. Работает шофером. Жилистые, натруженные шоферские руки его покрыты пестрой татуировкой. Ему уже за сорок, в Индокитай прибыл несколько лет назад. Родился неподалеку от Лиона, а жил в Гренобле. Перейдя линию фронта, Оддос так и остался среди вьетнамцев. Трижды болел малярией. Вот и теперь только что покинул больницу после очередного приступа.
— Год назад я как раз была в Лионе и Гренобле… — вскользь бросаю я.
Странный огонек блеснул в мрачных глазах француза — может быть, мои слова воскресили в его памяти знакомый вид города у подножия Альп, на живописном Изере?..
— В Гренобле у меня остались жена и дочь… — почти шепотом говорит Оддос. — Жена происходит из семьи польских эмигрантов, давно уже осевших во Франции. А дочери, Одетте, сейчас около двадцати лет… Может быть, она уже вышла замуж? Ничего о них не знаю. Я посылал им письма, но они остались без ответа… Сейчас у меня новая семья, — добавляет он после короткой паузы. — Моя жена — вьетнамка, дочурка свободно говорит и по-вьетнамски, и по-французски. Имя мы ей дали французское: Жакелин… Поверьте, я хотел все уладить по-хорошему с моей семьей во Франции, — подавляя тоскливый вздох, говорит Оддос, — хотел все объяснить им… Но что поделаешь? Или письма не доходили, или моя первая жена и слышать обо мне не желает… Некоторые мои коллеги-французы, которые тоже перешли на сторону вьетнамцев, сразу репатриировались после войны. Я договорился с ними, что они побывают в Гренобле, у моих, и ждал писем. Однако никакой вести не получил… Несколько человек, как и я, остались в ДРВ, но они живут далеко, в Ханое. Здесь я один.
Мне ничего не хочется комментировать. Я только записываю все эти осложнения одной из многих судеб человеческих, запутавшейся в сети войны…
Следующая наша остановка уже в Донгхое, небольшом рыбачьем городке.
Черные скалы, огромные камни, поросшие раковинами. Толстые клубки водорослей, выброшенных на берег во время прилива, широкая полоса сизых песков. Тут и там разбросаны низенькие домики. Рыбак, сидя на берегу, в деревянной будочке, ногами приводит в движение лебедку, помогающую опускать в море огромный квадрат сети. У пристани качаются на легкой волне лодки, только что вернувшиеся с лова. Вокруг хижин суетятся женщины. На прибрежном песке играют милые и бойкие детишки. Один карапуз подходит ко мне и с серьезным видом вручает раковину. Второй, постарше, при виде фотоаппарата громко подзадоривает меня:
— Старшая сестра — чик! Сделай снимок!
Бродя перед ужином по улицам Донгхоя, я вдруг обнаруживаю в бывшей пагоде — читальню! Просматриваю книги. Борис Полевой «Повесть о настоящем человеке» на вьетнамском языке. Рядом — произведения Марка Твена.
— Ну, а это специально для тебя! Ты ведь интересуешься Бальзаком, так? — говорит Хоан, доставая с полки «Евгению Гранде».
Вечер тих и спокоен. Невидимое отсюда море напоминает о себе широким дыханием ветра. После долгой беседы о поляками (меня навестили два земляка, работающие в местной группе Международной комиссии по наблюдению и контролю, стосковавшиеся по беседе с кем-либо, недавно приехавшим из родных краев) я крепко засыпаю, не обращая внимания на снующих по стенам маленьких ящериц.
…Неожиданно я очнулась. Что меня разбудило? Ага, слышу нарастающий шум голосов! На веранду выбегают Хоан и Нинь. Теперь все ясно, незачем спрашивать, откуда доносится шум. Достаточно посмотреть на огромную толпу, шагающую по улицам Донгхоя.
Идут работницы и рабочие, учащиеся и солдаты. Они направляются к резиденции группы Международной комиссии, протестуя против зверств американцев и Дьема. Высоко подняты руки, сжаты кулаки. Время от времени демонстранты выкрикивают лозунг: «Американцы — вон из Вьетнама! Север и Юг — наш общий дом!»
С Юга поступают сообщения штаба Национального Фронта Освобождения. Это продолжение борьбы, что много лет назад шла в «красной провинции» Нгеан, которую мы покинули вчера. Многое об этом я узнала вечером во время долгой беседы с земляками из Комиссии.
Мы все ближе подъезжаем к границе, искусственно созданной в самом центре страны и охраняемой иноземными штыками. К границе, которая невидимым барьером разделила почти каждую вьетнамскую семью, каждый вьетнамский дом.
Направляясь в Виньлинь — самый близкий к демаркационной линии город ДРВ, — мы ненадолго останавливаемся в деревне Дайфонг. Она расположена в устье реки, лениво несущей свои воды к недалекому отсюда морю. Земля здесь не из плодородных: это самое низинное место во всей провинции, тут много подпочвенных вод.
— Как было прежде? — вопросом на мой вопрос отвечает Нгуен Нгок Ань, председатель местного сельскохозяйственного кооператива. — Скажу вам коротко: рис мы собирали раз в год, поэтому его всегда не хватало до новой жатвы. Период до сбора урожая тянулся долго, и мы его переносили болезненно: почти нечего било есть… Некоторые наши односельчане оставались неженатыми до шестидесяти лет, так как не могли заплатить выкуп за жену ее родителям… — невесело улыбается он. — Да и на какие средства бедный крестьянин мог прокормить жену и детей? Лучшим выходом для него было пойти «в примаки» — работать бесплатно в доме, где было много дочерей, чтобы таким образом «выслужить» себе жену… Были у нас и такие бедные семьи, где на мужа и жену приходилась одна пара брюк и блуза, и в поле они ходили поодиночке. В довершение к «Великому голоду» 1944 года на нас обрушился тиф… Известно: беда никогда не приходит одна. Не было такой семьи, где эта эпидемия не унесла жертву. Да и во время «грязной войны» наша деревня пострадала основательно: враг долго оставался здесь и отступил только накануне установления демаркационной линии. Но перед уходом эти палачи вырубили все фруктовые деревья!..
Осматриваю село. Улицы его протянулись почти на шесть километров. Среди домов высятся четыре укрепленных форта и три военных поста! Видимо, колонизаторы не очень-то уверенно чувствовали себя в этом селе.
Как утверждают товарищи из Дайфонга, их сельскохозяйственный кооператив прославился трудовыми победами на всю страну. Я невольно припоминаю важнейшие данные о земельной реформе во Вьетнаме. До войны девять десятых сельского населения в этой части тогдашнего Индокитая составляли безземельные и малоземельные крестьяне. Площадь наделов малоземельных крестьян едва достигала 30 процентов, то есть примерно четверти всей пахотной земли.
Аграрные преобразования в ДРВ, начатые осенью 1945 года, особенно интенсивно осуществлялись в период «грязной войны»; был снижен земельный налог и арендная рента. Сессия Национального собрания ДРВ в декабре 1953 года приняла решение о реформе, а также конфискации земель колонизаторов и помещиков-коллаборационистов и распределении ее излишков, изымаемых за вознаграждение у помещиков, проявивших лояльность по отношению к народной власти.
Именно этот декрет враги ДРВ и называли оружием более грозным, чем атомная бомба. Борьба за независимость слилась в одно целое с борьбой за рис. «Богатый урожай риса укрепляет победу!» — говорилось в одной из песен, родившихся в период войны. Хо Ши Мин писал:
Рисовое поле — это сегодня поле битвы
Мотыга и плуг соревнуются с карабином.
Крестьяне — это солдаты.
Пусть же солдаты рисовых полей
Соревнуются с бойцами на фронте!
Земельная реформа была закончена лишь после войны. Одновременно было покопчено и с феодализмом на селе.
Но сумели ли вьетнамские товарищи избежать при этом неизбежных ошибок и просчетов? Да, ошибки были. Но вьетнамцы говорят о них прямо и откровенно. О таких явлениях мы и беседуем сейчас в кооперативе Дайфонг. Среди его активистов немало людей, которые на себе испытали нарушения социалистической законности и были неправильно заключены в тюрьмы. Наблюдались изредка и случаи подавления свободы религиозных верований или механического перенесения опыта земельной реформы с низин Дельты в горные местности, где следовало поступать совсем по-иному — более осторожно и вдумчиво. Об этих ошибках говорилось на X пленуме ЦК Вьетнамской партии трудящихся, состоявшемся осенью 1956 года.
Однако проведенная реформа не смогла решить всех проблем деревни. Правда, безземельные и малоземельные крестьяне получили 118 тысяч гектаров пахоты. Но урожайность риса с гектара была очень низкой (едва 9 центнеров), в то время как средняя урожайность в мире равна 20 центнерам. Поэтому необходимо было организовать двукратный сбор риса в течение одного года. Но это возможно далеко не в каждом районе страны.
Социалистическая перестройка деревни постепенно обретала реальные черты. От бригад взаимопомощи и групп по совместной обработке земли, где она еще остается в индивидуальном владении, перемены на селе следовали одна за другой.
— Два небольших коллектива возникли у нас вскоре после завершения реформы, то есть на исходе 1958 года, — вспоминает Нгуен Хиен, секретарь парторганизации в Дайфонге. — То были товарищества по совместной обработке земли, куда вошло двадцать семей, имеющих несколько десятков гектаров земли. Год спустя уже три четверти жителей села были членами двух артелей. В марте 1961 года мы создали нынешний кооператив, именуемый «Вьет — Со», то есть «Вьетнамо-советская дружба».
Я расспрашиваю Нгуен Хиена и Нгуен Нгок Аня, с которыми иду по деревне, о достижениях и неудачах.