— Били, сильно били! — вздрагивая и торопясь, говорит Хоа Бинь. — Но еще хуже был электрический ток… Сперва ее избивали одну, потом взялись и за меня, били у нее на глазах… Было очень больно… Я кричал, плакал, но так и не сказал, что в нашем доме происходили собрания, и мама тоже ничего не сказала… Допрашивали днем и ночью… Как-то маму при мне подвергли особенно жестокой пытке… Я не выдержал и закричал: «Оставьте ее, не бейте, это моя мама!». Тогда американский офицер пинком вышвырнул меня на двор… Но мама и в тот раз ничего не сказала!
Мальчик умолк. Я гляжу на его внезапно постаревшее лицо и уже не смею больше спрашивать… От своих спутников узнаю, что этого мальчика-старика выпустили из тюрьмы несколько раньше, чем мать. О нем сначала заботилась бабушка, потом он попал в освобожденную зону и теперь ходит в школу. Мать его приехала сюда значительно позже, сейчас она работает здесь, хотя очень больна после жестоких пыток.
…Четырнадцатилетняя худенькая Нгок, с робким взглядом и мягкими, красивыми чертами лица, приехала из провинции Тайнинь. Отца не помнит. По рассказам родных, знает, что отец вынужден был скрыться, но однажды сайгонские жандармы выследили его, окружили, и в завязавшейся перестрелке он был убит.
Маленькая, хрупкая, с тяжелой копной черных волос, мягкой волной спадающих на спину, девочка говорит тихим певучим голосом, словно декламирует меланхолическую балладу, а не рассказывает о собственной тяжелой жизни. Отблески пламени костра, в который кто-то только что бросил охапку сухих ветвей, вырвали из темноты суровое и сосредоточенное лицо моего переводчика, тщательно и бережно переводящего с вьетнамского на французский каждое ее слово. Я внимательно слушаю и стараюсь не упустить ни одной детали.
— Бабушка потом говорила мне, что мама словно что-то предчувствовала. В нашем доме был тайник, куда она — за день или за два до смерти — спрятала деньги и важные бумаги. А в нашем доме часто бывали собрания, сюда приходили люди, которые совещались по каким-то важным делам. Мы — я и моя младшая сестричка — крепко помнили, что об этом никому-никому говорить нельзя! Теперь-то я знаю, что в нашем доме собирались политические работники…
В организацию проник провокатор. Местный житель, хорошо знавший в деревне всех, он указал сайгонским жандармам хижину крестьянки, у которой собирался актив.
— Пришли они днем. Я как раз была в школе… Потом бабушка подробно рассказала мне все… Маму за волосы выволокли из дома. Кричали на нее: «Ты принадлежишь к Вьетконгу! Таких надо убивать, как собак!»… И убили…
Смолкли высокие, пронзительные трели цикад-гигантов. Монотонно стрекочут сверчки. Иногда где-то в ветвях сонным щебетом отзывается дремлющая птичка. Дождь прекратился. Весело потрескивает огонь костра. Слова детей, рассказывающих об этом своем «хождении по мукам», как тяжелые камни падают в тишине тропического вечера…
Теперь мы слушаем историю тринадцатилетнего Тана из провинции Чавинь. Он потерял сначала отца, а вскоре и мать. Твердо помнит дату смерти отца — накануне в Южном Вьетнаме был объявлен так называемый закон гильотины, то есть навязанный стране декрет Иго Динь Дьема за № 10–59, согласно которому в Южном Вьетнаме вводились полевые суды.
— К нам пришли ночью, — тихо говорит Тан. Спокойствие и суровость этого ребенка действуют на нас сильнее, чем если бы он плакал и стонал. — Глубокой ночью… — повторяет он. — В нашей деревне тогда шли повальные аресты. Мало кто из жителей вернулся назад…
Со многими арестованными палачи расправились на месте. В их числе оказался и отец мальчика.
— Они вытащили его за ноги и убили возле порога. Потом отрубили ему голову, разрезали живот, вынули печень и съели ее…
Короткая пауза. Перехватило дыхание. Не могу, не смею поднять глаз, язык не поворачивается задать вопрос — передо мной сидит маленький, юный очевидец одного из самых варварских обычаев. Обычая, которому Потворствуют американцы и в существование Которого долго не хотела верить «цивилизованная» Европа: убийцы вскрывают брюшную полость расстрелянных патриотов, извлекают оттуда печень и поедают ее!..
— …Маму бросили в тюрьму вместе с маленьким братиком, которого она держала на руках… Меня увел с собой старший брат; ему тогда было тринадцать лет… Еще когда жив был отец, жандармы часто наведывались в наш дом, искали его и грозили маме, что посадят ее. После ареста ее страшно мучили. Потом она ненадолго вернулась домой…
Над родным селом американские самолеты распылили отравляющий порошок, чтобы поразить людей и уничтожить посевы…
— Были такие дни, когда от этой отравы умирало по два-три человека, — вспоминает Тан. — Этот порошок вызывал мучительную кровавую рвоту… Но тяжелее всего досталось нам, детям. Я помню маленького соседского мальчонку — здоровенький такой, веселенький был. А как распылили этот дьявольский порошок, через два; дня малыш скончался — кровью его рвало, посинел весь….
Снова невыносимо тяжкая пауза.
— А у вас в селе была школа? — как можно спокойнее спрашиваю я, хотя из горла у меня рвется крик боли.
— Да, — отвечает Тан, — целый год была… Но американские самолеты сожгли школьный дом. А потом, когда наших отравили, уже никто и говорить не хотел об учебе…
— А что же случилось с твоей мамой?
— Из тюрьмы она вышла живая, только очень ела бая и больная после пыток. А когда надышалась порошка, то умерла — у нее легкие еще в тюрьме были отбиты…
Благодаря помощи старшего брата Тан добрался до освобожденной зоны и теперь учится, а самый маленький, третий, брат определен в «лесные ясли».
Одиннадцатилетний Кунг из провинции Тайнинь по пал в эту «лесную школу» всего полгода назад. Нет, он не забыл жестокостей сайгонских палачей, творивших расправу, в селе, где Нинь жил раньше, — в уезде Лонгкхань. Он помнит все детали карательной экспедиции: она на- грянула зимой 1964/65 года. Экспедицией этой командовали американцы.
Забегая вперед, хочу сказать, что мне потом довелось беседовать с бывшими нгодиньдьемовскими офицерами, давно уже ставшими активными деятелями Национального Фронта Освобождения. Многие варварские дела сайгонских карателей явились для них неожиданностью и глубоко потрясли их. Это открыло им глаза и заставило коренным образом пересмотреть и изменить свои позиции. Они стали искать выхода и нашли свой путь — путь к социальной справедливости.
Но сейчас, вот в этот момент, я вижу только детей. Детей, жизнь которых искалечил американский фашизм.
— …Вечером жандармы и американцы шли напрямик, через рисовые поля, — заканчивает свой рассказ Кунг. — Возвращались с очередной операции по «прочесыванию» деревни. На пиках из бамбука они несли отрубленные головы патриотов. А чтобы надругаться над ними — воткнули им в рот дымящие сигареты…
Страшно! Сигареты во рту у отрубленных голов?! На поругание?.. Не может быть!
Увы — так было! Головы патриотов выставлялись на рыночной площади села — на всеобщее обозрение, для устрашения людей. А тела убитых просто бросали в реку Людям же, которые плакали при виде этого чудовищного зрелища, грозили:
— Молчать! Мы вам покажем, как сочувствовать Вьетконгу!
Меня точит и точит одна мысль: найдется ли сила, могущая вернуть детство всем этим мальчикам и девочкам, с которыми я беседую здесь? Конечно, частично детство возвращается к ним благодаря самоотверженному труду учителей, благодаря «лесной школе» и жизни в коллективе. Когда слушаешь правдивые, бесхитростные, но, боже мой, какие же леденящие кровь рассказы этих ребят, прошедших неслыханный путь страданий, сердце сжимается от боли и гнева, руки готовы схватиться за оружие…
Я собрала много фотодокументов и официально подтвержденной информации о преступлениях, совершаемых американскими бандитами над вьетнамскими детьми. И когда я беру в руки эти блокноты с записями или документы, мне кажется, что я поднимаю непосильный груз. Какую же судьбу нашим детям и нам самим готовит американский империализм и такие ярые заокеанские последователи Гитлера, как Голдуотер и другие?
…Сквозь туманную завесу джунглей вслед за мной летит детское доверчивое, хватающее за душу слово «Ма»! Через пограничные барьеры и пространства в тысячи и тысячи километров я увезу с собой и донесу до людей правду о тон зловещей роли, какую Соединенные Штаты сегодня играют в судьбе Вьетнама.
С полным правом — матери и гражданина — я хочу во всеуслышание задать американским женщинам гневный вопрос: «Почему вы молчите? Знаете ли вы, что творят ваши мужья, братья и сыновья на земле далекой азиатской страны, которую от США отделяют многие и многие тысячи километров и которая ничем не провинилась перед вами? Знаете ли вы, каким позором покрыли себя ныне весь ваш народ и вы сами?!».
Пылающий Юг
С первых же минут нашего длительного, многодневного перехода меня сопровождали солдаты Армии Освобождения. Я думала, что нам будет трудно — я знала по-вьетнамски лишь несколько фраз. Но все вышло хорошо: там, где не хватало слов, их заменяли дружеский жест и улыбка. На второй день мне выделили переводчика, бывшего сайгонского учителя Тханя. Он сопровождал меня на всем пути по Южному Вьетнаму, и я очень благодарна ему за помощь.
Большинство солдат пашей группы — молодежь двадцати-двадцати двух лет. В период первой вьетнамской «грязной войны» французских колонизаторов они еще были мальчиками. Теперь же эти смелые парни сражаются с очередным агрессором — на сей раз заокеанским, — напавшим на их Родину. Получив оружие, они идут в бой так же упорно и самоотверженно, как это делали их отцы и братья много лет назад…
У одного бойца из охраны, Дьепа, на левой руке только два пальца. Однако он может водить автомобиль. Шоферскому мастерству Дьеп научился в Сайгоне, когда работал кули на одном из автопредприятий.
— Я еще пригожусь, даже с искалеченной рукой! — твердо и спокойно говорит он без обычной для него мягкой улыбки, глядя на дрожащее пламя костра. — В армию я пошел позже других — три старших брата служат давно, а средняя сестра осталась при родителях и активно работает в местном отделении Союза женщин.