Гошана раба — самое подходящее время для этого.
Дети боялись его в эту ночь. Беременные женщины старались не смотреть на него, потому что внешность его была отталкивающей. Он был похож на реб Мойше-Гройнима. Около полуночи он вставал посреди улицы, и его окружала толпа народа. Он говорил каждому, переживет ли он [или она] этот год, потому что [Шмайе] умел читать по тени. Он бы даже не брал за это деньги, но годовой запас пива для него уже был приготовлен. В эту ночь его часто можно было видеть на кладбище, рядом срабоним-штибл со свечой, оставшейся с Йом Кипура, в руках; он погружался в воды большой реки перед тем, как войти туда, где лежали покойники, и после того, как выходил оттуда.
(48-49)
Как мы уже знаем из ивритского заголовка к этой главе и удивительной веры в двойника, реб Шмайе-ясновидящий — это обман. В конце праздника его разоблачают, и реб Тайтл, недавно считавшийся местечковым Ротшильдом, как и многие из числа ему подобных, оказывается скрягой и обжорой. Представителей класса аферистов вроде Йекеле Голдшлегера, целителей и чудотворцев, обычно тоже ловят с поличным. Справедливость и буржуазная вежливость восхваляются как старые народные обычаи, класс «профессионалов», пренебрегающих этими обычаями, сброшен с корабля истории89.
Еврейская народная жизнь, такая насыщенная и такая публичная, с ее вульгарными именами и восточной одеждой, ее тайными ритуалами и безумным набором ритуальных принадлежностей, ее пьянством и паразитизмом, — все это будет сметено с приходом Нового Дня. А пока что более всего бросающимся в глаза признаком еврейского «ориентализма» была одежда — ритуальные пояса, шляпы и сюртуки; различия в том, как женщины завязывали головные платки, а мужчины носили пейсы. Особенно трепетное отношение Дика к этой сфере, видимо, началось с тех пор, как он подписал то прошение о запрете специфически еврейского платья. Истинный сын литовской Гаскалы, Дик использовал идиш для борьбы с идишем, фантазию для борьбы с фантазией, фольклор для насмешек над фольклором. Разделив прошлое на роман и фарс, героизм и мошенничество, он сделал так, что его тайерелезерин запомнила, почему буржуазное общество — это свет в конце туннеля:
А теперь, моя дорогая читательница, доверься этой книжечке, потому что я рассказал о старых временах правильно... Такие рассказы — это лучшая пища для любого народа, который хочет все знать, о тех далеких временах, которые, по мнению людей, были лучше нынешних. Но наш древний мудрец учит нас: «Не говори: “отчего это прежние дни были лучше нынешних?” потому что не от мудрости ты спрашиваешь об этом». То есть пока ты не прочитала мое сочинение, ты не знаешь, что когда-то все было намного хуже90.
Что же это за магид, который проповедует неумолимый прогресс цивилизации? Кто пренебрег не только раем и адом, но и галахическими установлениями? Кто использовал силу своего остроумия, чтобы убеждать тех, кто редко когда слышал настоящего магида во плоти — женщин? Как получилось, что вместо стандартной заключительной формулы «и придет избавитель в Сион», истории Дика переполнены лже- мессиями, плутами в облике благочестивых людей? Литва славилась своими штот-магидим, городскими проповедниками, которые принадлежали к образованной аристократии, и Дик, наверное, воображал, что принадлежит к их числу. Но такие призывы вряд ли взялись из еженедельной проповеди. Единственными праздниками, которые вдохновляли его воображение, были те, над которыми он мог посмеяться: праздник Хевре кадише, ночь на Гошана раба, пуримский разгул, смеховой седер реб Калмена Шелейкескера.
Когда Айзик-Меир магид был по-настоящему в хорошей форме, он обращался к тому, как в народе отмечают еврейские праздники. Эта тема заставляла людей смеяться по десять раз в минуту. Таким богатым источником юмора был реб Калмен из Шелейкесока, «Деревенщина» (1876)91. Реб Калмен — дурачок, который принимает все за чистую монету, даже разговорные выражения; он пользуется любой возможностью, чтобы напиться («что квасным пойлом, что пасхальным»); он искажает молитвы, как никто другой. Его поминальные молитвы и пасхальные седеры запоминались надолго. Его седеры длились до рассвета, во-первых, потому, что иврит реб Калмена оставлял желать лучшего, а во-вторых, потому, что он читал Агаду по сидуру, напечатанному в Дихернфурте, а там после Агады были напечатаны плачи на Тиша бе-ав, которые благочестивый реб Калмен покорно добавлял. Ежеминутно реб Калмен заглядывал в маленькое зеркальце, основываясь на сказанном: «Человек должен увидеть себя, как будто это он лично вышел из Египта». Когда приходило время петь Эхадми йо- деа («Кто знает, [что такое] Один?»), реб Калмен прикрывал глаза, так же как он делал трижды в день, читая «Слушай, Израиль, Господь Бог наш, Господь Един [эхад]\». В конце седера реб Калмен крошил оставшийся кусок афикомана, чтобы использовать его как отраву для мышей, потому что «ничего больше нельзя есть, когда съеден афикоман». А когда однажды случилось так, что кошка съела куриную ножку, лежащую на блюде для седера, рябая дочка Калмена Добруске быстренько подсунула ей кота, следуя примете, «девушка, которая съедает куриную ножку, скоро будет помолвлена». Кому нужны проповеди о преисподней, если можно преподнести толпе праздничные традиции, которые соблюдают в нарушение закона?
Не менее странным для человека, выступающего в роли магида, был язык, который использовал Дик. Магиды изъяснялись высоким стилем, гейхер ганг, как сказали бы литовские евреи. В подражание магиду, который перемежал разговорный и ученый язык, Дик приправил свои рассказы цитатами на иврите, частично подлинными, частично выдуманными. Но поскольку Дик пренебрежительно относился к использованию идиша — не говоря уже о том, что его местный вариант был слегка архаичен — он стал вставлять в речь еще большее число фраз на правильном немецком языке, а впоследствии и по-русски, в попытке «улучшить» вульгарную речь и расширить скудный запас слов своих читательниц. Ни читательниц, ни издателя Дика результат особенно не волновал92.
Дик покровительствовал своей женской аудитории, которая, на его взгляд, больше нуждалась в наставлениях, чем мужская. Вкусы у женщин были грубые (примером чему служит их пристрастие к рассказам о чудесах). Они поверхностны и легкомысленным от природы, и их врожденные недостатки получили полную свободу при польских правителях, которые веками поощряли женщин идти против своего естества и брать на себя всю еврейскую экономику. Наиболее восприимчивы к греху были кабатчицы, поскольку (как объяснил Раши), Раав, которая укрыла Иисуса Навина и его людей, была не блудницей, зона, а поставщицей продовольствия, мазон93. И если мужчинам надо проводить меньше времени в синагогальном доме учения и более активно заниматься делами, то женщинам следует подражать библейским добродетельным женам (Прит. 31:10-31), чтобы стать хорошими хозяйками и преданными матерями94.
Так и пошло: к каждому пункту — библейский контрапункт; к каждому уроку — раввинское изречение. И хотя в результате порой могло наступить пресыщение и иногда Дик был слишком назойлив, но эта привычка стала его второй натурой. Чем были для Нахмана из Брацлава псалмы, Зогар и лурианская каббала, тем для Айзика- Меира Дика был мидраш. На почве мидраша цвело его еврейское — и религиозное — воображение. Вместо того чтобы посещать литературные мастер-классы в Теннеси, как нынешние студенты, Дик изучал, каким образом раввины связывали Писание с повседневной жизнью. Там, где они отклонялись от главной темы, отклонялся и он. Там, где они жертвовали повествователь- ностью ради очередного неожиданного лика библейского слова или выражения, жертвовал и он, особенно в тяжеловесных ученых примечаниях к рассказам.
Для виленского маскила раввинистическая Библия была критерием реальности. А иногда два мира сливались воедино: Библия и Вильна вместе были идеальным мерилом еврейского поведения. «Никто из них не отважился уйти дальше чем на версту от города, — писал Дик о евреях воображаемого местечка Лапец, — и их познания о большом мире напоминали о дочерях Лота, которые думали, что Содом — это и есть весь мир и что если он разрушен, значит, для них не осталось других мужчин, кроме собственного отца; или вот еще лучший пример — как наши виленские меламдим (школьные учителя иврита), которые родились во дворе синагоги, провели там всю жизнь, но считают себя светскими людьми, потому что они хорошо знают географию изнутри»95.
Но если еврейскую реальность библейские аналогии сводят к пародии, то еврейский роман они возвышают до уровня мифа. Святость дома
Авигайль в Меце XVI в. сразу же видна бедному ешиботнику, который пришел в гости к ее отцу на субботу, потому что «хала была накрыта дорогой вышитой золотом тканью, которая блестела, как капли росы, что когда-то покрывали манну»96. Йегошуа бен Йосеф выражает свою безграничную благодарность такими библейскими аналогиями:
Дражайшая Авигайль, сонамитянка не старалась так для Елисея, как ты для меня в эту субботу... больше того, сонамитянка прислуживала человеку, который не нуждался в ее услугах, а ты побеспокоилась о том, кто находится в нужде. (29)
А голова карпа, которую ты положила на мою тарелку вечером в пятницу, стала для меня тем же, чем был кувшин воды, который Ревекка налила Елиезеру. (31)
Делая доброе дело в исполнение долга благодарности, Йегошуа пообещал взять Авигайль в жены, когда вернется. А в ожидании она хранит у сердца оставленный им платок, «как поступила некогда жена Потифара с одеждой, которую он оставил у нее» (35, сноска).