маскил. — Меламед для моих детей, заберу детей, и он останется без куска хлеба». Реб Эля, ощутимо задетый таким ударом своему самолюбию, призывает маскила к большей терпимости, цитируя Маймонида, которого почитают отнюдь не меньше за то, что он не верил в волшебство. Собравшиеся просят реб Элю продолжать, и он возвращается к обещанному рассказу о том, как он едва не разбогател.
Смерть жены и неудачный повторный брак довели реб Элю до тяжелейшей бедности. На этот раз он пришел к цадику, когда тот пребывал в состоянии наивысшей благодати, и взмолился ему: «Хочу быть богатым!» В результате беседы между склонившимся хасидом и возвышающимся над ним цадиком чуда не происходит, поскольку от страха и благоговения реб Эля решается попросить, только чтобы сам он не голодал, а сын его стал ученым. А через неделю цадик умирает, разбив надежду реб Эли на спасение.
— Бабьи сказки, — вмешался в разговор просвещенец, — главное, нельзя, чтобы мусор горой лежал у окон, и нельзя появляться к цадику без «выкупа», бояться ребе.
Бледно-желтый Эля вспылил, подбежал к просвещенцу и дал ему оплеуху.
Опасаюсь, не умрет ли Эля с голоду.
Так заканчивается представление — первый эпизод с рассказыванием историй, который мы находим у Переца. В свете его дальнейшей деятельности в качестве великого защитника хасидизма, может показаться, что весь этот эпизод рассказывает о моральной победе реб Эли. Конечно, маскил, который собирает старые слухи о хасидской грязи и эксплуатации, заслуживает пощечин, даже если это будет стоить хасиду его работы в качестве учителя. Но великое хасидское наследие религиозного пыла и харизматического лидерства теперь сведено к «старым сказкам», как и рассказанная история, и желанные чудеса не происходят. Читая между строк, мы не можем не уловить смутное эхо упрямой веры реб Эли. Его дочь на смертном одре признается в отвратительных деталях своего несчастного брака с ученым, которого навязали ей родители. Никакое чудо не может облегчить ее страданий. Принеся дочь в жертву своим мечтаням, реб Эля продолжает жить в собственном частном аду. Не в состоянии обеспечить себе пропитание, он зависит от жены, да и женился он только по экономической необходимости, тем самым взвалив на себя обязанность кормить еще и новых детей. Он расточил то немногое, что имел, и не может добиться успеха ни в чем. В кругу слушателей бедный рассказчик может еще раз насладиться моментом собственного возвышения. Шрайберу нужно сделать всего шаг в сторону, чтобы оценить последствия слепой веры в мире, не дождавшемся избавления.
Перец вернулся в центр еврейского права, молитвы и традиции, чтобы написать эпитафию. Он ухватился за лингвистическую и эмоциональную насыщенность хасидского рассказа, чтобы столкнуть маскила с хасидом, а того — с раввином. Волшебные сказки, как становится ясно из истории, заключенной в рамочный сюжет, это наркотик для неудачников, пассивность которых влекла за собой смерть и разрушение. К тому времени, как статистическое исследование подошло к концу, шрайбер едва не обезумел от зрелища разорения и разочаровался в собственной вере в статистику и социальную инженерию8. Но впечатления от этого путешествия в сердце еврейской тьмы сохранялись. Первое их описание появилось в новом амбициозном журнале, содержание которого составляли литературные, критические и научно-популярные статьи; редактировал его сам Перец при финансовой поддержке той же самой группы еврейских позитивистов, которые когда-то наняли его. В 1891 г.
Перец предпринял издание Ди идише библиотек («Еврейская библиотека»), чтобы просвещать читателей литературы на идише по собственному усмотрению. Используя пародию и реалистическую прозу, сатирические и лирические стихи, манифесты и рецензии, он поставил свое знание восточноевропейского идишкайт и польского диалекта идиша на службу популяризации городской самокритичной культуры в духе сражающейся Польши.
Перец вновь посетил места своих прежних странствий, чтобы донести туда свой призыв. Даже короткое и тяжелое путешествие «В дилижансе» (1891) приносит множество ценнейших сведений о натянутых отношениях между мужьями и женами, христианами и евреями, старой и новой культурой9. Рассказчик сидит рядом с самодовольным и навязчивым молодым человеком из Конской Воли, разговор обращается к книгам на идише, которые недавно принес в город книгоноша. Эти книги представляют собой долгожданное разрешение спора между мужем и женой, которые живут в разных реальностях: она в мире лезн (чтения для отдыха), а он в мире лернен (серьезного изучения Талмуда). «И до сих пор... я не знаю, зачем эти книжки, — говорит молодой муж. — Для мужчин они наверное не годятся. Может, вы пишете только для женщин?» (Y 73, Е Ю9, R 515)
То, что зародилось в воображении путешественника как возможный материал для хорошей романтической повести, развилось в критику отношения местечкового общества к женщине, критику литературы, доступной для развлечения образованных евреек (жена происходит из Варшавы) и осмеяние самодовольных ортодоксальных евреев. Когда Хаима Конскиволера сменяет на месте попутчика автора Янек Польневский, положение женщины рассматривается с другой перспективы. Христианин и бывший друг писателя Янек признается в растущем увлечении местечковой домохозяйкой, которую игнорирует собственный муж. Но когда кажется, что Янек вот-вот признается в романтической связи с женщиной, подходящей под описание жены Хаима — подтвердив тем самым, что материал для идишской литературной халтуры вполне можно найти в Конской Воле, под носом грубого мужа, — мыльный пузырь сентиментальных ожиданий лопается. «Какой я дурак, — признается автор в финале рассказа, — разве только одна еврейская домохозяйка подходит под это описание?»
Адюльтер никак не мог ослабить растущую вражду между евреями и иноверцами. Но реалистическая проза, которая обнажала ложность традиционных еврейских ценностей, могла преодолеть пропасть между лезн и лернен. Книги Айзика-Меира Дика и его подражателей были серьезным препятствием к рациональной перестройке общества. Только новая литература на идише и иврите, которая обращалась как к мужчинам, так и к женщинам и описывала их конфликт, могла подняться над уровнем простого развлечения. Автор такой прогрессивной прозы, увы, был ограничен путешествием в дилижансе.
Путешествия Переца — как реальные, так и вымышленные — вывели его на путь регресса: к пруду, который появился на месте разрушенного штетла; к изображению брака, который везде был одинаковым; к культуре, которая держалась на фантазиях и педантизме. То, о чем читали, молились и пели эти евреи, было способом подняться над горькой реальностью. Перец как будто бы поддержал энциклопедический импульс Дика — присваивание классической традиции ради просветительских целей — и перевернул его с ног на голову. Старухи читали проповеди о грядущем наказании, позаимствованные из средневековых сочинений, — и тиранили дочерей, разрушая их семейное счастье («Омраченная суббота», 1891). Благочестивые мужья изучали Талмуд и еще раз Талмуд — и использовали его, чтобы властвовать над своими женами и избегать неприятных бесед на экономические темы («Гнев женщины», 1893). Еврейские мужчины молились в самые святые дни года — и отгораживались от неудачных затей и жестокой конкуренции («Нейла», 1894). Томящиеся от любви девушки из хороших еврейских семей пели — и их песни находили гротескное отражение в грубых экономических мотивах родителей («Новобрачные», 1896). Неудивительно, что путешественник чувствует себя чужим этим евреям и природе, и только его крехц, стенание, выдает, кто же он есть на самом деле.
Перец на самом деле был польским паном, и в литературе, и в жизни. С того дня, как он заявил Шолом-Алейхему, что пишет для собственного удовольствия и что, если идишские читатели не в состоянии его понять, он пояснит трудные слова в конце поэмы, — с того июньского дня 1888 г.
до смерти в апреле 1915 г. вымышленный образ Переца как благородного путешественника получил реального двойника. Причиной послужило его желание обновить идиш, освободить его от безжизненного репертуара дома учения и ограниченных интересов маскильского салона. Соглашаясь с необходимостью поведать еврейским женщинам истории их народа, Перец также готов был предоставить образованным читателям-мужчинам высококачественный и строго научный материал на идише, чтобы они не ограничивались чтением только по-польски, по-русски или по-немецки10. Впоследствии он реализовал свою честолюбивую литературную и научную программу на страницах собственных альманахов, печатаясь под разными псевдонимами. Но Перец никогда не выступал от своего имени в своих сочинениях, прячась за персонажем из народа, вроде книгоноши по имени Менделе из Кабцанска, илилшгиЭа по имени Амад из Вильны, или невидимого Шолом-Алейхема из Касриловки. Перец появляется на страницах своих сочинений именно таким, каким он был на самом деле: современный светский еврей, горожанин и «городской», владеющий разными культурами и все их критикующий11.
Тем временем, в течение 90-х гг. XIX в., критический взгляд Переца все еще был направлен на разрушение штетла. Ведь вся народная мудрость и учение, которым насыщена речь местечковых евреев, обряды, ритуалы и внешняя форма иудаизма очевидно им не помогли. А все освященные временем способы возвышения в доме учения, в хасидском штибле и в ешиве не работают, все знатоки и мистики, которые стремились достичь его,потерпели неудачу. Реб Йекл, глава ешивы в Лащове (Laszczow) и его последний оставшийся ученик Лемех — вот два представителя той местечковой интеллигенции12.
Обнищавшее местечко стало присылать все меньше еды, слушателей все реже приглашали на трапезы, вот и разбрелись бедные парни кто куда! Реб Йекл, однако, хочет умереть здесь, а его ученик — закрыть черепками глаза учителя, когда настанет час.